Поезд «Спокан Интернэшнл», тот самый, идущий на север, остановился в Боннерсе и не двигался дальше до тех пор, пока огонь не утих и Ухват хорошенько не вымочило дождем. Закрыв рот и нос платком, чтобы не нахвататься дыма, все двадцать миль по дороге, ведущей вдоль Мойи в сторону дома, Грэйньер прошел пешком; он то и дело останавливался и смачивал платок в реке, а вокруг серебристым снегопадом кружился пепел. Здесь ничего не горело. Огонь занялся на восточном берегу, неподалеку от деревушки Медоу-Крик, и распространился на север, пересек реку над узким ущельем, по настилу, образованному объятыми огнем повалившимися исполинскими елями, и пожрал долину. Медоу-Крик превратилась в пустыню. Грэйньер остановился у железнодорожной платформы, напился воды из бочки и тут же двинулся дальше, даже не присев. Вскоре он уже шел через лес гигантских обуглившихся стволов, которые еще пару дней назад были хвойными деревьями. Мир был сер, бел, черен, воздух едок — ни животных, ни растений; пламя тоже ушло, но тепло живого огня было по-прежнему ощутимо. Столько пепла, столько удушливого дыма — еще за несколько миль до дома ему было ясно, что никакого дома больше нет, но он все равно шел вперед, оплакивая жену и дочь, снова и снова выкрикивая их имена: «Кейт! Глэдис!» Он сошел с дороги, чтобы взглянуть на участок Андерсенов, первый за пределами Медоу-Крик. Поначалу он даже не смог бы показать, где стояла хижина. Их угодья ничем не отличались от остальной долины, выжженой, безмолвной, если не считать повсеместного шипения последних остатков чего-то прогоревшего. Из высокого пепельного сугроба торчала кухонная плита, ее железные ножки подогнулись от жара. Поблизости валялось несколько больших камней от дымохода. Все остальное было занесено пеплом.
Чем дальше на север, тем громче становился треск ломающихся и свист горящих стволов, и вот уже каждое обуглившееся дерево по-прежнему исходило дымом. За следующим изгибом реки он услышал рев пожара и в полумиле увидел огонь, черно-красной завесой опадавший с ночного неба. Даже на таком расстоянии жар был невыносим. Он повалился на колени, на теплое пепелище, по которому пришел, и зарыдал.
Десять дней спустя, когда поезд «Спокан Интернэшнл» возобновил движение, Грэйньер добрался до Крестона, что в Британской Колумбии, и вечером того же дня вернулся на юг, вновь проехав сквозь долину, когда-то бывшую ему домом. Судя по тому, что говорили вокруг (Грэйньер напряженно вслушивался в каждое слово), пламя вскарабкалось на гребни холмов и остановилось на полпути вниз по другую их сторону. Теперь это была не долина, а потухшее разворошенное кострище на дне канавы. Всю свою жизнь Роберт Грэйньер будет вспоминать выжженную долину на закате — самое невероятное зрелище из всех, что он когда-либо видел не во сне, а наяву: льдистая синева последних отблесков над головой, облака, те, что повыше, еще белели, отражая загорный свет, под ними другие, похожие на ребра, переливались серым и розовым, а самые нижние терлись о вершины гор Бассард и Квин; и под этим невиданным небом — черная безмолвная долина, которую пересекает поезд, невероятно шумный и все же не способный пробудить этот сгинувший мир.
Новости в Крестоне были ужасны. Ни один беглец из долины Мойи туда не добрался.
Несколько недель Грэйньер провел в доме сестры, ничего толком не мог делать, истощенный горем и всем случившимся. Он понимал, что потерял жену и дочь, но иногда мысль о том, что Глэдис и Кейт все же уцелели в пожаре, врывалась в его разум: он должен искать их — по всему свету, если придется, пока наконец не найдет. Каждую ночь он просыпался от кошмаров: Глэдис выходит из почерневшего леса на их двор, вся в дымящихся лохмотьях, с дочерью на руках, и, никого не обнаружив, стоит и плачет на пустыре.
В сентябре, спустя тридцать дней после пожара, Грэйньер арендовал повозку и пару лошадей и, набрав припасов, отправился вверх по реке, намереваясь соорудить убежище на своем акре земли и всю зиму ждать возвращения семьи. Со стороны это наверняка выглядело безумием, но эксперимент привел его в чувство. Едва оказавшись среди пожарища, он почувствовал, как его сердечная печаль почернела и очистилась, словно это был обрывок материи, из которого выкурили все надежды и неистовство. Местами слой пепла на его пути достигал такой плотности, что разглядеть дорожное полотно было не легче, чем под зимними заносами. Лишь самые быстроногие, а также крылатые существа смогли выбраться из разбушевавшегося огня.
Проехав по этой пустыне несколько миль, он едва мог дышать, так там все воняло — и, сдавшись, развернулся и двинулся обратно в город.
С приходом осени дельцы из Спокана, штат Вашингтон, открыли отель в маленьком железнодорожном лагере в Медоу-Крик. Весной несколько обездоленных семей вернулись в долину Мойи, чтобы начать все сначала. Грэйньер о подобном даже не помышлял, но в мае и он разбил лагерь на берегу реки: ловил пятнистую форель и искал по лесам редкий ароматный гриб, росший из потревоженной огнем земли — канадцы называли его сморчком. В течение нескольких дней продвигаясь на север, Грэйньер оказался неподалеку от своего старого дома и взобрался на склон, по которому они с Глэдис обычно спускались к реке. Он подивился тому, сколько побегов и цветов уже проросло сквозь повсеместную смерть.
Он добрел до места, где стояла их хижина, и не обнаружил ни признака, ни намека на свою прошлую жизнь — лишь клочок темной земли, окруженный почерневшими пиками елей. Хижина превратилась в огарок — ее прах смешался с почвой, затем его утрамбовал снег, а потом смыл и растворил паводок.
Он увидел дровяную печь, лежавшую на боку, как поджавший лапки жук. Он выровнял ее и потянул за ручку. Петли сорвались, дверца отвалилась. Внутри лежала березовая чурка, едва обуглившаяся. «Глэдис!» — тихо позвал Грэйньер. Все, что он когда-то любил, обернулось прахом, но осталось полешко, которого она касалась, которое держала в руке.
Он побродил по участку, покопался в запекшейся грязи, но не нашел ничего, что смог бы опознать. Пробираясь сквозь пепел, он поддел ногой один из корабельных гвоздей, которые использовал при строительстве стен, но не смог найти остальные.
Не смог он найти и их Библию. Слово Божие, которое оказался не в силах защитить даже сам Господь, — значит, решил Грэйньер, тот пожар был сильнее Бога.
В июне-июле эта прогалина порастет травой, зазеленеет. Из пепла уже всюду повылезли дюжины лабрадорских сосен, около фута вышиной. Он подумал о бедной малютке Кейт и проговорил: «А она и ростка не переросла».
Грэйньер думал, что он, вполне возможно, единственное живое существо в этих бесплодных землях. Но, стоя на месте своего бывшего дома и разговаривая сам с собой, он слышал, как с далеких вершин ему отвечают волки, а тем, в свою очередь, вторят другие — и вот уже вся долина поет. А еще были птицы — приседали тут и там, чтобы передохнуть, пролетая над пожарищем.
Глэдис — или ее душа — была поблизости. У него возникло стойкое ощущение, что где-то здесь должно быть нечто, принадлежавшее ей и малышке, им обеим. Но что именно? Он полагал, это могли быть конфеты из красной коробки Глэдис — шоколадные, в белых обертках. Безумная мысль, но он не стал ее отгонять. Каждую неделю Глэдис с малышкой рассасывали по шоколадке. И вот он уже видит, что повсюду вокруг него разбросаны белые фантики. Но когда он попытался приглядеться к одному, все они исчезли.
В сумерках Грэйньер лежал у реки, завернувшись в одеяло, и его взгляд зацепился за что-то, промелькнувшее наверху, — что-то летело вдоль реки. Он поднял взгляд и увидел проплывавший над головой белый чепец его жены Глэдис. Чепец просто плыл по воздуху.
Неделями он оставался в своем лагере, ждал, жаждал больше подобных видений, вроде чепца и шоколадок, — столько призраков, сколько захочет его посетить; а еще он пришел к выводу, что, поскольку видит в этом месте всякое невозможное и ему это нравится, у него вполне может развиться привычка разговаривать с самим собой. По многу раз на дню он ловил себя на том, что испускает глубокий вздох и произносит: «Вот уж злоключение!» И тогда он думал, что уж лучше встать и заняться делом, чем вздыхать лишний раз.
Иногда — впрочем, нечасто, — он вспоминал Кейт, их милую кроху. Ее история не была такой уж печальной. Она по большей части спала, то есть и не жила, считай.
Лето он прожил, питаясь сушеными сморчками и свежей форелью, тушенными в сливочном масле, которое он покупал в лавке в Медоу-Крик.
Некоторое время спустя к нему приблудилась собака, небольшая рыжая сука. Она осталась с ним, и он прекратил разговаривать сам с собой — было неловко делать это в присутствии животного. В Медоу-Крик он купил брезентовый тент и веревку, чуть позже купил козу и привел ее в свой лагерь; собака настороженно преследовала пришелицу на некотором удалении. Он привязал козу неподалеку от времянки.
Несколько дней он бродил вдоль ручья по ущельям, там, где не все выгорело дотла, собирая ивовые прутья, из которых сплел загон площадью около двух квадратных ярдов и в ярд высотой. Вместе с собакой они сходили в Медоу-Крик, где он купил четырех кур — и петуха, чтобы тот следил за порядком; принес их домой в мешке из-под зерна и поселил в загоне. Бывало, он выпускал их на день-другой, время от времени загоняя обратно, чтобы курицы неслись на виду — впрочем, спрятать посреди этой разрухи яйцо им было особо негде.
Рыжая собачка питалась козьим молоком, рыбьими головами и, как полагал Грэйньер, всем, что могла раздобыть сама. Она была добрым товарищем, когда ей самой этого хотелось, но порой уходила и не появлялась по нескольку дней кряду.
Поскольку земля была слишком голой для выпаса, козу он растил там же, где и кур. И все равно выходило дороговато. С первыми сентябрьскими заморозками он забил козу и завялил большую часть мяса.
После вторых заморозков он начал душить и тушить кур, и за пару недель они с собакой съели их всех — и петуха заодно. А потом он перебрался в Медоу-Крик. Он не возделал земли, не возвел никаких построек, кроме времянки.