— Он не сказал мне — зачем она ему? Он только просил передать тебе, — пристальный взгляд на меня, — эту коробочку и сказал, что ему нужна твоя красота. Но в этот раз он настаивает на личной встрече, чтобы получить её.
Повисает тишина, все переваривают услышанное.
Первым молчание нарушает Аид.
— Этого следовало ожидать, — говорит он. — Было только вопросом времени: когда именно он протянет свои загребущие руки к Персефоне.
Со всех сторон согласно поддакивают. Афина даже сочувственно накрывает мою ладонь своей: мол, держись, подруга, если что — мы рядом.
Аид, между тем, продолжает:
— Пугает другое: теперь он вышел в открытую. Даже посла направил. Это новая тактика. И она мне ой как не нравится.
Да уж, мне тоже не очень нравится смена действий со стороны того, когда прозвали богом Хитрости. Гермес явно что-то задумал, и мы пока не можем определить — что именно.
— Аид, — встряёт Гефест, — а давай я к нему. Под иллюзией. А потом — того-этого, бока намну. Перья у его сандалий прорежу. У меня к нему счёт давний, ещё за мои щипцы.
И показательно так разминает плечи и шею, выхватывая прямо из воздуха свой бессменный всесокрушающий молот.
Афина хмыкает:
— Тогда уж лучше я. Моя иллюзия точно дольше продержится. И бока намять Гермесу не хуже твоего смогу.
Психея качает головой:
— Нет, никаких иллюзий. Не выйдет. То место… ну где он держит Афродиту и…других, наверное… там не держаться иллюзии. Он просил так и передать. Знал, что вы будете предлагать, пытаться сделать всё, чтобы уберечь Персефону.
— Верно, того, кто владеет кадуцием,[1]иллюзией не проймёшь, — словно извиняясь, что вклинился в разговор, вежливо уточняет Прометей.
— Какая бы защита там не стояла, её можно взломать, — робко подаёт голос Загрей и смущается, когда все взгляды обращаются на него, — теоретически… — уже не так уверено заканчивает он.
— Вот и займись. Практически, — строго и немного разражено распоряжается Аид.
Загрей мотает головой:
— Невозможно. Мне надо знать хотя бы, что ломать. Какие-то координаты, хоть что-то…
Он теряется совсем, заметив как недоволен отец. Я едва ли сдерживаюсь, чтобы снова не встать между ними — мы семейные ссоры на публику не выносим. У нас тут не ток-шоу Гименея.
— Где находится база Гермеса? — уточняет Аид, оборачиваясь к Психее.
Она ёжится от его взгляда и пожимает плечами:
— С виду — обычный дом. На каком-то острове. Мы разговаривали в большой комнате, в библиотеке. Там с четырёх сторон были окна, и везде — море, насколько хватает глаз. Он сидел в кресле, вертел в руках какую-то книгу.
— Какую именно, не запомнила?
Психея напрягает лоб, вспоминания, потом её личико озаряется:
— Вот! — вскидывает вверх тоненький пальчик. — Сказки народов мира.
Аид реагирует моментально — связывается по голографу с Тотом. Египтянин явно недоволен тем, что его отрывают от любимых свитков, наверное, воспринимает этот звонок, как очередной свадебный розыгрыш. Даже хмурится сначала, но когда Аид ему спешно и доходчиво объясняет ситуацию, проникается и говорит:
— Постараюсь перелопатить все сказки и понять, что именно он там вычитал. Нам сейчас нужна любая информация.
Аид благодарит, отключается и переводит своё внимание на Прометея.
— Тей, мы можем вычислить остров, на котором одновременно находится четыре бога? Двое из которых — из греческой Дюжины?
Прометей кивает:
— Конечно, там наверное сильно нарушен энергетический фон.
— Могу попросить тебя заняться этим прямо сейчас?
Тей кидает вопрошающий взгляд на Афину. Та — лишь машет рукой: мол, уже привыкла, вся моя жизнь — война.
Прометей говорит:
— Тогда я твоего сына прихвачу?
Аид произносит, чуть склоняя голову:
— Почту за честь, — но выглядит это как «буду премного благодарен, если пристроишь к делу этого оболтуса». Уж я-то мимику мужа изучила отлично, и подтекст его слов знаю наизусть.
— Интересно, а как Гермес предлагал Персефоне встретиться, если никто не знает его место нахождения? — Афина, оставшаяся без брачной ночи, немного зло иронизует.
— Он сказал, что ей достаточно будет коснуться коробочки, — Психея кивает на «посылку», доставленную мне, — и подумать о нём.
— Портальный ключ, — говорит Аид и тут же овладевает коробочкой. — Занятно. Это технология Звёздного Чертога. Игра становится всё интереснее.
Он берёт коробочку, крутит её в руках, а потом, с догадкой, мелькнувшей в глазах, нажимает какую-то кнопочку. Изящная крышка взлетает вверх, и на стол падают два золотых кольца и красные ниточки — те самые узы Гименея.
Если это предложение, то Гермес явно опоздал на несколько тысяч лет. Я собираюсь рассмеяться, но давлюсь смехом, когда вижу, как бледнеет и оседает на стул Аид.
Игра, действительно, становится всё интереснее. Только мы по-прежнему не знаем правил…
_____________________________________
[1] Кадуцей — греческое слово, означающее «посох вестника», считалось, что с его помощью Гермес мог погружать в сон или, наоборот, возбуждать к деятельности, примирять. Представляет собой посох, который обвивают две змеи — современный символ медицины.
Сон шестой: Розы сорта «Амнезия»
— Мама, мама, а какой цвет у лжи?
Маленькая рыжеволосая девочка потянула за подол красивую молодую женщину. Та занималась обрезкой цветов — великолепных цветов кофейно-сиреневого оттенка. Женщина срезала очередную ветку, уколола тонкий палец и ойкнула.
— Ну ты и выдумщица, Кора, — усмехнулась она, — у лжи не бывает цвета.
— А у любви? — девочка внимательно заглядывала в лицо матери — ей важно было знать ответ.
Женщина задумалась, заворожено смотря на каплю ихора, бегущую по белому изящному пальцу, и сказала:
— Любовь, дитя моё, может быть любого оттенка, какого ты захочешь. Для кого-то она кроваво-алая, для кого-то — нежно-розовая, а иному покажется сиреневой.
— А чёрной? — девочка чуть наклонила голову набок.
— О нет, дитя, черной бывает только смерть. Черный — цвет сгоревшей головешки. Разве в ней зародится жизнь? А любовь — это всегда жизнь…
Девочка кивнула, согласившись: маме виднее — мама великая богиня Жизни.
— И всё-таки, — упорствовала она, — а ложь?
— Ложь бесцветна, прозрачна. Она может замаскироваться под любое чувство.
— И под любовь?
— Под неё — в первую очередь, Кора, — со вздохом сказала женщина и вернулась к обрезке. — Иди побегай, Афина с Артемидой искали тебя.
Девочка убежала на поляну, туда, где неподалёку от тенистого грота расположились подруги.
Одна — сероглазая — играла с совёнком: учила его клевать мясо. Другая — с серо-зелёными глазами и каштановыми волосами — лежала на траве, раскинув руки.
Кора плюхнулась с ними рядом:
— Мида, Фин, скажите какого цвета ложь?
Обе девочки рассмеялись.
— Скажешь тоже, Кора, — Артемида вытерла глаза, на которых выступили слёзы от смеха. — Цвет лжи?
Афина же, прищурившись, посмотрела на небо, где важно шествовали белые овечки Нефелы, погладила совёнка, норовившего цапнуть за палец, и проговорила:
— Ложь — как радуга. Переливается и манит. А на самом деле её — нет.
— Точно, — согласилась Артемида, — ложь — как хамелеон.
Девочку удовлетворили ответы, и на сегодня она отстала от близких с вопросами. Но на следующий день, едва поднялось солнце, она вприпрыжку подбежала к матери и, поцеловав, спросила:
— Мама, а какого цвета одиночество?
— Зачем тебе, Кора, — вздрогнув, сказала та, — знать такие печальные вещи?
— Я хочу, мама.
— Хорошо, — согласилась та. — Одиночество — пепельное: цвет сгоревших надежд. Желаю, дитя моё, чтобы ты никогда не познала его…
Если бы та девочка из моего сегодняшнего сна поинтересовалась у меня: какого цвета ложь? Я бы, не задумываясь, ответила: как роза сорта «Амнезия».
Сейчас я сидела в салоне, смотрела на букет «Амнезии» и в который раз прокручивала в голове вчерашний разговор.
— …Ты не сказал ей? — Афина с явным осуждением смотрит на Аида, а я — шокировано — на них обоих.
О чём это они?
— Не сказал, — глухо отзывается Аид. Он протягивает руку, гладит красную ленточку гименеевых уз, трогает кольцо, вздыхает.
Меня словно рядом и нет. Они говорят только друг с другом. Но дальше так продолжаться не может: речь ведь явно обо мне.
— И о чём ты должен был сказать мене, дорогой муж? — я специально добавляю в голос яда и ехидства: ситуация начинает нервировать.
— О нашей свадьбе… нашем браке…
Аид не смотрит в мою сторону, буравит взглядом стол, теребит злосчастную ленту.
— И что с ними не так? — спрашиваю, холодея.
— Они — фикция, блеф. Мы никогда не были женаты по-настоящему, как боги. Нас не связывал узами Гименей.
— А кто же тогда? — свадьбу я помню слишком хорошо. И Гименей вон напоминал.
— Какой-то мелкий божок под иллюзией… — равнодушно бросает в пространство Аид, будто не признаётся мне сейчас в самой колоссальной лжи.
Судорожно вздыхаю: нож в сердце мешает сделать глубокий вздох. Перевожу взгляд на Афину. Она тоже ускользает от зрительного контакта.
— Ты знала? — удивляюсь, как ещё не шиплю от злости.
— Да, все знали. Даже настоящий Гименей, — она поднимается. — Я пойду. Дальше — сами.
И исчезает быстрее, чем я успеваю крикнуть: не бросай меня с ним! я боюсь его!
Но подруга уходит, а я, как подкошенная, оседаю на стул.
— За что? — бормочу тихо. — За что, Аид?
Он сначала тянется ко мне: по обыкновению — помочь, поддержать, но потом — отстраняется, закрывается.
— Я хотел, чтобы у тебя была свобода. Чтобы ты в любой момент могла уйти от меня, если вдруг встретишь кого-то лучше, если полюбишь другого.