По меркам социологии экстраполяция – полная противоположность истории. Этот метод подразумевает способность делать выводы о будущем на основе нынешних актуальных тенденций. Хакман не сомневался, что те ученые обладали весьма незаурядными умственными способностями, но сам он, например, никогда в жизни не взялся бы прогнозировать развитие мира, потому что неизбежно допустил бы уйму ошибок. В конце концов, историю двух последних веков со всеми ее перипетиями он знал едва ли не лучше собственной биографии.
История – это печать, которую настоящее ставит на прошлое, и создать ее наперед невозможно!
И все же, кто он такой – этот другой Дэвид Хакман?..
Он снова изучающе уставился на газетную фотографию, потом вытащил из кармана удостоверение личности. Положил его рядом с газетой, все еще не веря глазам.
На иллюстрации он выглядел каким-то неживым, видно, фото сделали в студии, и там он казался старше, чем в удостоверении. Лицо со временем округлилось, волосы отросли, осанка стала строже.
И все же на обеих фотографиях, несомненно, был изображен один человек.
И Джулия Стреттон на древнем портрете тоже узнавалась с первого взгляда.
Хакман вскочил, задыхаясь, попятился от стола, уперся спиной в ближайшую стойку. Снова подошел к столу и сел, неуклюже запнувшись о ножку. Руки тряслись, рубашка прилипла к спине.
Несколько минут он сидел неподвижно, обеими руками вцепившись в край стола.
Затем снова посмотрел на заметку и перечитал слова доктора Уильямса: «И даже разум, который, как представляется, попадет в проецируемый мир, фактически останется в рамках программы, смоделированной нашим оборудованием».
Наверное, вот она – разгадка: произошел какой-то сбой, что-то пошло не так. Журналисты из желтой прессы в итоге оказались правы: Хакман и впрямь попал в будущее!
Это единственный возможный вариант, который объясняет всю нелепицу, и…
Обнадеживающая мысль задержалась на секунду – и тут же скользнула прочь.
Это невозможно: он не помнит двадцатого века, не помнит ничего, что было до его нынешней жизни. Зато отчетливо помнит последние сорок три года… ну ладно, тридцать восемь. И все. Только свою обычную жизнь.
Хакман снова посмотрел на цитату Уильямса: «И даже разум, который, как представляется…»
Представляется, только представляется – вот что здесь главное!
Значит, все, что Хакман видит, чувствует, ест, читает, помнит… не более чем иллюзия?
Он опять вскочил и принялся в панике расхаживать по проходу.
Все вокруг – реально. Он мог это потрогать, учуять носом. Воздух в хранилище вонял затхлостью, из-за духоты на лбу выступал пот, при каждом шаге поднималось облако пыли. Мир, что его окружает, – настоящий, реальнее некуда.
Получается, что ментальная реальность, существующая лишь в воображении, более правдоподобна, нежели физические ощущения?.. Неужели сам факт того, что он может это потрогать, не означает реальность предмета? Неужели разум до мельчайших деталей способен воспроизвести тактильные ощущения? И эту пыль, духоту и затхлость он просто-напросто… вообразил?
Хакман замер посреди прохода и зажмурил глаза. Пусть хранилище исчезнет… пусть оно пропадет.
Он затаил дыхание, однако поднятая пыль забилась в нос, и пришлось оглушительно чихнуть… а хранилище никуда не делось.
Вытирая глаза и нос, Хакман вернулся за стол.
Было в статье что-то еще… Нечто такое, что заставило напрячь память.
Он вновь пробежал глазами текст на мятой бумаге, но ничего странного не заметил. Потом посмотрел на дату, отпечатанную в верхней части листа. Четвертое августа тысяча девятьсот восемьдесят пятого года.
Неопровержимое, бесспорное доказательство, словно забивающее последний гвоздь.
В газете говорилось, что проект начнется «сегодня»… значит, в тот же день. В таком случае будущее начинало свой отсчет с четвертого августа две тысячи сто тридцать пятого года.
Где же Хакман был в то время? Чем занимался? Если в общих чертах, то жил в Лондоне, работал в бюро английской культуры… Это еще ничего не доказывает: проект не обязательно начался день в день, сроки могли сдвинуться раньше или позже указанной даты. Однако что-то все равно не давало покоя…
Чем же так важен август две тысячи сто тридцать пятого?
И тут Хакман вспомнил: именно тогда он подал заявление на перевод в Дорчестер. Седьмого августа у него был день рождения; тем самым он решил сделать себе подарок. Казалось бы, исполнял давнюю мечту, но на самом деле Хакман знал, что решение принял впопыхах. Эта идея не давала ему спать три дня – отчего-то он вдруг решил, что именно в Уэссексе его место и нигде больше не будет покоя.
Три дня! То есть с четвертого августа!
Его непонятное, бестолковое желание во что бы то ни стало побывать в Мэйден-Касле пробудилось именно в день начала эксперимента.
Ужасное открытие.
Хакман прекрасно помнил все, что было с ним до того дня. Он знал, кто он и чем занимается. Он прекрасно помнил учебу, карьеру, свадьбу…
Однако воспоминания были схематичны. Словно черновой план автобиографии.
Это было – и этого не было. Совсем как Джулия, которая казалась ненастоящей; так и вся его жизнь до четвертого августа две тысячи сто тридцать пятого была выдумана.
А газетная фотография, лежавшая перед ним на столе, объясняла, кто он такой и откуда на самом деле взялся.
Через полтора часа дверь в хранилище распахнулась: пришел Кро.
Хакман даже не повернул к нему головы. Взял вырезку, спрятал в карман и вышел вслед в коридор. Чиновник отправился наверх, а Хакман свернул к выходу. Городские здания казались зыбкими, призрачными, туманными.
Он подошел к морю. Поднявшийся ветер с дождем пригнал дым с нефтеперерабатывающего завода, и тот, густой и темный, лился на город. Людей было мало, деревья на набережной жалобно поникли.
Начинался отлив, и на мгновение Хакману почудилось, что в морском дне возникло гигантское отверстие, сквозь которое утекает вода, оставляя за собой голый безжизненный берег, усеянный грязными останками двадцатого века.
Глава двадцать третья
Представив Мандра присутствующим, Пол Мэйсон повел его взглянуть на проектор Ридпата. Мандр, ошеломленный не только тем, как легко приняли его остальные, но и тем, как стремительно сам он нашел со всеми общий язык, направился за молодым директором сквозь тоннель в длинный зал с низким потолком, тускло освещенный двумя лампочками.
– Мы, Дон, зовем его моргом, – сказал Мэйсон и повернул тумблер, включая другие лампы.
От такой фамильярности Мандра невольно передернуло: за двадцать пять лет на государственной службе он привык слышать обращение не иначе как по фамилии.
Лампы висели гроздьями по несколько штук в противоположных концах зала. В их свете был виден длинный ряд каких-то громоздких ящиков вдоль стены. Мэйсона, как и прочих, больше увлекала техническая сторона проекта, позволявшего заглянуть в будущее, а вот Мандру стало интересно, нет ли у этого процесса каких-то психологических последствий. За долгие годы службы чиновником он, правда, позабыл почти все, чему учился в университете, в памяти остались лишь базовые представления о поведении человека (и эти знания он не брезговал использовать в межведомственных войнах), да немного психологической терминологии, самой простой и, наверное, давным-давно уже устаревшей…
Работать в комиссию он пошел по наивной вере, что в столь деликатном деле, как управление государством, пригодятся дипломированные психологи. Увы, то ли в Вестминстерском управлении, куда он попал по распределению, были свои порядки, то ли такова оказалась политика всей партии – что в Англии, что в России, – однако благие намерения Мандра понемногу разбились о крепкую стену идеологии. Теперь, двадцать семь лет спустя, он надежно обосновался на своем месте, из молодого амбициозного психолога превратившись в солидного чиновника средних лет.
Пол Мэйсон подошел к ближайшему ящику и потянул за ручку. После секундной заминки ящик выскользнул легко, будто его много лет никто не трогал и подшипники ничуть не износились.
– Прибор сейчас не подключен, – пояснил Мэйсон. – Можете попробовать, если хотите.
– В смысле, улечься в этот морозильник?
– Уверяю, там вполне комфортная температура.
Мэйсон сам усмехнулся собственной шутке, а Мандр вновь подумал, до чего приятный молодой человек – Мэйсон понравился ему с первой же встречи. Он всем нравился, очаровывая людей своей внешностью, манерами и поведением.
– Пока вас не подключат, ничего не произойдет. – Мэйсон в подтверждение слов указал на ярко-блестящие металлические иглы нейронных контактов.
– Если я туда лягу, что со мной будет?
– В данный момент ничего. У вас же нет клаустрофобии?
– Ни в коем случае!
Мандр замотал головой: пусть видят, что у него нет противопоказаний для участия в проекте. Он понятия не имел, что творится в этих стенах, пока тот человек – Нэйтан Уильямс, кажется? – не пришел к нему в кабинет. Теперь же некий внутренний голос не унимался, требуя немедленно стать одним из них.
– Как видите, внутри ящика довольно тесно. Хотя человек все время будет без сознания, некоторых это пугает, – предупредил Мэйсон.
– Давайте проверим, – отважно заявил Мандр, услышав в голосе директора тень сомнения. Ему хотелось во что бы то ни стало произвести хорошее впечатление.
Разве что возраст скажется: при знакомстве кто-то спросил, сколько ему лет, и хотя ответ восприняли спокойно, возникло подозрение, что некоторые сочли его слишком старым.
Приходилось компенсировать года неисчерпаемым энтузиазмом и искренним интересом к происходящему.
Мэйсон помог забраться в ящик и показал, как удобнее лечь на распорки. Иголки уткнулись в спину и шею, покалывая даже сквозь одежду.
– Будет некомфортно, – предупредил Мэйсон. – Если вдруг начнется клаустрофобия, не паникуйте. Я почти сразу вас вытащу. Ну что, готовы?