[2] Имя Хлоя в дословном переводе означает «зеленеющая», «молодой побег».
… кажется, я провалилась воспоминания. И когда выныриваю из них, встречаю заинтересованный взгляд Гермеса. Так учёный смотрит на неизвестную ему доселе животную особь, смотрит и думает: как бы половчее препарировать.
— Давно у тебя это? — спрашивает он с деланным волнением.
— Что? — не совсем понимаю я.
— Такие вот зависания. Провалы.
— А…это… началось пару недель назад. Но знаешь, мне всё чаще начинает казаться, будто я в каком-то фантасмагорическом сне. И он — всё никак не заканчивается.
— Сон разума рождает чудовищ, — великомудренно заявляет Гермес и возвращается в своё кресло, откуда продолжает пристально рассматривать меня поверх очков.
Я хмыкаю в ответ на его заявление.
— Это — любимая фраза Тота, — объявляю. — Он, правда, обычно ещё добавляет: «Но гораздо хуже, когда чудовище видит сны».
— Так один смертный художник назвал свою картину[1], — небрежно бросает Гермес и берётся за книгу сказок. Правда, не открывает, а барабанит тонкими пальцами по переплёту. — Глядя на людей, он мог видеть истинную сущность человека — один походил на свинью, другой — на осла.
— Должно быть, он был из тех, кто увидел в Тоте ибиса.
— Не думаю, что смертные способны разгадать истинную природу бога. Они и свою, человеческую-то, угадывают плохо.
— Тот любит говорить, что смертные сочиняют наши истории, и мы потом в них сами верим.
— А вот это — не исключено. Когда Прометей украл огонь и наделил им людей, они научились нашему, божественному искусству, — создавать миры. Ты никогда не думала, что смертные могли придумать нас? Замечала, как разнятся, порой, наши истории? Сколько вариаций имеет один и тот же миф?
Киваю: о, да, с той поры, как Тот сказал мне об этом, думала и часто.
— Они наделили нас функциями, они придумали нам внешность, — продолжает он, и я снова соглашаюсь: да, и такие мысли приходили в голову. — И мы поверили. Мы примерили придумку, и она нам понравилась. Но то — лишь личина, одежда, маска. Думала ли ты, каковы мы, если нас от всего внешнего освободить?
Пожимаю плечами: нет, этим вопросом не задавалась.
Гермес же подаётся вперёд, ловит мой взгляд и, удерживая его, говорит таинственным шёпотом:
— А что если там, под красивой внешностью, мы лишь чудовища? Жуткие монстры? Знаешь же, у многих народов считается, что простой человек не может видеть настоящий облик бога. Возможно, облик просто настолько ужасен, что бедняга не может созерцать его.
— И как же нам самим увидеть себя настоящих? — спрашиваю, холодея.
— Во снах, — произносит он, и меня вдруг пронзает догадка.
— Мы чудовища, которые видят сны, — шепчу, уставившись перед собой, внутри бурлит удивительная смесь страха и восторга.
— Именно!
— А разве в любви мы — не настоящие? Разве не в ней звучат истинные струны души?
Он криво усмехается:
— Брось, чудовища не могут любить. Поэтому им и нравится прибывать в том иллюзорном мире, что создали для них смертные. Прятаться за теми масками. Там — мы почти человечны. Там мы подвержены страстям, как люди. Там мы понятны себе…
Я тоже хочу понять. Очень хочу. И то, зачем он затеял этот разговор? И то, к чему клонит?
— Давай вернёмся к началу, — пытаюсь вырваться из тех философских дебрей, куда он меня завёл: — С какой целью ты спросил: давно ли я стала проваливаться в видения и сны?
— Мне нужно было узнать.
— Но зачем?
Он мягко улыбается, но есть в этой гипнотической улыбке что-то недоброе, так, наверное, удав приветствует кролика, перед тем, как его съесть.
Гермес встаёт, подходит к столу, на котором, среди книг и письменных принадлежностей покоится кадуцей. Берёт его, и меня завораживает вид двух переплетающихся змей. Словно, двойная спираль ДНК. Видела её изображение и в свитках Звёздного Чертога, и в лабораториях, где трудились Афина и Прометей.
Бесконечная спираль, нить жизни, подлинная история и память.
Гермес шагает ко мне, осторожно касается своим жезлом, способным усыплять и мягко, почти нежно говорит:
— Просто мне нужно, чтобы ты увидела ещё один сон, моё чудовище…
И меня будто смывает волной отлива.
Во тьму, в вязкий туман, в забытье.
Где теряешь себя, забывая имя и дом.
Где нет чувств, а поэтому никогда не угадать любовь…
_________________________________
[1] Имеется в виду офорт Франческо Гойи.
Сон девятый: Один секрет на двоих
… миры разные.
Одни похожи на кольца змей, другие — на раскинувшую крылья птицу. Эти кипели и бушевали, те — немели во льдах. Некоторые рождались в невыносимо-ярких вспышках, а какие-то — гибли, теряясь во тьме.
Она не могла оторвать взгляда от разворачивающейся грандиозной картины. Дыханье спирало, сердце билось с перерывами. Восхищение и страх играли сюиту на струнах души… Юная богиня трепетала, чувствуя себя причастной к высшему таинству — сотворению…
Тот стоял рядом и держал её за руку. Не будь его рядом, Персефона бы упала. Ощущения слишком переполняли её — пугающие, тёмные, слишком большие, чтобы вместить в себя. И в тоже время — ошеломляюще-радостные: так ликует мать, прижимая к сердцу только что родившегося младенца.
— Это ты наснила их.
Голос бога мудрости тих, но жёсток. Однако когда Персефона взглянула в глаза Тота — в них за жёлтой радужкой клубился живой и тёплый огонь, как в кулоне Гестии, что висел у неё на шее.
Книжник и библиотекарь, Тот всегда верно подбирал фразы.
Нет-нет, не они тебе приснились, а именно — наснила: породила своими снами. Все эти фантасмагорические миры.
— Они не все приятные. Некоторые — так и вовсе чудовищные, — Персефона кивнула на один мир: огромный, безглазый, зубастый шар. Он норовил сожрать то мир-змею, то мир-птицу. Клацал голодно и зло двумя рядами громадных и острых, как кинжалы, зубов.
Тот пожал плечами:
— Сон разума порождает чудовищ. А сон чудовища — вот такие монструозные миры.
— Значит, я чудовище? — было не очень приятно осознавать это.
— И ты, и я, и Аид, и Сешат. Все мы. Богов придумали люди, потому что слишком боялись нас подлинных, нашей чудовищной сущности.
Персефона взглянула на свою руку и вдруг с удивлением заметила, что нежная молочно-белая с чуть золотистым отливом кожа исчезла, рука стала тёмно-серой, пальцы удлинились и закончились когтями. Такими удобно раздирать плоть.
Персефона шарахнулась, упёрлась в смуглую каменную грудь Тота. Он обнял, поддержал, взволновано заглянул в лицо.
— Не бойся. Твоя кожа — бела и нежна, а руки — прекрасны и достойны резца скульптора. И запомни: мы видим то, что хотим видеть. Так удобнее. А потом — это же в нас начинают видеть и другие. Поверь: гораздо приятнее видеть в тебе юную Кору, чем — Персефону, Несущую Разрушения. Люди выберут первое. Но…
— Но? — подхватила Персефона, Богиня Подземной Весны.
— Да, есть «но…»
Она вопросительно приподняла тёмно-рыжую бровь.
— Однажды людям надоест придумывать нас. Вернее, по закону о рациональности, захочется, чтобы дароедов было меньше.
— Дароедов?
— Ага. Смотри, — он повёл тонкой длиннопалой ладонью.
И Персефона увидела: над каждой страной — свой пантеон. Сотни, тысячи богов. Они воюют меж собой, женятся, ссорятся, любят. Им, по сути, нет дела до несчастных смертных, которые снизу жалобно взывают к ним. Разве парящему в небе орлу интересна букашка, ползущая в траве? Но все эти боги ждут даров. Каждый — своих. И, не получая, гневаются, насылают беды, грозят казнями.
— Видишь, сколько бесполезных дароедов. Однажды людям надоест, — с философским смирением констатировал Тот.
— И что тогда? — почему-то ей стало очень страшно. А тут ещё зубастый мир сожрал-таки змею и погнался за птицей, клацая мощными челюстями.
— Придёт Единый, а нас — забудут. Наши личины, маски, наше божественное «я», останутся в людских творениях: в стихах, в прозе, на картинах. Люди по-прежнему будут упоминать муз. Но никто не станет возносить нам даров.
— И тогда?..
— Тогда мы и станем настоящими — чудовищами, суть которых — пожирать и убивать, чтобы выжить.
Зубастый мир догнал птицу, полетели в стороны огненные перья, запылали окрест планеты. Птица не сдавалась, хоть и была обречена. Мужественно билась с неведомым монстром: грозно клевала, громко кричала, пытаясь отогнать прожорливый мир. Но напрасно — он безглаз и не имеет ушей. Он умеет только жрать, и останавливаться не думает.
Тот склонился к уху Персефоны и прошептал:
— Никому не говори, о чём слышала сейчас. Это будет наш секрет — один на двоих.
И в голосе его звучало несвойственное лукавство. А красивое тонкое лицо плыло, смазывалось, стекало, как мокрая глина, обнажая безглазую клыкастую морду…
… просыпаюсь от собственного крика.
Афродита, сидящая на краю моей кровати, даже подскакивает. Геба роняет миску с какими-то притираниями, и те разлетаются пахучими брызгами.
Комната, в которой я прихожу в себя, другая, не библиотека. Эта больше напоминает картинку из журнала об интерьерном дизайне. Множество оттенков сочетаются удивительно органично, вливаясь один в другой. Позолота и гнутые ножки гармонируют с грубым деревом и прямыми линиями. Комната светла и уютна. Этакая девичья мечта. Не моя. Мне всегда нравились помрачнее: и мужчины, и обстановка.
Я, наконец, фокусирую взгляд на богине Любви. Она тоже — как с обложки дорогого журнала, но только в этот раз — мод. Изящный блестящий топ, приталенный светлый пиджачок, модные обтягивающие джинсы, туфли на высоченной шпильке, браслеты, кольца, бусы и, конечно же, золотой пояс. Она без него никуда.