Мы вернулись в лагерь, собрали вещи и разошлись.
Вертолет лежал посреди поля за сожженным домом. Взрывы и всполохи пламени уже полчаса как утихли, так что можно было безопасно туда подойти. Меня больше волновал экипаж. Если все погибли при падении, то хорошо. Если же, наоборот, кто-то выжил, последствия могут быть самые неприятные.
Мы шли молча. Издали разбившийся вертолет казался огромным раздавленным жуком. Никакого движения мы не увидели, но на всякий случай выждали еще несколько минут.
– Пошли, – прошептал Рафик.
Оставшееся расстояние мы проползли по-пластунски, готовые ко всему. Однако, приблизившись к обломкам, поняли, что, даже если внутри кто-то и выжил, опасаться нам нечего. Вертолет представлял собой искореженную груду металла, из кабины торчала лопасть пропеллера.
Никого не встретив, мы поднялись, осторожно обошли аппарат кругом в поисках чего-нибудь полезного. Правда, в темноте рассмотреть что-либо было трудно.
– Так мы ничего не найдем, – сказал я Рафику. – Если придем сюда с утра…
Из обломков донесся шорох. Мы отскочили и укрылись в траве. Следом послышался мужской голос, сбивчивый и задыхающийся.
– Что он говорит? – спросил кто-то.
Мы прислушались, но не смогли разобрать ни слова. Тогда до меня дошло, что это какой-то африканский язык – я вроде бы такой уже слышал. В последнее время новости на «Би-би-си» дублировались сводками на суахили. Понять афримма это все равно не помогало.
Впрочем, суть его слов была ясна и без перевода: он застрял и ему больно.
Рафик достал фонарь и, стараясь держать его пониже, чтобы никто нас не заметил, посветил на обломки.
Сначала мы видели только развороченные куски металла, потом блеснула уцелевшая табличка. На ней были напечатаны инструкции на кириллице. Мы подошли ближе, и Рафик посветил внутрь. Через мгновение среди обломков мы разглядели человека. Он лежал лицом к нам, вся голова в крови. Он прошептал еще что-то, и Рафик выключил фонарь.
– Внутрь не подлезешь. Пойдемте.
– А как же пилот? – спросил я.
– Не знаю. Ему не помочь.
– Может, хотя бы попробуем вытащить его?
Рафик снова включил фонарь. Пилот был прочно зажат между обломками кабины и фюзеляжа. Без тяжелого оборудования его не вызволить.
– Бесполезно, – сказал Рафик.
– Нельзя же вот так его бросить.
– Придется. – Рафик убрал фонарь в карман. – Все, пора уходить. Тут слишком опасно.
– Рафик, ну должны же мы сделать хоть что-то!
Он подошел вплотную ко мне.
– Слушай, Уитмен, ты же видишь: дохлый номер. Боишься крови, тогда нечего было сбивать эту хреновину. Ясно?
Мне не понравился его тон, но, чтобы не разводить спор, я кивнул.
– У тебя есть винтовка, – продолжил он. – Если хочешь, воспользуйся.
Все трое моих товарищей пошли обратно к деревне.
– Я еще посмотрю, что можно сделать. Я догоню.
Мне никто не ответил.
Понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, что Рафик прав. Раненого афримма не вытащить. Тот продолжал стонать, жадно глотая воздух. Будь у меня фонарь, я бы, наверное, еще раз заглянул внутрь посмотреть на его лицо. Вместо этого я сунул винтовку в проем, примерно в том месте, где была голова пилота.
Потом извлек винтовку, выпрямился и сделал пару шагов назад. Поднял ствол вверх и дважды выстрелил в воздух.
Стоны внутри вертолета стихли.
Салли еще не исполнилось и двух, а наши с Изобель отношения практически сошли на нет. Мы стали ненавидеть голос друг друга, лицо друг друга и прикосновение спинами в постели. Конечно, старались терпеть.
Войдя в паб, мужчина направился прямиком ко мне. Он сказал, что его зовут Джо и что он мой друг. Я сразу же насторожился. Когда тебе вот так вот ни с того ни с сего навязываются, ничего хорошего не жди. Вместе с Джо в паб вошли еще несколько незнакомых мне мужчин и женщин. Они стали подсаживаться к завсегдатаям и набиваться на разговор. Я сделал вид, что не замечаю своего собеседника, но его это не останавливало. Уйти тоже не получалось: я сидел у самой стенки, и мне пришлось бы протискиваться мимо него. Впрочем, я все равно проводил вечер в одиночестве, так почему бы не поболтать?.. Лучше бы я этого не делал.
Джо спросил, как я отношусь к текущей обстановке, не беспокоит ли меня, что африканские беженцы силой выживают людей из домов. Я отвечал уклончиво. С одной стороны, истории, которые я видел по телевизору и слышал от друзей, заставляли бояться, вдруг подобное грозит и моей семье; с другой стороны, я не мог не понимать подоплеки происходящего.
На это мой «друг» бойко объяснил: новый закон не ущемляет права иммигрантов, а, напротив, защищает их. Правительство отчетливо видит, в каком положении находятся африканцы и что их надо воспринимать не как непрошеных гостей, а как временных иждивенцев. Нельзя, чтобы один-два беженца, разгуливающих с оружием, наводили ужас на всю страну. Поскольку легального статуса у них нет, полиция просто обязана как можно быстрее задержать нарушителей порядка. В этом-то и состоит суть нового закона.
Я возразил, что в последнее время участились случаи похищений, побоев и убийств. Взять, к примеру, нашумевшее дело в Гортонском районе Манчестера, где были найдены десять мертвых изувеченных африканок со следами издевательств, пыток и изнасилования.
Джо не спорил, только сказал, что как раз таких зверств новый закон и призван не допускать. Ведь если беженцам ограничить права и свободу перемещения, то их легче будет защищать. От африканцев требуется лишь придерживаться определенных правил – и то, что большинство противится этому, только еще раз доказывает, насколько они чужды британскому обществу.
Дальше последовал рассказ об истоках политической карьеры Джона Трегарта: мол, еще тогда, будучи никому не известным тори, он придерживался прогрессивных идей патриотизма, национализма и расовой чистоты. Более того, он не отказался от своих взглядов даже в скоротечный период неолиберальной ксенофилии, который предшествовал нынешней катастрофе. Народ поступил дальновидно, избрав его партию в качестве правящей, и теперь все пойдет на лад.
На Джо был аккуратный деловой костюм, чистая белая рубашка и стильный темно-синий галстук. Сам он, однако, такой одежде не соответствовал: широкоплечий, непричесанный, с двухдневной щетиной, пропахший по́том. Во время разговора он наклонялся близко ко мне, и я разглядел желтые зубы и бледный застарелый шрам от левого глаза до уха. Все политические разглагольствования напоминали заранее написанные реплики, которые его заставили зазубрить.
Я окинул взглядом паб, ища способ улизнуть. Джо спросил, что я думаю обо всем услышанном.
Мне кажется, сухо ответил я, что Трегарт пришел к власти только благодаря дельцам, согласившимся профинансировать его предвыборную кампанию.
И снова Джо не стал спорить, заметив лишь, что создать политическую партию с нуля – недешевая затея. А то, что она победила уже на вторых парламентских выборах, доказывает ее огромную популярность. И кстати, не соглашусь ли я сделать пожертвование в фонд партии?
Я перевел тему, возразив, что обзавестись хоть какими-то сторонниками Трегарту помог раскол внутри оппозиции, а также серьезная поддержка среди деловых кругов.
Разговор зашел в тупик. Я стал гадать, что будет дальше. Трегарт и его радикальная политика вызывали во мне глубокое отторжение; в то же время меня не устраивала и нынешняя ситуация.
Джо, однако, не унимался. Бардак с африммами, напомнил он, начался через несколько месяцев после выборов, так что Трегарт ни при чем – ему приходится реагировать на происходящее. И вообще, никакой расовой дискриминацией тут не пахнет. Просто серьезные проблемы требуют жестких решений, а африммы, что бы там ни заявляли всякие гуманитарные активисты, – это бездушные, опасные чужаки, и обращаться с ними нужно соответственно.
Я допил бокал, но угощать меня еще раз Джо не стал.
Я догнал Рафика и остальных уже в деревне, и мы вчетвером зашагали к лесу. Про пилота Рафик даже не спросил. Видимо, я сильно преувеличил значимость этого происшествия.
Как только мы оказались на шоссе, которое шло через лес, нам навстречу выбежал один из тех, кого отправили с Коллинзом.
– Сюда, сюда! – закричал он с воодушевлением.
– Что такое? – спросил Рафик.
– Коллинз отправил меня за вами. Мы нашли их!
Ни слова не говоря, Рафик быстрым шагом направился в сторону пламени. Я пошел следом и, улучив момент, посмотрел на часы. В лунном свете как раз можно было разглядеть циферблат: половина четвертого. С каждой минутой меня выматывало все сильнее, а отдыха скоро не предвиделось. Мы знали, что днем спать опасно, если только не найти укромного места.
Опушку леса окутывал густой дым. Он был едкий и стелился низко, от малейшего вдоха становилось дурно. Подобного я еще никогда не чуял; все потому, что горело сразу много разных материалов. На фоне прочих особенно выделялась вонь от кордита и стреляных патронов – запах войны.
Мы вышли на место, где была засада. Дорогу перегораживал сельскохозяйственный самосвал. Неподалеку стоял раскуроченный остов ведущего грузовика конвоя. В него прямиком угодила как минимум одна ракета с вертолета. В том, что осталось, опознать автомобиль можно было с большим трудом. За ним следовали еще взорванные грузовики. Я насчитал только семь, Рафик же потом говорил, что двенадцать. Как он это определил, не знаю. Четыре грузовика продолжали гореть. Кусты по обочинам дорог тоже воспламенились, и дым от них примешивался к прочим источникам. При отсутствии ветра дышать здесь было практически нечем.
Интересно, кому принадлежали грузовики. В необъявленной трехсторонней гражданской войне флагами и опознавательными знаками обычно не пользовались. В основном грузовые конвои снабжали войска патриотистов или сецессионистов, а на вертолетах, как выяснилось, летали африммы, но не обязательно. На мой взгляд, автомобили были американского производства, однако сказать наверняка никто из нас не брался.