Помню еще одну комсомольскую разборку на украинском отделении. За какой-то проступок осуждали студента Мушника. По ходу дела ему задают вопрос: «Якi ж у Вас, радянського студента, погляди?» Он, перепуганный, отвечает: «Та я взагалi нiяких поглядiв не маю» («Я вообще не имею никаких взглядов»). Кажется, эта странная самохарактеристика тоже не имела необратимых последствий. Но слова Мушника «нiяких поглядiв не маю» вошли в факультетский фольклор.
Бывали и шутки более интеллектуального свойства. Как-то в Харькове происходил велосипедный кросс, и харьковская газета объявила по этому случаю конкурс на «кращiй лiтературний твiр». Юлик Даниэль решил принять участие в этом конкурсе, но только так, чтобы было посмешнее: сочинил акростих, в котором прочитывалось «мерзкая и дикая халтура». В свой хулиганский замысел он посвятил нас. Подал свой «твiр» на конкурс, я помню только его начало: «Машины легкой вспыхивают спицы, Ездок проворный весел и плечист, Рукою тронут руль засеребрится…» Дальше — забыла. Вот смеху-то было, когда этот «вiрш студента унiверситету» был-таки опубликован в газете и на конкурсе занял второе место. Наглец Даниэль еще и возмущался: «Как это?! Почему не первое?!» Его награду, помнится, рублей 300, — это чуть больше студенческой стипендии — мы дружно проели на гаспаронах или пирожных. Но тем дело не кончилось. Его почин завел всех остальных, и мы принялись сочинять стихи-пародии на велосипедную тему. Мы знали и любили сборник пародий «Парнас дыбом», одним из авторов которого был наш преподаватель общей лингвистики А. М. Розенберг. А мы чем хуже? Действительно, некоторые наши пародии были, пожалуй, не хуже тех, классических. Получился сборник «Велосипедная эпопея». К сожалению, в перипетиях нашей жизни он бесследно затерялся, а в моей памяти застряло несколько случайных строчек. Например: «Светлым видением стали Встал предо мною вело…» (Северянин?) «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед». — Разве можно ездить задом наперед? Совершенно ясно, что Чуковский врет. Врать и мы сумеем, и не так загнем: белое чернеет, солнце меркнет днем, кушать нужно мало, а побольше спать… и т. д.
Кроме того, мы все вместе подрядились приводить в порядок библиотеку какого-то харьковского института: во время войны большая часть институтских библиотек была варварски разграблена, в остальных книги перепутаны, каталоги сожжены, Мы должны были составить заново каталог и расставить уцелевшие книги в правильном порядке. Бригадой руководила Лида Шершер — библиограф со стажем, такой работой она занималась еще до университета. Несмотря на свойственную всем остальным безалаберность, под руководством Лиды мы добросовестно справились с задачей. Работу завершили в конце осени 47-го года. Приблизился вожделенный день получения заработанных денег, и тут поползли слухи о грядущей денежной реформе. Граждане ринулись в магазины — скупать все, что можно было еще найти на полках, — часы, картины, продукты. А когда нам наконец-то выдали деньги, все магазины и барахолка были абсолютно пусты. Купить оказалось возможно только абонемент в филармонию, на полгода. Что мы все и сделали. Таким образом, и я стала обладателем абонемента на все имеющие быть концерты. Для меня это было, как говорится, что рыбе зонтик: до этого в жизни я не посетила ни одного концерта, и даже «Чижика-пыжика» распознавала с трудом. А тут пришлось ходить на концерты. Мне запомнился и понравился единственный концерт, на котором исполняли «Ракочи-марш» Берлиоза, не столько музыка, сколько антураж концертного зала: музыканты в белых манишках, дирижер, извивающийся перед ними и энергично взмахивающий палочкой. Но друзьям сознаться в том, что я полный профан в музыке (каковым осталась и по сей день), я так и не посмела.
Ну, ладно. Стихи, работа, студенческие проказы — а как же с гранитом науки?! Нам и в голову не приходило грызть его. Осмелюсь утверждать, что никакими науками никто из нас вообще не занимался. Ребята постарше знали художественную литературу, думаю, лучше большинства наших преподавателей. А темные валенки вроде меня ловили обрывки знаний из их разговоров, не сознаваясь в собственном невежестве. Я слушала курс общей лингвистики в изложении Александра Моисеевича Розенберга, русский язык (все разделы этого курса) у нас читали Баженов и Финкель, авторы учебника. По правде говоря, довольно посредственно читали. Не прогуливала я также курс античной литературы — его читал на украинском языке наш декан Вербицкий — просто мне нравилось, как красиво, артистично он читал лекции. И вся Лавочка дружно посещала лекции по западной литературе, которую превосходно читал Исаак Яковлевич Каганов. Нередко, прогуливая лекции, мы паслись в кабинете западной литературы, которым заведовала Вера Алексеевна Пычко, взрослая, замужняя женщина, но тем не менее почти что член нашей компании. Остальные преподаватели были безнадежно серыми людьми, некоторые стали героями факультетских анекдотов. Например, о преподавателе фольклора Кнейчере рассказывали, что в периоды любых идеологических кампаний он пристраивался в сумасшедший дом в качестве пациента, тем и спасался от «чисток». Но и лучшие преподаватели факультета вынуждены были сообразовываться с общим весьма низким уровнем студентов. Приблизительно третью часть нашего курса составляли пышнотелые, разодетые в крепдешиновые платья генеральские дочки, поступившие в университет, скорее всего, по блату.
Поэтому чтение любого литературного курса сводилось обычно к тому, что преподаватель пересказывал содержание того или иного произведения — «Отцов и детей» Тургенева, «Ромео и Джульетты» Шекспира и даже Достоевского и Пушкина.
Вот и вся наша наука.
Но все же, так или иначе, доходило дело до сдачи зачетов и экзаменов, до написания курсовых работ. Эта студенческая страда проходила обычно так.
У студентов-старшекурсников добываем старые конспекты (каждый год читается одно и то же, иногда даже в тех же словах и выражениях). Собираемся все вместе дома у кого-нибудь, а в хорошую погоду на старом заросшем городском кладбище. Вокруг этого кладбища понастроены студенческие общежития разных институтов. Сначала кажется, что кроме нас здесь никого нет, только над кустами висит какой-то неясный гул. Постепенно улавливаем — на соседней могилке студенты-технари долбят свой сопромат. Из-за другого куста доносится звучная латынь. Наши?! Нет, это готовятся к экзамену медики. Нам тоже сдавать латынь, но по другому учебнику и другой хрестоматии. Объединиться с медиками не удастся.
Приступаем к фольклористике. При всем нашем желании из конспектов вычитать ничего не удается, кроме общих фраз, и тогда применяем другую методику: узнав, что существуют такие фольклорные жанры — частушки, поговорки, сказки и т. п., мы принимаемся сочинять то, и другое, и третье. Чем не фольклорные произведения? Народ в данном случае мы и есть. Главное — чтобы было современное содержание. Ну, что-нибудь про нерадивого колхозника, про высокий урожай, осторожно можно и про районное начальство. Завтра блеснем перед Кнейчером своими познаниями в современном фольклоре, и он, удовлетворенный, поставит всем нам пятерки.
Так, теперь можно приняться за логику. Находим в учебнике какое-нибудь определение чего-нибудь. Главное, чтобы оно было из классиков марксизма, со ссылкой на том и страницы. Все дружно его заучиваем. А на экзамене происходит вот что: преподаватель с изумлением слышит, как семеро студентов (надо только постараться, чтобы наша компания шла вразбивку), что бы ни значилось у кого в билете, начинают свой ответ с одной и той же фразы «Ленин сказал, что дать определение это значит — подвести данное понятие под другое…». И т. д. Далее том и страница, некоторые особо старательные, добавляют еще и какое издание. Затем, «исходя из сказанного….» дальше можно переходить уже к первому вопросу любого билета. Обалдевший преподаватель все равно уже ничего не слышит и только бормочет: «Следующий вопрос…». Значит, снова та же цитата, том, страница. И так до трех раз. Всем по пятерке.
С педагогикой и того легче: Полунск сам из года в год читает по одному и тому же своему конспекту: «Тогда Жан Жак… м-м-м…» «Руссо!» — подсказывает аудитория, сверяясь с чужим прошлогодним конспектом. — «Руссо уехал на Братские острова» — «На Британские» — уверяем мы его. — «На Братские!» — упрямо вычитывает он из своих записей. — «Ну, ладно, если Вам так больше нравится, пусть будет на Братские».
Когда дело доходит до чего-нибудь посерьезнее, выясняется, что больше всего нам хочется спать. Чтец читает из старого конспекта страницу за страницей, Римма и я уже спим. «Римка, повтори!» — строго требует чтец. Римма, даже когда спит, умеет повторить последнюю прочитанную фразу. Скоро этому выучиваюсь и я. А если не повторишь, станешь следующим чтецом.
Конечно, и такое наше обучение, и само преподавание иначе, чем халтурой, не назовешь. Но все же я благодарна этим годам и не считаю их потраченными впустую.
Пожалуй, стоит рассказать еще только один эпизод из этого периода, как я сдавала экзамен по русской литературе второй половины XIX в. Честно говоря, и половины требующейся литературы я не читала ни тогда, ни посейчас. Курс у нас вел слепой преподаватель Илюхин, один из самых серых наших преподавателей. Этот экзамен я сдавала вместе со своим курсом. Конечно, нехорошо сдувать при слепом преподавателе. Я и не собиралась. Ну, как сдам, так и сдам, а не получится, так пересдам.
И вот из аудитории, где мы экзаменовались, зачем-то отлучился его ассистент. Остались Илюхин и несколько студентов, которые, как и я, уже получили билеты и готовились отвечать. Рядом со мной оказался некто Невзоров, странноватый парень. Гляжу — прямо перед ним, открыто, не под столом, а на столе лежат две внушительные стопки тетрадей. Конспекты! И он время от времени в них заглядывает. И я тоже соблазнилась. Дай, думаю, сверю то се, ну, там какие-нибудь даты, имена литературных персонажей, я их всегда плохо запоминала. Протянула руку, взяла верхнюю тетрадку, Стараюсь громко не шелестеть листами. У Невзорова законспектированы все нужные произведения. Но как! Из каждого выписаны все героини, и которая из них что сказала. Но и это выборочно — выписано, если героиня что-то говорит о главном действующем лице, предрекая ему славное будущее. И больше в этих конспектах нет ничего. Уже из чистого любопытства я пролистала все тетради — во всех то же самое. И тут я вспоминаю, чем же этот парень казался странным. Он рассылал всем девушкам курса записки, в каждой из которых сообщалось, что он, Невзоров, великий писатель, великий человек будущего. Он, правда, еще ничег