– Ну что, нравлюсь я тебе в таком виде?
– Конечно, нравишься, – ответил я.
– А в остальное время?
Я пожал плечами.
Вдыхая дым, Изобель стала покусывать ногти.
– Просто не верится, мы едем в дорогой ресторан: я с вымытой головой и в чистом платье, а ты в новом галстуке.
– Да ладно тебе, как будто в первый раз.
– А сколько мы уже женаты? С каких пор это стало чем-то особенным? Когда ты в следующий раз вспомнишь про меня?
– Если хочешь, будем устраивать такие вечера чаще.
– Договорились. Может, раз в неделю? Выделим какой-нибудь день.
– Сама знаешь, что мы не потянем финансово. К тому же на кого оставлять Салли?
Она подняла руки и туго стянула волосы за головой. Я отвлекся от дороги. Уголки рта у Изобель были опущены, сигарета зажата в губах.
– Опять ты за свою шарманку.
Какое-то время мы ехали в тишине. Изобель докурила и выбросила сигарету в окно.
– Необязательно ждать, пока я тебя куда-нибудь приглашу. Ты можешь выглядеть красиво и в обычные дни, – сказал я.
– Могу. Только ты почему-то этого не замечаешь.
– А вот и замечаю.
Я не врал. После свадьбы Изобель довольно долго старалась следить за своей внешностью, даже во время беременности. И я всегда ценил это, несмотря на растущую между нами стену.
– Уж и не знаю, как тебе угодить.
– Достаточно и этого, – сказал я. – Ты воспитываешь ребенка, меня часто не бывает дома. И я не требую, чтобы ты постоянно так одевалась.
– Нет, Алан, требуешь. В том-то и беда.
Мы оба понимали, что ходим вокруг да около, что внешний вид Изобель не имеет никакого отношения к сути нашей проблемы. У меня в голове она запечатлелась именно такой, как в тот день, когда мы познакомились, и я не хотел отказываться от этого образа. Однако причина моей отстраненности была совершенно в другом, просто я не мог выразить ее словами и тем более открыто обсуждать.
Мы приехали в ресторан и поужинали. Удовольствия не испытал никто, беседа получилась натянутой и состояла в основном из тягостного молчания. По дороге назад Изобель ничего не говорила.
Только возле дома, выйдя из машины, она посмотрела на меня все с тем же непонятным выражением. Правда, теперь она не улыбалась.
– Вот, значит, как ты ухаживаешь за своими женщинами, – сказала она.
Двое мужчин доволокли меня до баррикады. Опираясь им на плечи, я даже старался идти, а не скакать, но вывихнутая лодыжка болела нестерпимо.
Ворота открылись.
За баррикадой ожидали еще несколько человек с винтовками. Я представился и объяснил, зачем пришел к ним в город. Они спросили, есть ли у меня в Уэртинге родственники или знакомые. Нет, ответил я. Про африммов и про то, что жену и дочь похитили, я умолчал. Пояснил лишь, что обстоятельства заставили нас разделиться, но у меня есть основания искать их здесь.
Все названные мной имена записали, потом обыскали меня и мой рюкзак.
– По мне, так ты стремный бродяга, – бросил один из парней. Остальные взглянули на него, как мне показалось, с молчаливым предупреждением.
– Я лишился дома и всего имущества, – спокойно сказал я. – Пока африканцы не выселили нас, я жил и работал в Лондоне. Идти некуда, вот уже почти год приходится скитаться по стране. Если бы у меня была возможность принять ванну и найти чистую одежду, я бы ей воспользовался.
– Ничего страшного, – пробормотал кто-то из дружинников и дернул головой. Парень, не сводя с меня презрительного взгляда, отошел. – А чем ты занимался до вторжения?
– В смысле, кем работал? Преподавал в колледже. Правда, потом меня сократили, пришлось пойти на фабрику.
– В Лондоне жил, значит?
– Да, я же сказал.
– Где именно?
– В Саутгейте. Вам знакомо это место?
– Слышал. Рядом с Барнетом, кажется? Ты еще легко отделался. Знаешь, что случилось на севере, когда туда ломанули африканцы?
– Только обрывочно. Когда скитаешься, единственный источник информации – это слухи. Так вы впустите меня или нет?
– Посмотрим. Сначала нужно побольше про тебя узнать.
Последовал короткий допрос. Не всегда я отвечал честно. Вопросы в основном касались участия в войне: переживал ли я нападение какой-нибудь группировки, устраивал ли диверсии, чью сторону поддерживал и так далее.
– Я ведь на патриотической территории? – спросил я.
– Мы сохраняем верность короне, если ты об этом.
– А в чем разница?
– Здесь нет военных. Мы сами обеспечиваем оборону.
– А что насчет африммов?
– Были, но затем ушли, – холодно ответил главный. От его тона мне стало не по себе. – Зря их вообще сюда пустили.
– Ты так и не сказал, кого поддерживаешь, – вмешался другой дружинник.
– А вы как думаете? Африканцы отобрали у меня дом, вышвырнули на улицу. Почти год я живу, как зверь. А еще эти твари отобрали у меня жену и дочку. Так что я за вас. Такой ответ устраивает?
– Вполне. Вот только ты говорил, что разыскиваешь родных здесь. А африканцев тут нет.
– Я полагал, что на побережье они повсюду.
– Здесь нет.
– Я уже понял. Одного раза было достаточно.
– И не только в Уэртинге, но и по всему побережью – до самого Брайтона точно. После того как мы прогнали последних, больше африканцы здесь не появлялись. Если тебе нужны они, тут ты их не найдешь. Понятно?
– Еще раз говорю: понятно. Я ошибся. Прошу прощения.
Дружинники отошли в сторону и стали о чем-то совещаться, а я пока изучал карту, висевшую на бетонной плите – части баррикады. На карте был крупно изображен данный район побережья. Населенные пункты располагались плотно. Пригороды перетекали один в другой, и каждый имел свое название. Шорем, куда я шел, находился примерно в полутора часах пути отсюда.
Довольно крупная область на карте была обведена зеленым. На севере она граничила с подножием Саут-Даунс, недалеко от баррикады, и тянулась вдоль побережья с запада на восток. Моя цель лежала, видимо, за пределами этого периметра.
Стопа совершенно распухла; я начал беспокоиться, не перелом ли у меня. Ботинок давил, а если его снять, то обратно уже не наденешь. Хорошо бы травму осмотрел врач и при необходимости наложил повязку.
Вернулись дружинники.
– Идти можешь? – спросил один.
– Навряд ли. У вас есть врач?
– В городе есть.
– Значит, вы меня впускаете?
– Да. Только запомни несколько правил. Переоденься и приведи себя в порядок. У нас город приличный. Не выходи на улицу, когда стемнеет, найди себе жилье. Будешь бродяжничать, тебя вышвырнут. Пляж и набережную патрулируют каждую ночь, так что туда тоже не суйся. И ни слова про черных – это наше главное условие. Все ясно?
Я кивнул.
– А если я соберусь уйти?
– Куда и зачем?
Я повторил, что разыскиваю жену и дочь, а значит, мне надо будет выйти с восточной стороны в направлении Шорема. Дружинник рассказал, как попасть на дорогу, ведущую вдоль побережья.
Наконец меня отпустили. С огромным трудом я поднялся на ноги. Не припомню, чтобы когда-нибудь испытывал такую боль. Один дружинник сходил в дом за тростью, наказав мне потом ее вернуть. Я пообещал, что верну, хотя и не собирался.
Медленно, превозмогая чудовищную боль, я заковылял к центру города. Каждый шаг давался через силу, поэтому дорога от баррикады заняла целых полчаса. Меня трясло. Хотелось упасть на землю, закрыть глаза и провалиться в беспамятство. Удерживало только то, что если меня увидят в таком виде, то точно вышвырнут. Я упрямо шел дальше.
Шум раздался совсем рядом. Полог палатки распахнулся. Снаружи стояли двое. Один светил фонариком мне в лицо, у второго был автомат. Тот, что с фонариком, схватил Изобель за руку и вытащил из палатки прямо в лифчике и трусиках. Она позвала на помощь, но между нами встал автоматчик. Африканец с фонариком ушел, а снаружи продолжали доноситься крики и ругань. Я лежал, прижав Салли к себе. Девочка проснулась, я пытался ее успокоить. Автоматчик по-прежнему неподвижно стоял на входе, наставив на меня оружие. Раздалось три выстрела, и я замер от ужаса. Какое-то время было тихо, затем опять донеслись крики, среди которых я различил приказы на непонятном африканском наречии. Салли дрожала. Дуло автомата почти упиралось мне в голову. Снаружи прозвучало еще два выстрела, и через несколько секунд в палатке появился другой солдат с фонариком. Протиснувшись мимо автоматчика, он дважды пнул меня, отпихивая от Салли. Я еще крепче прижал девочку к себе. Она завизжала. Меня ударили по голове кулаком, потом снова. Солдат вцепился в Салли и силой потянул на себя. Мы продолжали держаться друг за друга. Дочка молила о помощи, но я ничего не мог поделать. Солдат врезал мне ногой в лицо. Я машинально попытался закрыться правой рукой, и он наконец выхватил Салли. Я стал кричать, чтобы нас оставили в покое, что она еще ребенок, и хотел было схватиться за ствол автомата, однако солдат упер его мне в горло. Я отполз, а Салли, не обращая внимания на ее попытки вырваться, вытащили наружу. Африканец шагнул внутрь и, присев, приставил автомат мне ко лбу. Щелкнул боек, я зажмурился. Ничего не произошло.
Африканец с автоматом десять минут сидел надо мной, пока я вслушивался в шум. Много кричали, угрожали, ругались, но больше не стреляли. Загудел двигатель, отъехала машина. Мой охранник не шевелился. Над лагерем нависла нездоровая тишина.
Снаружи прозвучал приказ. Африканец убрал автомат и вышел из палатки.
Я заплакал.
Начала кружиться голова. Перед глазами плыло, накатывала тошнота. После каждого шага приходилось останавливаться, чтобы собраться с силами. Такими темпами засветло мне до набережной не дойти. Чем дальше, тем дольше длились мои перерывы.
Пригородные улицы выглядели так обыденно и нормально, что казались нереальными. Похоже, я слишком долго скитался по лесам, канавам и фермам. Дома были красивые и в хорошем состоянии, возле многих припаркованы автомобили. Более того, они даже ездили. Фраза «гражданский автотранспорт» звучала дико. За прошедший год я наблюдал на дорогах только военные конвои, поэтому не сразу осознал, что где-то люди могут ездить на своих машинах по своим делам. В саду перед одним из домов на раскладных стульях сидела пожилая пара. Они смотрели на меня с любопытством. Зрелище то еще: немытый, нечесаный, небритый, увешанный сумками и пакетами, с какой-то палкой… Они молча отвели взгляд, словно им было неприятно. Я постарался ускорить шаг, хотя от острой боли сводило зубы и шею.