После бунта 1731 года правительство России пришло к выводу, что необходимо создать опору своей колониальной политике среди самих национальных групп. Такую опору оно нашло в лице тойонов, которым вменялось в обязанность наблюдение за действиями местных жителей, суд и расправа, а также сбор ясака. Но бунты не утихали и после передачи власти тойонам, поэтому русским запрещалось посещать поселки камчадалов. Сбор же ясака, производился под защитой вооруженных отрядов.
Во времена Кодаю в Нижнекамчатске проживали уже внуки и правнуки участников большого бунта. Русские теперь не относились к ним столь бесчеловечно, как к их дедам и прадедам, но из этого не следует, что жизнь камчадалов стала легкой. Система сбора ясака была еще более усовершенствована. И смирение, написанное на их лицах, было, по-видимому, смирением людей, приученных за полвека, прошедших после бунта, к беспрекословному послушанию. А бунтарский дух перекочевал дальше на север, к корякам.
В октябре на Нижнекамчатск обрушились снежные бураны. Японцы, проведшие четыре года на Амчитке, имели представление о зимних холодах, но тамошние морозы не шли ни в какое сравнение с камчатскими буранами, которые в течение многих дней вздымали в небо среди кромешной тьмы огромные тучи снега. Зима на Амчитке была, можно сказать, сносной. Снежные бури нередко относились морским ветром в сторону, проглядывало солнышко, а когда ветер стихал, глазам представала блестевшая на солнце мириадами льдинок снежная равнина. На Камчатке ничего подобного нельзя было увидеть. День за днем Нижнекамчатск окутывала крутящаяся белая мгла. Солнце не появлялось и тогда, когда буран утихал, истощив свои силы. Наступала страшная, до звона в ушах тишина. После буранов жители Нижнекамчатска выбирались на утонувшую в снегу улицу и молча разгребали сугробы, вздымавшиеся кое-где выше домов. В период буранов все городские лавки закрывались и торговля замирала.
В дни, когда буран стихал, Кодаю отправлялся проведать своих земляков, живших за пределами крепости. А те, в свою очередь, приходили к нему — обычно по двое. Бывало, буран длился по нескольку дней кряду. Тогда самые молодые из японцев — Исокити и Синдзо — приходили к Кодаю, несмотря на вьюгу.
— Глупцы! — всякий раз ругал их Кодаю. — Вас ведь может занести снегом. Зачем все мы старались выжить? Чтобы найти смерть в этом камчатском городке? Разве можно так не дорожить жизнью? Передайте Коити, что он дожил до седых волос, а не способен справиться с молокососами вроде вас!
Кодаю специально упомянул Коити. Он был уверен, что именно Коити, беспокоясь за Кодаю, посылал Исокити и Синдзо проведывать его в буран.
Больше во время бурана к Кодаю никто не приходил, но стоило вьюге утихнуть, как сразу же кто-нибудь являлся, словно специально дожидался этого момента. Зима для японцев тянулась бесконечно. Им казалось, что прошло уже несколько зим, но вот наступило рождество. Буран прекратился, и воцарилась тишина. В тот вечер допоздна звонили церковные колокола. Майор Орлеанков пригласил Кодаю за праздничный стол и потчевал заморским вином. Вокруг стола сидели подчиненные Орлеанкова и именитые гости из Нижнекамчатска.
В первые три дня января опять разыгрался буран, и земляки смогли поздравить Кодаю с Новым годом лишь с большим опозданием.
До наступления зимы трудно было предположить, что продовольствие иссякнет, но вскоре все это почувствовали. Уже в ноябре спутникам Кодаю лишь изредка подавали печеный хлеб. Основная их пища состояла теперь из сушеной кеты и чавычи. А к концу декабря и рыба стала редкостью на обеденном столе. Поползли слухи о голоде. Подчиненные Орлеанкова всеми способами пытались добыть продовольствие у местных жителей, но те, у кого было кое-что припасено, всячески скрывали свои запасы от администрации.
Первые десять дней января японцев еще кормили хлебом и рыбой. Они пока не подозревали, что и над ними нависла грозная тень голода. Но однажды, в середине января, им подали к столу оболонь с деревьев, смешанную с небольшим количеством рыбьей икры, и сказали, что отныне придется довольствоваться только этой пищей, поскольку запасы продовольствия иссякли. Коити попробовал первым и сказал, что это древесная кора и в пищу ее употреблять нельзя.
Два дня у японцев не было во рту ни крошки. Они лежали в своем жилище, прислушиваясь к завываниям ветра, и не могли из-за страшного бурана ни проведать Кодаю, ни сообщить ему о том положении, в котором они оказались. Им ничего не оставалось, как сетовать на жестокость судьбы, которая привела их с Амчитки на Камчатку лишь для того, чтобы здесь, на материке, они умерли голодной смертью.
На третий день после того, как у японцев иссякло продовольствие, к ним пробрался сквозь пургу чиновник. Он привез два замороженных говяжьих окорока, напоминавших мерзлые чурбаки, выкопанные из земли.
— Я слышал, что обычаи запрещают вам есть мясо, — сказал чиновник. — Но если вы и при нынешних обстоятельствах будете придерживаться этого запрета, вам грозит голодная смерть. Ешьте пока это мясо, а когда с продовольствием станет полегче, придерживайтесь, на здоровье, ваших запретов.
Японцы молчали. Чиновник повторил то же самое и добавил:
— Не стоит пренебрегать любезностью. Вам дарят это мясо лишь потому, что вы иноземцы. Представляете, что подумают жители Нижнекамчатска, если им рассказать о вашем отказе?
Когда чиновник ушел, Исокити вытащил нож, отрезал кусок мяса и отправил его в рот. Его примеру последовали остальные. Всем было ясно: чиновник прав — если мясо не съесть, не выжить.
— Ешьте мясо — и дело с концом, — сказал Коити.
Он решил каждый день выдавать японцам по маленькому кусочку мяса, чтобы хватило надолго. Коити предложил мясо и хозяевам дома, в котором они поселились, но те отказались, ведь оно было выдано государственным чиновником специально для японцев. Все это время хозяева питались оболонью, смешанной с рыбьей икрой.
Когда утихла пурга, пришел Кодаю. Он жил в доме коменданта, и голод ему не грозил. Но сделать что-нибудь для облегчения участи товарищей Кодаю не мог. Он считал невозможным просить о каких-то новых льготах для японцев в то время, когда жители города голодали. К тому же Кодаю понимал, что при создавшейся ситуации все его просьбы не принесли бы желаемого результата.
— Говорят, что в мае по реке начнет подниматься столько рыбы, что всю ее и не съешь. Потерпите. Надо во что бы то ни стало дотянуть до весны, — повторял Кодаю, заглядывая в глаза товарищам.
Он советовал также не пренебрегать оболонью: раз местные жители ее едят, значит, должны есть и японцы.
Первого окорока японцам хватило на двадцать дней, второй они растянули на месяц — варили из кусочков мяса и нескольких щепоток муки мясную похлебку.
В феврале, когда положение с продовольствием стало критическим, в Нижнекамчатск во главе казачьей полусотни пожаловал первый охотский губернатор Козлов-Угренин, начальник Орлеанкова. Еще в ноябре 1786 года Угренин отбыл из Охотска в длительную инспекционную поездку. До весны он собирался пожить в Большерецке и вот по пути заглянул в Нижнекамчатск.
Местное население было недовольно инспекционной поездкой Угренина. Для своего путешествия он реквизировал множество саней, а также триста собак и не только не собирался платить за все это, но забирал меха, а также местных жителей — себе в услужение. Этот незваный гость провел в засыпанном снегом Нижнекамчатске три дня. Орлеанкову приходилось разбиваться в лепешку, чтобы угодить начальству. В охваченном голодом городе добыть деликатесы было не просто. Кодаю как иноземцу один лишь раз довелось присутствовать на обеде, который был дан в честь Угренина. Среди лиц, сопровождавших Угренина, находился будущий автор «Путешествия по Камчатке и по южной стороне Сибири» Жан-Батист Лессепс. Дело в том, что отряд Угренина встретился в Петропавловской гавани с экспедицией Лаперуза. Один из членов экспедиции, Лессепс, сошел на берег и присоединился к Угренину.
После трехдневного пребывания в показавшемся скучным Нижнекамчатске отряд Угренина покинул город. Лессепс все это время внимательно наблюдал за Кодаю и впоследствии в своей книге написал, что японец произвел на него сильное впечатление.
Пребывание Лессепса в отряде Угренина впоследствии тоже внимательно изучали несколько человек. Одним из них был историк Сгибнев, который в своем «Историческом обзоре важнейших событий на Камчатке», опубликованном в трех номерах «Морского сборника» за 1869 год, писал:
«В ожидании открытия зимнего пути Угренин провел в Большерецке более трех месяцев, отдавая дань всевозможным развлечениям вместе с молодым Лессепсом и полицмейстером Шмаревым. Почти ежевечерне на оргии приглашались жены и дочери местных аборигенов, которые ни в каких требованиях не могли отказать устроителям празднеств. Причем особенно нахально и бесцеремонно вел себя Лессепс. Впоследствии же он писал, что у русских и камчадалов слабо развито чувство ревности, и они нисколько не заботятся о целомудрии и поступках своих жен. Не исключено, что именно упомянутые оргии привели к такому выводу молодого Лессепса, находившегося под покровительством Угренина».
Однако Кодаю было не до Лессепса и Угренина во время их короткого пребывания в Нижнекамчатске. Его мысли занимали японцы, оказавшиеся в исключительно тяжелом положении. Он замечал, как с каждым днем они теряют силы. Правда, настроение их как будто не менялось, они оживленно беседовали о разных вещах, но когда кто-либо поднимался и делал несколько шагов, было видно, с каким трудом он передвигается на подгибающихся от слабости ногах. Японцы научились сдирать с деревьев кору, срезать находившийся под ней тонкий слой оболони и ели ее, размачивая в воде. Спустя несколько дней после того, как кончилось мясо и пришлось перейти на оболонь, умер Ёсомацу. Перед этим у него началась странная болезнь — почернели и стали распухать ноги и дёсны. Ёсомацу перестал разговаривать и молча лежал в забытьи с закрытыми глазами. Пятого апреля он скончался.