К счастью для нас, как и для остальных беженцев, зима выдалась теплой. Было ветрено и дождливо, отчего в полях и на проселках постоянно стояла слякоть, зато практически без заморозков. Мы довольно удобно обосновались в старой церкви. Несколько раз нас посещали сотрудники Красного Креста, обе воюющие стороны также знали о нашем местоположении. Мы были неплохо защищены от холодов и непогоды, пропитания хватало. В общем, зима прошла без потрясений. Беспокоило лишь полное отсутствие какой-либо информации о ходе гражданской войны.
Именно в этот спокойный период я разглядел в Рафике социального философа. Он разумно доказывал необходимость расширить группу и создать самодостаточное общество, способное пережить период смуты. Вообще, в нем чувствовался незаурядный интеллект. Рафик говорил, что получил высшее образование, правда, не уточнял где. Почти все мы к тому времени оставили надежду вернуться домой, понимая, что наша дальнейшая жизнь будет зависеть от того, кто сумеет взять власть в стране. А до тех пор, убеждал Рафик, следует сидеть и ждать развития событий.
За зиму я заметно расслабился. Я полностью попал под влияние Рафика и вел с ним долгие беседы. Хотя я уважал его и считал ровней, он, кажется, презирал меня – наверное, за то, что я не мог определиться с политическими взглядами. По его рассказам, до того, как лишиться дома, он боролся за права рабочих. Действительно, в его речи порой проскакивал левацкий жаргон, но я все равно не мог понять, из какой он среды. А еще Рафик часто бывал непоследовательным. То он сетовал на то, как гнусно с ним обходились иммигранты, чьи права он защищал, то ругался на нетолерантность и закоснелый консерватизм реформистского правительства, а также последствия его расистской политики.
Зимой церковь посещали еще несколько групп беженцев. Погостив у нас недолго, они уходили. Можно сказать, мы стали ядром притяжения других скитальцев. Оседлость придавала нам ощущение постоянства, а люди со стороны говорили, что много слышали о наших достижениях. Хотя единственным нашим достижением было выживание, мы не пытались никого переубедить.
Как выяснилось с приходом весны, не мы одни воспользовались затишьем в боях, чтобы закрепиться на месте. В конце марта – начале апреля в небе стали часто проноситься военные самолеты. Пара человек из наших, кто разбирался в технике, сказали, что это иностранные. Снова начались перемещения войск, и мы часто просыпались под рычание проезжавших мимо церкви грузовиков. Однажды вдалеке слышался грохот артиллерии.
Нам удалось раздобыть радио и даже починить его. Увы, к нашему разочарованию, вещание «Би-би-си» приостановили, работала только одна частота, которую занимал «Голос нации». Содержание эфира напоминало мне газеты патриотистов: та же политическая и общественная пропаганда, а в перерывах – музыка. Все зарубежные радиостанции глушились.
Как мы узнали, в конце апреля патриотические войска провели масштабную операцию против повстанческих и африммских группировок на юге. Сообщалось, что через район, где мы обосновались, должны пройти подразделения, сохраняющие верность короне. Примерно раз в неделю по дороге неторопливо грохотал грузовой конвой, но боевых действий как будто не происходило. Впрочем, беспокойство оставалось: если в сообщениях содержалась хоть крупица правды, очень скоро ситуация могла измениться.
Как-то раз нас посетила крупная делегация инспекторов из ООН и контролеров по предоставлению гуманитарной помощи. Они продемонстрировали нам правительственные директивы, согласно которым ряд участников конфликта признавался противниками действующего режима. В их число входили и белые гражданские беженцы.
Ооновцы объяснили, что эти директивы вышли около месяца назад. Впрочем, как уже неоднократно случалось, вскоре их отменили. В общем, наше положение так и осталось невыясненным. Нам порекомендовали либо добровольно пойти в реабилитационные центры ООН, либо уходить. Мол, в районе наблюдается сосредоточение патриотических войск, а значит, возможна очередная наступательная операция.
Вечером состоялся общий совет. Рафик предложил жить как жили – практически вне закона. В итоге большинство согласилось с его утверждением, что многочисленные беженцы, скитающиеся по стране, представляют собой значительную, хотя и пассивную, группу давления. Правительство не может вечно закрывать глаза. Когда-нибудь конфликт закончится, и всем будут обязаны дать жилье. Если же мы поддадимся на уговоры ооновцев, то утратим остатки влияния. К тому же, судя по слухам, реабилитационные центры переполнены, персонала не хватает, и в целом там живется куда хуже, чем на воле.
Некоторые – в основном семьи с детьми, – впрочем, все-таки решили пойти в лагерь для беженцев.
Перед тем как отправиться в путь, мы согласовали тактику поведения. Передвигаться будем по широкому кольцу, каждые полтора месяца возвращаясь к церкви. Останавливаться на ночлег будем только в тех местах, которые гарантированно безопасны – либо по нашим собственным наблюдениям, либо по рассказам других беженцев. С собой везем только необходимое походное снаряжение на нескольких тачках. Подобным образом был также определен порядок добычи припасов и торговли.
Четыре с половиной недели все шло по заведенному распорядку. Потом мы вышли в район сельскохозяйственных угодий, который находился под контролем африммов. Мы нередко бывали на их территории, так что поведения своего не меняли.
В первую ночь никто нас не тронул.
Днем, в колледже, на меня навалилась апатия. Не в силах сосредоточиться, я кое-как провел три семинара. Мысли снова и снова возвращались к Изобель. Мне было стыдно.
Недавно, точнее, пару недель назад, у меня завершился роман. Разошлись мирно, по обоюдному согласию, никто ни на кого не в обиде. Вообще, началось все из-за отношения Изобель к сексу – по крайней мере, к сексу со мной. Несколько месяцев мы препирались, тщетно пытаясь найти решение. А накопившаяся неудовлетворенность требовала выхода. В качестве объекта подвернулась молодая преподавательница из колледжа по имени Маргит. Несколько раз мы встречались у нее в квартире, однажды я даже заночевал там. По правде говоря, я не чувствовал к ней никакой привязанности, но с ней было легко и весело, к тому же ей нравился секс и, возможно, даже я.
Тогда я еще пытался врать жене. Если Изобель меня и раскусила, то виду не подавала.
К четырем часам я принял решение и позвонил нашей общей подруге Хелен, которая порой присматривала за Салли, когда нам с Изобель хотелось развеяться вдвоем. Я спросил Хелен, нет ли у нее планов на вечер, и мы договорились, что к семи она придет.
В пять часов я вышел из колледжа и направился прямиком домой. Изобель гладила одежду, а Салли – ей уже исполнилось шесть – пила чай.
– Все, заканчивай дела и собирайся, – сказал я жене. – Мы идем в ресторан.
Изобель ходила по дому в ветхой блузке и старой юбке, без чулок и в шлепанцах. Волосы у нее были стянуты на затылке резинкой, выбившиеся пряди падали на лицо.
– В какой ресторан? – спросила она. – У меня еще куча дел, да и Салли не с кем оставить.
– Завтра доделаешь. А насчет Салли я уже договорился с Хелен.
– У нас какой-то праздник?
– Нет. Просто настроение такое.
Она странно покосилась на меня и отвернулась к гладильной доске.
– Очень смешно.
– Я не шучу. – Наклонившись, я выдернул утюг из розетки. – Все, собирайся, я пока уложу Салли.
– А как же ужин? Я столько всего накупила…
– Положи в холодильник, завтра поедим. Никуда не денется.
– Как и твое настроение? – тихо спросила она.
– То есть?
– Не важно. – Изобель вновь склонилась над доской.
– Ну чего ты начинаешь? Я приглашаю тебя в ресторан. Не хочешь идти, так и скажи. Я думал, ты обрадуешься.
– Я рада, Алан, правда, – сказала она, подняв голову. – Извини, просто неожиданно как-то.
– Так, значит, пойдем?
– Конечно.
– Сколько тебе собираться?
– Недолго. Надо принять ванну и помыть голову.
– Договорились.
Она догладила вещи, убрала доску и утюг, потом несколько минут возилась в кухне.
Я включил телевизор посмотреть новости. Главной темой были приближающиеся парламентские выборы. Некий депутат от правой независимой партии «реформистов» по имени Джон Трегарт вызвал много шума заявлением о том, что казначейство подделывает финансовую отчетность. Он утверждал, что располагает неопровержимыми доказательствами, но, опасаясь ареста, поделится ими только с парламентом. В это же время, видимо, по указке действующего правительства, стали появляться сообщения, в которых всю вину за подлоги сваливали на самого Трегарта и оппозицию.
Я вымыл посуду, затем сказал Салли, что придет Хелен и посидит с ней, поэтому пусть ведет себя хорошо. Она торжественно поклялась не безобразничать. Хелен ей нравилась. Я зашел в ванную за электрической бритвой. Изобель уже залезла в воду. Я наклонился к ней и поцеловал, она ответила, как-то странно улыбнувшись. Чему, я так и не понял. Потом я помог Салли переодеться в пижаму, спустился с ней в гостиную и сел читать.
Я созвонился с рестораном в Вест-Энде и забронировал столик на двоих на восемь часов. Пока я разговаривал, Изобель, уже в вечернем платье, вышла в гостиную в поисках фена. Хелен приехала ровно в семь, и мы повели Салли в спальню.
Изобель расчесала и распустила волосы, а бледное платье подчеркивало ее фигуру. Она нанесла тени и тушь и надела ожерелье, которое я подарил ей на первую годовщину. Я уже давно не видел ее такой красивой, о чем не преминул сказать, когда мы отъехали от дома.
– И все-таки, Алан, что за повод?
– Я же сказал: настроение такое.
– А если бы я не захотела пойти?
– Так ты же захотела.
Когда мы остановились на светофоре, я посмотрел на Изобель. Вместо скучного, практически бесполого существа, которое я наблюдал каждый день, рядом со мной, как мне казалось, сидела та самая девушка, на которой я женился. Изобель достала из сумочки сигарету и закурила.