Когда я увидела, что почти каждая семья имеет мемуары или еще какую-то письменную работу (у некоторых это были философские размышления) и стала уговаривать передать свои рукописи нам — для публикации, то получила такой ответ:
— Мы свои материалы передали уже в музей Л. Н. Толстого.
— Но вы же понимаете, что это все равно что в могилу, никто их никогда не увидит, не прочитает.
— А может, могила и есть лучшее место для хранения наших материалов.
— Но почему?
— Потому что в мире и так много зла и ненависти. И если то, что мы пишем — а мы ведь пишем только правду, — люди прочитают, они станут еще сильнее ненавидеть эту власть. Так что зло и ненависть в мире увеличатся. А кроме того — мы сами выбрали свою судьбу, но наши дети не выбирали. Их начнут преследовать…
Еще я спросила, считает ли … опыт толстовства удачным. Он отвечал:
— Об этом трудно судить. Ведь он был насильственно прерван. Наверное, не все было правильным. Наверное, ошибкой была попытка жить коммунами. Если бы наш опыт развивался естественно, ошибки были бы учтены и исправлены.
В том же селе ко мне подошла женщина, фамилия ее Литвинова. Она спросила, не знаю ли я писателя, который написал бы о жестоком обращении с лошадьми. Вот о собаках написана очень хорошая книга «Белый Бим, черное ухо». Надо бы и о лошадях написать.
Везде, куда я приезжала, — и у толстовцев, и к Демидову, — меня принимали с доверием. Мое имя было этим людям известно из западных радиопередач. Перед толстовцами я и сейчас чувствую свою вину: я пообещала им, что о своей поездке я пока не буду ничего публиковать. Я искренне намерена была выполнить свое обещание, но когда приехала в Москву, Марк Поповский (он мне дал адрес этой толстовской деревни и назвал несколько имен — к кому обратиться) стал меня расспрашивать о поездке и сказал:
— А вы запишите свой рассказ, ведь потом забудется.
Я записала, дала ему, взяв с него слово, что он не будет публиковать, пока я не разрешу. Но, насколько мне известно, он сразу же опубликовал мою запись. И еще одна моя вина: я пообещала Литвиновой написать ей и прислать огородные семена — но потеряла их адрес и обещание не выполнила.
Поездка в Кемеровскую область мне была, что называется, по пути: ведь я часто ездила из Чуны в Москву и обратно. Надо сказать, что эти поездки осложнялись и разнообразились еще и необходимостью конспирации — ведь я была, конечно, под наблюдением и боялась подвести людей, с которыми общалась. Поэтому, например, билет в Чуне я брала до Москвы, а в Новосибирске делала остановку, старалась потеряться в вокзальной толпе. Кажется, мне это удавалось.
И все-таки удивительно, что при таком интенсивном и широком общении, какого требовал сбор материала, долгое время эту работу удавалось скрывать. Впрочем, я думаю, что КГБ стремился не столько обнаружить и пресечь единичный контакт, сколько «накрыть» редакцию и сам сборник в процессе работы.
Поэтому особенно конспиративно происходила сама работа над формированием и редактированием очередных сборников «Памяти».
Мое участие в этой работе, конечно, могло «засветить» всех остальных. Но мои коллеги не отстраняли меня от дела, видимо, понимая, насколько мое участие важно для меня самой. Только в это время мне особенно важно было не «маячить».
Как-то, весной 1976 или 77-го года, я приехала из Чуны, оставив Пашу с Анатолием — специально, чтобы принять участие в подготовке очередного (наверное, 2-го или 3-го) выпуска «Памяти». Толя обычно неодобрительно относился к моим занятиям; впрочем, только в том случае, когда дело касалось домашних забот — шитья или каких-нибудь подобных работ по дому. Но когда речь шла о работе над «Памятью», он обеспечивал мне полную свободу: «Конечно, поезжай и оставайся в Москве столько, сколько будет нужно. За Пашу не беспокойся — мы с ним не пропадем». В тот раз было решено работать в Ленинграде, чтобы не возить собранные бумаги туда-сюда. Сеня меня встретил и отвез в пустую квартиру своего друга. Это была даже не квартира, а что-то вроде маленькой мансарды, мастерской художника. Впрочем, хозяин мастерской был не художник, а фотограф, куда-то уехавший в это время. Отдельное жилье с отдельным ходом (редкость в Ленинграде). Меня оставили там одну, велели никуда не выходить и с осторожностью спускать воду в уборной (чтобы соседние жильцы не обратили внимания, что в пустом помещении кто-то есть). Ребята приносили мне еду — обычно это были консервы — курица с овощами, я разогревала их на плитке здесь же, в комнате, а ночью меня выводили погулять — если не ошибаюсь, по набережной Мойки и ближним улочкам. Несколько дней я прожила на этой конспиративной квартире, в основном сидя над машинописными страницами сборника.
Что это было? Игра? Или конспирация на самом деле? Наверное, все-таки немножечко игра, придававшая особый привкус остроты нашей вполне будничной, прозаической работе. Я думаю, что КГБ мог бы, приложив некоторые усилия, раскрыть всю нашу редакцию. И все же выходил выпуск за выпуском, по одному в год.
До 1981 года, до ареста Рогинского, вышло 5 выпусков, частично был подготовлен 6-й. Арест Сени нельзя считать нашим провалом. Просто к 81 году, видимо, было решено положить конец всякой независимой активности, в чем бы она ни проявлялась. Общество там и сям вырывалось из-под тотального контроля, переставало быть послушно-управляемым, т. е., начала меняться сама его природа.
ПИСЬМО НАТАЛЬЕ И ЮЛИЮ КИМАМ
Дорогая Туся!
Вряд ли ты помнишь те несколько недель, которые мы прожили одной семьей в 1975 г. в Тарусе. В общем-то, несмотря на драматизм ситуации, это было счастливое время. Во всяком случае, я его таким припоминаю: милые мне, красивые, веселые люди рядом со мной — твоя мама, Ира, и ты. Дорогие мне и любимые Толя, Паша.
В этой нашей общей семье был большой возрастной разброс: тебе и Паше что-то вокруг двух лет, мне, наистаршей — 46. Остальные родственники располагались в этом диапазоне возрастов. По-моему, вы, дети, и не различали тогда, кто из нас есть кто: кто мама, кто бабушка, где чья мама, и уж тем более, кто чей папа: папа Толя, папа Юлик. Дети, конечно, тоже общие.
Даже оказался общий день рождения — твой и папы Толи. На этот двойной праздник приехал еще один папа — папа Юлик. Мы этот день знатно отмечали, потом прикидывали, как в марте будем праздновать Пашин день рождения.
Вот такая у нас образовалась первобытная семейка эпохи матриархата. Тон в ней задавала Ира. Ни специальной воспитательной строгости к тебе, собственной дочери. Ни снисходительности, подчеркнутой внимательности к Павлу — ведь не свой же. Я сейчас, ей-Богу, не могу вспомнить ни одного случая, когда Ира повысила бы голос или сорвалась на крик. Обстановка в доме была удивительно спокойная, и, похоже, Ире это не стоило особых усилий. Вы оба, малыши, тоже были спокойны, всегда дружелюбны — ни ссор, ни сцен ревности, дурачились, веселились, и мы с Ирой веселились, глядя на вас. Ира много смеялась, и мне радостно было это видеть.
А время было крутое, как бы и не до веселья. У Толи обострились отношения с милицией, в любой день его могли арестовать «за нарушение правил надзора». Мы с тревогой ожидали этого, пытались заранее продумать, что делать, если это произойдет. Ведь арестуют, увезут в Калужскую ли или в какую-нибудь другую тюрьму, не сказав нам, куда. И куда тогда везти передачи, как пригласить адвоката? Вообще — как и где получить хоть какую-то информацию? Но, конечно, ничего толкового мы придумать не могли, разве что — в случае чего: мне неотступно следовать за Толей, Ира останется с детьми, а дальше — видно будет…
И вот за Толей явился милицейский наряд, его увели, не дав даже собрать вещички. Я отправилась вслед за ними в милицию, благо — недалеко, так что успела увидеть, в какой кабинет его втолкнули. Меня в кабинет, конечно, не впустили и стали вообще выпроваживать из «предбанника» на улицу. Около крыльца я застала Иру с санками, а в санках — двое ребятишек, которые громко хором кричали: «Папа Толя, вернись!» Такого сценария у нас не было. То ли это была детская самодеятельность, то ли вас Ира на ходу подучила — не знаю. Но в тот раз Толю действительно отпустили, как вскоре нам пришлось убедиться, ненадолго: всего месяца на два-три.
После этого эпизода еще некоторое время, до конца марта, мы продолжали жить так же тихо-мирно, стараясь не вспоминать о происшедшем и не задумываться о предстоящем.
Как жаль, что невозможно вернуться в год 75-й, в наш тарусский дом, к нашим милым родным людям, рано и далеко ушедшим от нас Толе и Ире. Хочется надеяться, что сейчас они вдвоем тоже умиротворенно вспоминают ту светлую нашу зиму.
Дорогие Туся и Юлик! Очень трудно оказалось мне сказать о любимой Ирочке то, что как бы наплывает на душу. Простите за мой не слишком удачный сентиментальный очерк.
За прошедший месяц я столько о ней и с ней в уме переговорила, что тем труднее оказалось все это изложить на бумаге. Обнимаю вас обоих.
Поклон и искренние соболезнования от Паши, Сани.
Ваша Лара
Анатолий Марченко, Лариса БогоразМЫ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ
1. Идет один мимо выгребной ямы, видит — в ней кто-то барахтается по горло в дерьме. Прохожий протягивает ему палку: — Хватайся, вылезай! — Иди себе! Не видишь — я здесь живу.
2. Каждый гражданин СССР имеет право на жилище…
Мы, супруги Анатолий Марченко и Лариса Богораз, авторы и персонажи настоящего повествования, посвящаем его своим оппонентам — творцам Конституции СССР 1978 года, а также прочим авторским коллективам, создавшим законы, инструкции и постановления, вдохновившие нас на сей труд…
Анатолий: Я родился «на квартире». Мои родители, поженившись, сняли себе комнату в частном доме. Я мало помню из того периода своей жизни, т. к. прожил там всего лишь до июня 1941-го года. Помню хорошо своих «хозяев» — старика и старушку: его за чтением толстущей книги в кожаном переплёте и с медными застёжками (мои родители называли эту книгу «библией»), её всё время лежащей в постели на высоченной деревянной кровати и с постоянной белой повязкой на голове.