– Терренс Нейплс пытался подкатывать ко вдовушке, – сказал он Грэйньеру, вытянувшись по стойке «смирно» в своих накрахмаленных штанах и неловко шевеля ртом, чтобы кусочки пластыря не отклеились от порезов. – Но я сказал старине Терренсу, что теперь моя очередь попытать счастья с этой дамой, иначе я его физиономию по всему округу размажу. Так-то, пришлось его припугнуть. Но слово-то я, если что, сдержу. Буду его лупить, пока все внутренности наружу не повылезают. Для молодух я слишком безобразен, и она – мой единственный шанс, если только я кутенеечку не заарканю, или не перееду в Спокан, или не переберусь в Уоллес. – Уоллес, штат Айдахо, славился борделями и шлюхами, с одной из которых можно было договориться о совместном ведении хозяйства, после того как она отойдет от дел. – И мы с Клэр давно знакомы, не то что они с Терренсом, – сказал он. – Подростком я какое-то время, стыдно сказать, увлекался религией, и даже обучал мелюзгу в воскресной школе – и среди них была она. Кажется. Да. Вроде бы.
Грэйньер знал Клэр Томпсон, правда, тогда ее фамилия была Шук, по школе в Боннерс-Ферри – она училась на несколько классов младше. Она по-прежнему выглядела молодо – ее нисколько не испортила ни некоторая полнота, ни проступившая в волосах седина. Во время Великой войны[4] она работала медсестрой в Европе. Замуж вышла достаточно поздно и несколько лет спустя овдовела. Теперь она продала свой дом и сняла коттедж в Сэндпойнте, у дороги, тянувшейся по всему Айдахскому Ухвату.
Ноксон располагался на южном берегу реки Кларк-Форк, а дом вдовы – на северном, поэтому они не смогли даже в магазин за содовой заехать и направились прямиком ко двору Клэр, вынесли все из дома, загрузив в повозку столько ее мирских пожитков, сколько могли утащить лошади – по большей части тяжелые запертые сундуки, домашнюю и кухонную утварь, – а остальное загрузили в форд, навалив кучу, превышавшую рост человека с вытянутой вверх рукой и тяпкой в придачу, а на вершине – два матраса, двое детей и маленькая собачонка. К тому времени, как Грэйньер их заметил, дети сидели слишком высоко, чтобы можно было определить их возраст или половую принадлежность. Работа спорилась. В полдень Клэр подала им чай со льдом и сэндвичи с олениной и сыром, и к часу дня они уже были в пути. Вдова села спереди, рука об руку с Эдди; на ней было черное платье, купленное, вероятно, в прошлом году по случаю траура, голову она обмотала белым шарфом; она смеялась и болтала, а ее возница пытался рулить одной рукой. Грэйньер пропустил их вперед, но то и дело нагонял на долгих подъемах, когда автомобиль не справлялся и начинал пыхтеть, а Эдди заливал внутрь воду из бутылей, которые дети – похоже, все-таки мальчики, – наполняли в реке. Караван двигался достаточно медленно, так что любимец детей, щенок, мог спрыгивать со своего насеста на самом верху багажа и гоняться за сусликами, обнюхивать их норы, затем вскарабкиваться по обочине дороги на высокое место и спрыгивать к детям, которые сидели, сцепив руки и вытянув ноги, держась за веревочные крепления.
Несколько часов спустя они заехали к соседу, чтобы забрать еще одну вещь – двустволку, которую муж Клэр Томпсон оставил в качестве залога по ссуде. Томпсон, очевидно, так и не заплатил, но, чтобы почтить его память, жена убедила соседа отдать старую двенадцатикалиберку. Об этом Грэйньер узнал, остановив кобыл на обочине, чтобы они пощипали траву и налакались из соседского водозаборного ящика.
Хотя Грэйньер стоял совсем близко, Эдди выбрал именно этот момент, чтобы поговорить по душам с вдовой. Она сидела рядом с ним в автомобиле, отряхивая серую пыль с головной повязки и протирая лицо. «Я что хочу сказать», – начал было Эдди, но, похоже, почувствовал, что так не пойдет. Он довольно-таки резко распахнул дверцу, выскочил наружу, суетливо, как будто машина тонула в трясине, перебежал на пассажирскую сторону и встал рядом с вдовой.
– Покойный мистер Томпсон был прекрасный человек, – сказал он. На неловкую минуту он умолк, видимо, раскочегариваясь, потом продолжил. – Прекрасный человек. Да.
– Да? – сказала Клэр.
– Да. Все, кто его знал, говорят, что он был отличным парнем и самым… самым, скажем так, отличным парнем. Говорят. По крайней мере те, кто его знал.
– А вы его знали, мистер Сауэр?
– Не сказать, чтобы мы общались. Нет. Однажды он мне свинью подложил… Но он был прекрасный человек, говорю вам.
– Свинью подложил, мистер Сауэр?
– Задавил моего козла – налетел на него своей повозкой и шею свернул. Та еще он был сучара – скорее украдет, чем работать станет, так ведь? Но я это к чему. Вы выйдете замуж?
– У вас есть кто-то на примете?
Эдди не сразу нашелся с ответом. Тем временем Клэр открыла дверцу, потеснила его и выбралась из машины. Повернулась к нему спиной и с интересом посмотрела на лошадей Грэйньера.
Эдди подошел к Грэйньеру и сказал: «Кто, по ее мнению, у меня есть на примете? Вот кто! Я!»
Грэйньер лишь пожал плечами, усмехнулся и покачал головой.
Эдди, стоявший в трех футах от вдовы, обратился к ее спине: «Так я ж говорю. Достойная партия! Я то есть!»
Она обернулась, взяла Эдди за руку и отвела обратно к форду. «Мне так не кажется, – сказала она. – Вы мне не подходите». Она больше не выглядела опечаленной.
Когда они отправились дальше, она села рядом с Грэйньером в повозке. Грэйньеру было неловко – он не хотел оказаться под носом такой чувствительной женщины как Клэр Шук, ныне Клэр Томпсон: его одежда воняла. Он хотел извиниться за это, но как-то к слову не пришлось. Вдова молчала. Грэйньер почувствовал, что должен заговорить. «Ну», – сказал он.
– Ну – что?
– Ну, – сказал он, – вы с Эдди поладите.
– Нам не придется, – сказала она.
– Вероятно, – сказал он.
– В большом мире вдовам особо не приходится выбирать, за кого выйти замуж. Слишком многие бегают без мужей. Но здесь, на выселках, мы в почете. Можем взять кого захотим, хотя выбор, в общем, невелик. Проблема в том, что вы, мужчины, слишком рано стареете. Ты-то жениться не собираешься?
– Нет, – ответил Грэйньер.
– Нет. Тебе не нужна обуза, так ведь?
– Да. Не нужна.
– Что ж, значит, больше ты не женишься. Никогда.
– Я уже был женат, – сказал он, почувствовав, что должен как-то защититься. – И более чем доволен тем, что имею сейчас. – Похоже, он и правда защищался. Чего вот она на него накинулась со своей женитьбой, как с призовой лошадью? «Если ты ищешь себе мужа, – сказал он, – то выйти за меня будет самой большой ошибкой».
– Полностью с тобой согласна, – сказала она. Этот факт ее, похоже ни радовал, ни огорчал. – Я лишь хотела убедиться, что наши мнения касательно тебя сходятся, только и всего, Роберт.
– Ну и хорошо.
– Богу нужны отшельники не меньше, чем проповедники. Ты когда-нибудь задумывался об этом?
– Я не считаю себя отшельником, – ответил Роберт, но до самой ночи продолжал об этом размышлять, спрашивая себя – а не отшельник ли он? Может, так оно и есть?
Эдди снюхался с женщиной из кутенеев, которая стягивала волосы в пучок, как роковая кинодива, и красила губы чем-то влажно-красным. Когда Грэйньер впервые увидел их вместе, то не смог даже предположить, сколько ей лет; кожа у нее была смуглой, морщинистой. Она где-то обзавелась парой шестиугольных затемненных очков с синими линзами до того глубокого оттенка, что за ними было не разглядеть ее глаз, и невозможно было сказать, видит ли она хоть что-нибудь, если только солнце не в зените. С ней, наверное, было легко уживаться, потому что она вечно молчала. Однако стоило Эдди с кем заговорить, она принималась что-то бормотать себе под нос, вздыхать, кряхтеть, а еще насвистывать – еле слышно и фальшиво. Будь она белой, Грэйньер решил бы, что она чокнутая.
– Она, небось, и по-английски-то не говорит, – сказал он вслух и тут же осознал, что вокруг никого нет. Он был один в своей лесной хижине, разговаривал сам с собой, пугаясь звука собственного голоса. Даже собака куда-то убежала, ночевать так и не пришла. Он смотрел на языки пламени, мерцавшие сквозь просветы в печи, и на колыхавшуюся завесу глухой темноты.
8
Даже в последние годы, когда из-за артрита и ревматизма заниматься простой повседневной работой стало почти невозможно, а пара зимних недель в хижине доконала бы его, каждые лето и осень Грэйньер проводил в своем уединенном жилище.
Теперь его уже не беспокоило, что долина никогда не станет такой, какой была до великого пожара. Хотя следы упадка постепенно сглаживались, теперь это было совершенно иное место, где росли другие растения, водились другие животные. Великолепные ели исчезли навсегда. Теперь там остались одни лишь лабрадорские сосны, хилые и тощие. Волков он слышал все реже, их голоса раздавались все дальше. Порасплодились койоты, повывелись зайцы. Там, где огонь подобрался к долгим плесам, в водах Мойи не осталось форели.
Может, кто и задавался вопросом, что он забыл в этой труднодоступной глуши, но Грэйньер не обременял себя ответом. Правда была в том, что он поклялся остаться там, и однажды, спустя примерно десять лет после пожара, верность данному обету обернулась для него потрясением.
Это случилось через два-три дня после того как Кутеней-Боба переехал поезд – его соплеменники все еще прочесывали железнодорожные пути в поисках останков. В те три или четыре прозрачных осенних вечера поезд Великой северной железной дороги, удаляясь от Медоу-Крик, давал по несколько длинных гудков, пока звук не терялся на севере: по приказу местной администрации, двигался он медленнее, чем обычно, чтобы кутенеи могли спокойно собрать останки.
Была середина ноября, но снег еще не выпал. Луна всходила около полуночи и в десять утра все еще висела над горой Квин. Дни были короткими и светлыми, ночи – ясными и холодными. Но также ночи были наполнены звуками неистовых камланий.
Первыми, заслышав паровозный свист, взвывали койоты, к ним присоединялись волки. Спутница Грэйньера, рыжая собачка, тоже ушла на зов и не появлялась несколько дней. В ночь полнолуния хор зазвучал в полную силу. Безумие и грусть этих звуков достигли пика.