Из дыма нам навстречу вышел человек. В пляшущем свете пламени я разглядел, что это Коллинз. Вокруг носа и рта у него была повязана тряпка. Он глубоко вдыхал свежий воздух.
– Раф, похоже, тут шел грузовой конвой патриотистов! – крикнул он нам, затем отвернулся и шумно закашлялся.
– Что-нибудь ценное?
– Еды нет, остального тоже по мелочи. – Говорить ему было трудно. – Зато попалось кое-что покруче.
Рафик достал из кармана тряпку и закрыл ею лицо. Я последовал его примеру, и Коллинз провел нас мимо остовов первых двух грузовиков к третьему, не охваченному огнем.
Водительскую кабину разорвало, но кузов не задело. По инерции грузовик врезался в тот, что ехал впереди. Он уже обуглился. Следующий по ходу грузовик еще тлел; ракета попала точно в него. Рядом стояли восемь или девять наших, выжидающе глядя на Рафика.
Коллинз указал на ящик, лежащий на земле:
– Вот, нашли в грузовике.
Рафик склонился над ящиком, вытащил из него винтовку и положил рядом.
– Еще есть?
– Полный кузов.
В это мгновение грузовик в дальнем конце колонны взорвался, и все пригнулись, закрывая голову руками. Я вскинул винтовку и машинально отошел к ближайшим деревьям, наблюдая за реакцией Рафика.
– Патроны есть? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
– Да.
– Собирайте все, и поживее. Сколько унесем. Эй, Келк! – Один из наших подбежал к Рафику. – Тащи сюда тачку. Вываливай из нее все, погрузим винтовки.
Мне подумалось, что если грузовик взорвется, то мы все либо погибнем, либо серьезно пострадаем. Трава и кусты возле автомобиля почернели от жара, искры от соседних пожарищ падали совсем рядом. Много ли горючего в баке? Остались ли неподалеку неразорвавшиеся снаряды? Не исключено, что, помимо винтовок и патронов, в грузовиках перевозили взрывчатку. Она вполне может сдетонировать, стоит ее тряхнуть… Мои опасения основывались на логике, однако было в них и некое суеверное чувство, будто если я двинусь на помощь остальным, то обязательно произойдет что-то ужасное.
Я стоял среди деревьев, все еще держа винтовку, совершенно бесполезную в данной ситуации.
Рафик один раз отвлекся от погрузки, повернулся в мою сторону и выкрикнул мое имя.
Я дождался, пока закончат погрузку. Затем четверо наших покатили набитую под завязку тачку, а я двинулся следом на почтительном расстоянии. Так мы шли, пока достаточно не удалились от места засады, после чего наконец решили разбить лагерь.
Я сказал Рафику, мол, мне показалось, что в лесу кто-то есть, и надо сходить в разведку. Он был явно недоволен, и, чтобы умилостивить его, я вызвался первым стоять в дозоре и охранять захваченное оружие. В пару мне назначили Пардоу. Наша смена длилась два часа.
Наутро каждый член группы получил винтовку и комплект патронов. Оставшуюся добычу погрузили на тачку и накрыли чем придется: запасной одеждой, сумками, канистрами и так далее.
Следующие несколько недель я и Салли скитались вдвоем. Какое-то время приходилось жить в палатке, затем мы наткнулись на ферму. Повезло: хозяева разрешили нам поселиться в постройке для рабочих, при этом не брали плату и даже кормили, а мы взамен помогали им по хозяйству.
Хотя военная обстановка в округе постоянно напоминала о себе, нам ненадолго удалось испытать чувство защищенности.
Район находился под контролем патриотических сил, и ферма считалась стратегическим объектом. Время от времени военные приходили помочь с полевыми работами, а неподалеку даже установили батарею ПВО. Насколько мне известно, в деле она так и не побывала.
Поначалу я испытывал живой интерес к ходу гражданской войны, но скоро понял, что бесполезно. О политической обстановке я мог говорить только с хозяином фермы, а он либо не хотел обсуждать эти вопросы, либо тоже ничего не знал. Он сказал, что когда-то у них были телевизор и радио, однако военные все забрали. Телефон отключен. Единственный источник информации – газета патриотических войск, бесплатно распространяемая среди гражданского населения. Обитатели соседних ферм, с которыми наш хозяин иногда пересекался, находились в таком же положении.
Несколько раз я заговаривал с военными, приходившими работать на ферму, но и от них ничего особенного не узнал. Им, очевидно, запрещалось обсуждать ход войны с гражданскими. К тому же большинство знали только то, что им в виде пропаганды внушали политработники.
Однажды ночью в начале октября на ферму был совершен вражеский налет. Когда в воздухе появился самолет-разведчик, я повел Салли в укрытие, которое обустроил почти сразу после того, как мы здесь поселились. Для этой цели я выбрал пустой свинарник – прежде всего потому, что он добротно сложен из кирпича. Я вычистил его и перенес туда кое-какие припасы: свечи, одеяла и прочее. Там мы переждали нападение.
Наш дом не пострадал, а вот хозяйский был полностью разрушен. Сами хозяева пропали.
Утром на ферму прибыл командир патриотических войск и приказал забрать всю оставленную технику. Батарею ПВО бросили.
Уходить нам было некуда, да и не хотелось, поэтому мы остались в домике. Вечером того же дня ферму заняло объединенное подразделение африммов и сецессионистов. Старший офицер-африканец подверг нас тщательному допросу.
Мы с интересом наблюдали за солдатами: белые мужчины, воюющие заодно с чернокожими, были для нас в новинку. Всего отряд насчитывал сорок человек, из них около пятнадцати – белые. Оба офицера – африканцы, сержант – британец. Все соблюдали дисциплину и хорошо с нами обращались.
На следующий день на ферму заехал высокопоставленный командир сецессионистов. Я сразу же узнал его по снимкам, которые печатали в газетах патриотистов. Его звали Лайонел Коулзден, армейский полковник в отставке. Перед войной он был известен как активный защитник гражданских свобод. Когда африммы стали захватывать жилье в городах, он восстановился на службе и с началом серьезных боевых действий вместе с подчиненными подразделениями перешел на сторону африканцев. Теперь он был полковником повстанческой армии. Правительство Трегарта заочно приговорило его к расстрелу.
В личной беседе со мной и Салли он сказал, что нам придется уйти. Скоро должно начаться контрнаступление патриотистов, и нам может угрожать опасность. Еще он предложил мне немедленно вступить в ряды сецессионистов, но я отказался, сославшись на то, что должен заботиться о дочери.
Когда мы собрались, он передал мне листовку, где были доходчиво расписаны конечные цели сецессионистов. Они обещали: восстановить правопорядок; не преследовать никого, кто сражался на стороне патриотистов; вернуть парламентскую монархию, как до войны; восстановить судебную систему; в кратчайшие сроки обеспечить жильем всех бездомных гражданских; а также предоставить полное британское гражданство всем африканским беженцам, которые в настоящий момент находятся на территории Соединенного Королевства. Внутренне я был полностью согласен со всеми пунктами, однако опыт последних событий говорил мне, что разрешить нынешний конфликт миром невозможно.
Нас посадили в грузовик и отвезли в деревню примерно в часе пути от фермы. Она находилась на так называемой «освобожденной» территории. Рядом мы заметили небольшой африммский военный лагерь и обратились туда за помощью в размещении. Никакой благожелательности, которую демонстрировал полковник, мы не встретили. Более того, нам пригрозили арестом. Мы немедленно ушли.
Местные жители тоже оказались в высшей степени недружелюбными. Все относились к нам с недоверием и враждебностью. Спать пришлось в палатке на склоне холма к западу от деревни. Салли всю ночь плакала.
Через неделю мы наткнулись на отдельно стоящий дом с собственным участком. Он располагался недалеко от шоссе, за лесополосой. Хозяева – молодая супружеская пара – хотя и встретили нас с опаской, все же не прогнали и разрешили остаться на какое-то время, пока не отыщется более подходящее жилье. Их звали Кен и Рейчел. Мы пробыли у них три недели.
Ни разу до этого я не видел Рафика напуганным и ни разу до этого я сам его так не боялся.
После ночи все устали и были на взводе. Даже Рафик не мог скрыть своего нервного перенапряжения. Не в силах решить, остаться нам или уходить, он бродил туда-сюда, крепко сжимая в руках винтовку, как будто от нее зависел его авторитет. Остальные с опаской за ним следили. Далеко не всем понравилось это новое проявление характера нашего лидера.
Меня тоже терзали сомнения. То, что мы добыли себе оружие, ничего хорошего не предвещало. Уже кто-то заговорил о создании партизанской группы для борьбы с африммами. Некоторые предложили выйти на единомышленников и объединиться с ними. «Вместе мы сила…», «Теперь-то они у нас попляшут…», «Наконец с нами будут считаться…» – и все в таком духе. «Черномазых подонков» поминали даже чаще, чем в те первые часы после похищения женщин, когда каждый горел жаждой мщения.
Однако сильнее, чем весь этот воинственный настрой, меня пугало поведение Рафика. Я отчетливо видел, что он больше не в состоянии единолично принимать решения. Уже сейчас он явно не мог определиться с тем, что делать дальше. Сидеть во временном лагере, который мы разбили неподалеку от перехваченного конвоя, бормотал он, опасно. В то же время стоило кому-то даже заговорить о том, чтобы выдвигаться, Рафик криком приказывал всем оставаться на местах.
Его опасения были понятны. Если кто-то захочет узнать, что тут стряслось, нас немедленно раскроют. Идти куда-то, таща с собой кучу оружия, значило стать лакомой добычей для любой из воюющих группировок. Поскольку до сих пор Рафик занимал пост лидера, мы по привычке ждали от него указаний. Теперь все, включая его, понимали: еще немного промедления, и группа либо распадется, либо выберет себе более деятельного главаря.
Впрочем, пока мы продолжали сидеть сложа руки, делая вид, что принимаем серьезное решение.
Я с еще тремя товарищами составил опись всего оружия в нашем распоряжении. На каждого приходилось по винтовке, а сверх того была еще дюжина контейнеров, по три винтовки в каждом, и несколько ящиков с патронами. Даже не представляю, как мы собирались управиться со всем этим. Большую часть удалось погрузить на тачки, но сразу стало ясно, что нужно искать другой способ. Катить их приходилось втроем: двое тянут спереди, а третий направляет сзади.