Вся наша группа расселась где попало под деревьями, держа винтовки рядом с собой. Рафик стоял в стороне, погруженный в размышления.
Кажется, в последние недели из нашей группы я ближе прочих сошелся с Рафиком. Выждав немного, я решил переговорить с ним. Однако он совсем был не рад меня видеть – особенно меня. Я понял, что совершил глупость, что мне следовало остаться со всеми.
– Куда тебя понесло ночью? – спросил он.
– Я уже рассказывал. Мне показалось, в чаще кто-то есть.
– Надо было сказать мне. Будь это африммы, тебя бы подстрелили.
– Я решил, что мы в опасности. У меня винтовка, значит, я обязан всех нас защищать.
Говорить правду я не хотел.
– Теперь винтовки есть у всех, и тебе больше не надо рисковать жизнью ради остальных. Каждый сам в состоянии постоять за себя. Отдыхай, Уитмен.
Его голос сочился ядом, тем не менее рассеянный и раздраженный Рафик думал совсем о другом. Если бы я не подошел, он, наверное, вовсе не вспомнил бы о вчерашнем происшествии.
– Ну вот, теперь все вооружены, – сказал я. – Что дальше?
– А ты что предлагаешь?
– Предлагаю как можно скорее избавиться от оружия. Оно больше вредит, чем помогает. У нас будут серьезные проблемы. К тому же никто не умеет стрелять.
– И это ты вчера доказал, – вставил Рафик. – Нет, выбрасывать винтовки мы не станем. У меня другой план.
– Какой же?
Он наклонил голову и оскалился.
– Скажи мне, как бы ты поступил, будь у тебя оружие, которым можно пользоваться безнаказанно?
– Я уже говорил.
– И все-таки: ты продал бы его другим беженцам или попытался бы сбить еще вертолеты?
Я понял, к чему он клонит.
– Дело не в самом оружии. Дело в том, что, если оно есть у всех, а не только у одного-двух, вся эффективность теряется.
– То есть, пока ты самый главный с винтовкой, все в порядке? А теперь, когда ты один из многих, все наоборот – так, что ли?
– Я уже объяснял, зачем нам винтовка, когда только добыл ее. Одна винтовка – это самозащита, а много – уже агрессия. Мы превращаемся в ополчение, и у каждого из нас есть личные поводы для мести. Ты ведь не сможешь всех контролировать.
Рафик задумчиво посмотрел на меня.
– Похоже, ход мыслей у нас схожий… Однако ты никак не ответишь на вопрос, что бы ты сделал с оружием.
Я поразмыслил. Цель у меня по-прежнему оставалась одна, пускай и труднодостижимая.
– Я бы попытался разыскать свою дочь.
– Так и думал. Бессмысленная затея, знаешь ли.
– А как по мне, это лучше, чем все, что мы делали до сих пор.
– Ты что, не понимаешь? – спросил Рафик. – В этой ситуации мы совершенно бессильны. В лучшем случае женщины попали в концлагерь, и, может быть, однажды мы их найдем. Хотя, если честно, я в это не верю. Скорее всего, их изнасиловали, а потом убили. Ты сам видел, как они поступают с женщинами.
– И ты смирился? – спросил я. – Тебе просто все равно, Рафик, а у меня увели жену и дочь. Дочь!
– Не только у тебя. Забрали семнадцать женщин.
– Среди них не было ни одной твоей.
– Почему ты не смиришься, как остальные? Мы не в состоянии их спасти. Мы вне закона. Стоит обратиться к полиции или военным, как нас немедленно бросят в тюрьму. К африммам идти бесполезно: во-первых, неизвестно, где они, а во-вторых, неужели ты думаешь, что они сознаются в похищении? Ооновцы нам тоже не помогут. Остается только выживать, как раньше.
Я начинал злиться.
– Ты называешь это жизнью? Мы спим на траве и питаемся падалью, как звери.
– Готов поднять руки? – Рафик решил сменить тон на более дипломатичный. – Вот ты, например, знаешь, сколько всего в стране беженцев вроде нас?
– Никто не знает.
– Потому что их слишком много: тысячи, возможно, миллионы. Мы видим лишь крошечную часть страны, а такие группы, как наша, разбросаны по всей Великобритании. Ты вот утверждаешь, что нам нельзя позволять себе агрессию. А собственно, почему? У каждого беженца есть весомый повод взять ситуацию в свои руки. Мешают обстоятельства. Беженцы слабы, у них почти нет еды и снаряжения. Нет законного положения. Шаг влево – и они становятся угрозой для военных, потому что много передвигаются и видят, что предпринимает каждая из сторон. Шаг вправо – и они создают неудобства для политиков. Ты в курсе, что правительство приказало считать всех беженцев пособниками сецессионистов? А кому, спрашивается, охота попасть в концлагерь? Беженцы вынуждены скитаться, спать на голой земле, сбиваться в группки, выменивать или воровать продукты, при этом держась подальше от всех остальных.
– А еще лишаясь женщин.
– Увы, такова жизнь. Звучит безрадостно, но других вариантов нет.
Мне нечего было возразить. Более того, Рафик, скорее всего, прав. Я давно осознал, что будь хоть какая-то альтернатива бродяжничеству, мы бы ее нашли. Однако, повидав во время допросов немало самых разных организованных объединений, мы убедились, что бездомному гражданскому деваться некуда. В крупных городах военное положение, а деревни и села либо под контролем боевиков, либо обзавелись собственным ополчением. Нам оставались только поля, леса и холмы.
Помолчав пару минут, я сказал:
– Так не может продолжаться вечно. Все поменяется.
– Теперь – да, – снова ухмыльнулся Рафик.
– Что значит «теперь»?
– Мы вооружены – вот в чем суть. Это значит, всех беженцев можно объединить и с оружием отвоевать то, что у нас отобрали. Теперь мы можем вернуть себе свободу!
– Бред. Стоит только выйти из леса, и первый попавшийся регулярный отряд вас перебьет.
– А теперь представь себе партизанскую армию: тысячи бойцов по всей стране. Мы сможем занимать деревни, перехватывать конвои с припасами. Надо только соблюдать осторожность и вовремя прятаться.
– И в чем разница?
– Разница в том, что мы будем организованы и вооружены. А еще мы будем воевать по-настоящему.
– Нельзя нам включаться в боевые действия! И так вся страна воюет. Чего ты хочешь добиться? Только людей положишь.
– Мы будем принимать решения сообща. Будем устраивать голосование и нападать, только если все за.
Мы пошли на поляну, где нас ждали остальные. Я уселся на землю поодаль от Рафика, разглядывая тачки с оружейными ящиками. Рафик произносил речь, а в моем воображении рисовались разношерстные банды, кишевшие по всей стране, – у каждой свои счеты с вооруженными силами и гражданскими организациями.
Вообще, беженцы представляли собой значительную, но в основе своей нейтральную сторону конфликта. Если же их собрать в единую партизанскую армию – при условии, что эта титаническая задача вообще кому-то под силу, – кошмар, терзающий страну, только усугубится.
Я встал и, продираясь сквозь заросли, пошел прочь. Хотелось одного: оказаться от них подальше. До меня донесся общий крик одобрения. Наконец я вышел на опушку, посмотрел налево, направо и перед собой. Впервые в жизни я чувствовал себя свободным, сильным и ничего не боялся.
Я направился на юг.
За столиком неподалеку я заметил молодую женщину. Она сидела вполоборота ко мне, склонившись над книгой, поэтому я поначалу сомневался, она это или нет. Когда стало ясно, что глаза меня не подводят, я встал и подошел к ней.
– Привет, Лора, – сказал я.
Она удивленно вскинула голову и тут же узнала меня.
– Алан!
Обычно я не переживаю в памяти прошлые романы, но вот сегодня, идя по Гайд-парку, мне вспомнилась Лора. Ей нравилось обедать в ресторане в центре парка; я несколько раз бывал там с ней. Одно воспоминание повлекло за собой другие. Почему же мы разошлись? Все шло так хорошо… Заходя в ресторан, я вдруг подумал, вдруг и правда встречу ее там. Но ее не было. Я занял столик у окна и заказал салат. Постепенно Лора вылетела у меня из головы. В конце концов, не рассчитывал же я, что мы и в самом деле увидимся. Как раз в это время, наверное, она и пришла.
Я стоял рядом с ней, мы смеялись и болтали, как старые друзья. Она немного изменилась: носила очки, да и стриглась покороче. Через несколько минут мы пересели за мой столик.
– Что ты здесь делаешь?
– А ты не догадываешься?
– Зашел пообедать?
– Ну да, и это тоже.
Мы посмотрели друг другу в глаза.
– И это тоже.
Мы заказали вина, чтобы выпить за встречу. Принесли что-то приторно сладкое, но нам не хотелось ругаться. Мы просто чокнулись бокалами, а остальное уже было не важно. За едой я пытался понять, как же я все-таки оказался здесь. Я был рад увидеть Лору, она, по-видимому, тоже. Может, нас обоих сюда привела надежда на воссоединение? Не просто же так на меня нахлынули воспоминания о прошлом. О чем я думал утром?.. Увы, в памяти не вовремя образовался пробел.
– Как жена?
До сих пор про Изобель в разговоре не было ни слова. Я не ожидал, что Лора спросит.
– Да по-прежнему.
– И ты, я смотрю, тоже.
– За два года никто не меняется.
– Как знать.
– А ты как? На той съемной квартире?
– Нет, переехала. Один сосед стал совсем невыносим. Связался с наркотиками, к нам дважды приходила полиция с обыском… Теперь у меня своя собственная квартира. Пришлось влезть в долги, зато это надежно.
– Относительно надежно, – поправил я.
В северных городах тогда как раз начинался захват жилья.
– Лондон большой. Кому понадобится выселять меня из моей крохотной квартирки?
– Мы думаем так же.
– Ну, у вас-то милый домик в пригороде.
– Лора, я живу там, чтобы удобнее было добираться до колледжа.
– Ты говорил, что это единственная причина и что ты в любой момент готов все бросить.
Мы доели обед и заказали кофе. В разговоре стали возникать неловкие паузы. Я начинал жалеть, что встретил Лору; с другой стороны, она была по-прежнему красива. Я уже отвык от ее проницательного и понимающего взгляда, который одновременно манил и отталкивал. Сколько бы раз Лора ни вгоняла меня в отчаяние, мне ее постоянно не хватало. Из всех моих женщин Лора Маккин – самая незабываемая.