Демиург выпускает ещё несколько дымовых колец.
— Ну как бы тебе сказать… Хотел, чтобы он поучился у профессионалов. А то вселенные он вроде бы создаёт, но они какие-то пугающие.
— И как прошла учёба?
Старик разводит руками:
— Пока — нервно икает. Особенно, как тебя с Афродитой в вашей полной мощи вспоминает.
Сердце трогает злая радость: Гермес заслужил нервно поикать.
Старик самодовольно щурится: видно, что согласен со мной.
— И всё-таки, — говорит он, — пригласишь меня в свой новый мир?
— Только если ты честно обещаешь ничего не интерпретировать и не переиначивать.
— Я постараюсь, — искренне обещает он, но я ему не верю.
Он встаёт и поворачивается к двери, говорит, полуобернувшись ко мне:
— Ты уж прости, но я и дальше буду приглядывать за тобой.
Приглядывай, что ж, думается мне, а ему — я только улыбаюсь.
— Счастливо оставаться, Созидательница.
Он делает ещё шаг и исчезает.
И сразу как-то легче дышать становится. И вовсе не потому, что вместе с ним сразу же рассеивается дым, а потому что теперь отчётливо понимаешь: наконец-то всё, совсем всё! Я сдала экзамен!
И как любая сдавшая студентка, я порхаю по салону и пою. Взгляд цепляет элегантную ветку жёлтого цимбидиума. И вспоминаю Сешат с её мечтой о букете жёлтых орхидей, ужине при свечах и ребёнке.
Ну что ж, я теперь созидательница. Создаю реальности на своё усмотрение. И в этих реальностях — сбываются заветные желания.
Выбираю все жёлтые орхидеи, как только есть в моём магазине — букет получается экзотичным и ярким, как сама Сешат. Кто бы мог подумать, что такая тихоня любит такие эротичные цветы?
Подзываю курьера (у меня в посыльных — мелкий божок, так как клиенты не всегда обычные), даю чёткие указания и отправляю.
А сама — прикрываю глаза и…творю. В моём творении — двое: хрупкая темноволосая девушка и высокий стройный мужчина с копной рыжих волос. На ней — жёлтый, в пол, сарафан, он одет строго и элегантно. Он протягивает ей изысканные цветы, а она так прелестно смущается. А потом они ужинают за столиком на берегу Нила. И я знаю, чем закончится эта ночь — очень красивой близостью. А потом позже, она, сияя, сообщит мужу, что у них будет ребёнок, вернее, двойня — мальчик и девочка. И он подхватит её на руки и будет кружить.
Я как раз успеваю досоздавать мир, когда по внутренней связи приходит запрос от Загрея.
— Радуйся, мама, — невесело бормочет голограмма сына. Он скипетром поправляет норовящий соскользнуть венец Владыки.
— И тебе не хворать, милый, — отзываюсь я. — Объяснишь, что за маскарад? — обвожу рукой его призрачную фигуру, что беззастенчиво разгуливает прямо у меня на столе, между лепестков цветов.
— Затем и связался с тобой, — говорит он, — отец чудит.
Недоуменно приподнимаю брови — настолько чудит, что отдал сыну скипетр и венец? Что-то новенькое.
Загрей печально кивает на невысказанное — этим он в отца — и начинает рассказывать:
— После того, как он забрал тебя с того острова от Гермеса и отнёс в твой салон, вернулся домой сам не свой. Уж не знаю, о чём вы с ним говорили, да и не моё это дело, но отца этот разговор определённо заставил крепко задуматься. А через два дня и вовсе вызвал на разговор. Пригласил официально в тронный зал и… В общем, ма, рассказчик из меня плохой. Смотри сама.
И передо мной разворачивается другая панорама.
… зал величественен и прекрасен; редкий чёрный металл, из которого сделаны наши с Аидом троны, вовсе не мрачный, а скорее элегантный. И Аид — тоже. Без привычного наряда Владыки он выглядит… обычно и очень трогательно. Моё сердце даже пропускает удар. Я ведь всегда любила его самого, а не всю эту царственную мишуру вокруг него.
Аид бледен, под глазами чёрные круги, и ещё мне кажется, он похудел и осунулся. Правильно, некому было за ним приглядывать и ругать, если пропустил завтрак. Впрочем, судя по его внешнему виду, он и обеды с ужинами не жаловал.
Сидит на троне, подпирая щёку рукой, смотрит на бедного Загрея хмуро. А мальчик вытянулся в струнку и трепещет весь.
— Пора тебе, сын, — говорит он, и я ёжусь от того, как устало и хрипло звучит голос мужа, — принять бремя власти.
Подзывает его и берёт лежащий рядом на подлокотнике трона венец из того же чёрного металла с кроваво поблёскивающими капельками граната.
Загрей судорожно сглатывает, но ослушаться не смеет, подходит, опускается на одно колено у нижней ступени трона.
Аид спускается к нему и водружает венец прямо на рожки.
— Отец! — взволновано шепчет Загрей. — Это — большая честь, но я не готов.
— Не прибедняйся, — морщится Аид. — Ты был готов уже двести лет назад.
— Но мир… Он же твой… он не примет меня.
Аид усмехается:
— Это — скорее мир твоей матери. Мы — лишь её наместники. Так что мир побрыкается, конечно, пощёлкает челюстями. Но ты справишься. Я сам учил тебя сражаться и прекрасно знаю, на что ты способен.
То, что загорается в глазах Загрея, после этих слов, трудно трактовать однозначно — тут и безграничная преданность, и восторг и благодарность. Я знаю, что Загрей, — хоть и говорил мне другое — на самом деле благоговейно любит отца. И наш разрыв стал и для него серьёзным испытанием.
Аид поднимает сына и вдруг… порывисто обнимает. Он не делал этого, когда Загрей был маленьким и нуждался в отцовской ласке. Теперь оба застывают на мгновенье в объятиях друг друга, словно пробуя — каково это: быть настолько близкими?
Аид разрывает объятия первым.
— Правь мудро, чтобы мне не было стыдно за тебя.
Загрей, бедняга, клянётся Стиксом. Ох, отцу надо было, прежде всего, научить сына не разбрасываться клятвами.
— А ты сам теперь?..
Аид усмехается вновь и разводит руками:
— Оставлю себе должность Советника. Всё равно ведь за советом прибежишь. И Запирающего Двери — тебе Тартар не удержать. Да и вешать такую ношу на родного сына — сволочью надо быть.
— Спасибо, — радостно улыбается Загрей, — лучшего советника мне и не найти. А за советом обязательно приду.
— Шлем-невидимку и двузубец оставить тебе не могу, уж прости, — говорит Аид. — Это — моё оружие. Тебе предстоит обрести своё.
— Я знаю, — соглашается Загрей. — И, кажется, уже его нашёл.
Аид даже умудряется улыбнуться:
— Ну вот и славно. Правь, — и направляется к выходу из тронного зала.
— А ты куда? — сын смотрит пытливо, фамильным взглядом — прямо в недра души. От такого не спрячешься.
Впрочем, Аид и не прячется.
— Одно дело есть. Давненько надо стоило его обстряпать, да всё не досуг было, — произносит он и выглядит при этом, как мечтательный подросток: глаза сияют, полуулыбка трогает тонкие губы.
…на этом «фильм» обрывается, и Загрей смотрит на меня с тревогой.
— Что скажешь?
— Чудны дела твои, Владыка Подземного мира… Вот что скажу.
Загрей хмыкает:
— Которой из двоих теперь?
Пожимаю плечами:
— Не знаю, как теперь называть Аида. Бывшим, вроде, не с руки. Владыки бывшими не бывают.
— Зови его господин советник, раз он сам избрал себе такую стезю.
От этих слов теплеет на душе — наконец-то Аид что-то сделал по своей воле. С чего смертные взяли, что боги — свободны? Мы ещё более подневольные, чем они.
— Мам, тебе не кажется, что он влюбился? — делится опасениями Загрей, возвращая меня в реальность.
— Возможно, — ухожу от прямого ответа. — Ты лучше скажи, как у тебя дела на личном фронте? Владыке положена Владычица.
Загрей тяжко вздыхает.
— Я поговорил с Макарией. Открыл ей свои чувства. А она сказала, что я для неё только брат и сердце её занято другим богом.
Вижу, как сникает мой драгоценный сын: опускаются плечи, гаснут глаза…
— Не переживай, милый, — подбадриваю его. — Значит, она — не твоя судьба. А свою судьбу ты ещё обязательно встретишь. И будешь очень счастлив, мальчик мой.
Он усмехается — грустно, по-отцовски, но глаза полны тепла и нежности.
— Спасибо, мама, я тебе верю. Но … мне пора… — оглядывается, — беспокойное царство досталось…
— Иди, сынок, правь. У тебя всё получится.
Он машет мне и отключается.
Я вожусь с цветами, расставляя их по вазам, и пропускаю, когда появляется следующий визитёр. Впрочем, он всегда умел появляться внезапно. Это — его конёк.
Стоит, оперевшись на столешницу, глаза возбуждённо поблёскивают, а взгляд прежний — ощутимый, раздевающий, клеймящий. Будто утверждающий вновь и вновь: моя! никому не отдам! Безупречно элегантный в чёрном костюме от кутюр. С лёгкой небритостью. Такого — хоть сейчас на обложку дамского журнала. И кто, интересно, выдумал, что он — урод?
Киваю ему в знак приветствия, раскладываю на столе цветы. Они кукожатся в его присутствии, но не вянут. Моей силы хватает, чтобы сохранить их свежесть даже при таком соседстве.
Он первым нарушает тишину:
— Я хотел бы заказать букет, — смотрит в упор, проверяет реакцию, я, наверное, немного нервно заправляю локон за ухо. Я верю ему, хочу верить, но слова сына о том, что отец, возможно, влюбился, сеют в душе крохотные семена сомнения. А мой визитёр продолжает между тем: — Для женщины.
Судорожно сглатываю, но включаюсь в игру:
— Хорошо, опишите её. Так мне легче будет подобрать цветы.
— Описать? — он прикрывает глаза, должно быть, представляя её. — Я не аэд, но если бы был им, сказал бы, что нет никого краше во вселенной. У неё рыжие волосы, молочная кожа, глаза зеленее луговых трав… А когда она танцует под луной, звёзды прячутся от зависти и стыда.
Не аэд значит. Да ещё и смотрит так, будто сейчас бы схватил, содрал одежду и начал осыпать безумными поцелуями. И я бы не возражала — после таких-то комплиментов.
Но мы продолжаем эту волнующую игру. И сейчас мне совершенно не хочется знать правила. Как там сказала Каллигенейя: иногда надо в омут с головой. Вот именно так.
— У неё есть любимые цветы? — интересуюсь я, точно зная, каким будет ответ.