— Куда именно?
— Пойду-ка я мамушку приведу, — сказал Пинкхэм, с ужасом глядя на Грэйньера. — Она в доме.
Грэйньер остался наедине с мертвым мальчиком, но не смотрел в его сторону.
Старушка Пинкхэм зашла в амбар, поводя руками, и позвала: «Хэнк? Хэнк? — наклонилась, обхватила лицо внука ладонями. — Ты живой?»
— Он живой, да? — спросил ее муж.
— Он умер! Умер!
— Умер, Перл.
— Бог забрал его к себе, — сказала миссис Пинкхэм.
— Упокой, Господи, его душу…
— А ведь все к тому шло! — причитала старушка.
— Сердце было слабое, — пояснил мистер Пинкхэм. — Давно все к тому шло. Мы всегда это знали.
— Все его сердце, — сказала миссис Пинкхэм. — Такая судьба. По нему было видно, всегда было видно.
— Да, — подтвердил мистер Пинкхэм.
— Какой же он был славный и добрый, — сказала миссис Пинкхэм. — И ведь совсем еще мальчик. Совсем мальчик! — Она резко встала и вышла из амбара; остановилась только, когда дошагала до самого края дороги, Второй автомагистрали Соединенных Штатов.
Грэйньер уже видел мертвецов, но ни разу не видел, как кто-то умирает. Он не знал, что сказать, что сделать. Он чувствовал, что ему лучше уйти — и чувствовал, что лучше не уходить.
Стоя в тени дома, пока его жена замерла посреди двора, а над ней клубилось странное марево из облаков и солнечного света (она выглядела обескураженной и с этого расстояния еще и молодой, совсем девочкой, очень красивой девочкой — во всяком случае, так показалось Грэйньеру), мистер Пинкхэм попросил Грэйньера об одолжении. «Отвези его, пожалуйста, к Хелмеру». Хелмер заведовал кладбищем и частенько вместе со Смитсоном, цирюльником, готовил трупы к погребению. «Положим с тобой бедняжку Хэнка в повозку. Положим в повозку — и ты отвези его, ради меня, ладно? А я останусь с его бабушкой. Она вне себя от горя».
Они погрузили тяжелого мертвого мальчика в повозку — им это удалось не сразу, пришлось прибегнуть к помощи двух досок. Они прислонили их к краю телеги и втащили тело: тянули, тянули, пока наконец оно не оказалось в повозке. «Ох-ох-ох-ох», — стонал дед при каждом усилии. Что же до Грэйньера, он не касался вообще никого уже несколько лет и, невзирая на странность ситуации, опыт был стоящим, запоминающимся. Он прикрикнул на двух старых кобыл, и они потащили юного мертвого Хэнка Пинкхэма на кладбище, к Хелмеру.
У Хелмера, когда тот принял тело, тоже нашлась просьба к Грэйньеру. «В тюрьму, что в Трое, необходимо доставить гроб, затем забрать доски со склада на Мэйн-стрит и привезти их мне в Леону. Если сделаешь, я заплачу за каждую работу по отдельности. Две по цене одной. Хотя нет, погоди, — сказал он. — Одна работа по цене двух, так вернее, да?»
— Почему нет, — ответил Грэйньер.
— По пятицентовику за каждую милю.
— Мне придется заехать к Пинкхэмам и договориться с ними о цене за аренду повозки. Короче, двадцать центов за милю — и то не очень прибыльно.
— Ну хорошо. Десять центов — по рукам?
— Надо бы побольше.
— Шесть долларов за все.
— Мне нужен карандаш и бумага. Без них не посчитать.
Незадачливый похоронщик принес карандаш и бумагу, и вместе они пришли к выводу, что шести с половиной долларов должно хватить.
До конца осени и первые дни зимы Грэйньер работал кем-то вроде фрахтовщика, пользуясь упряжкой и телегой, арендованными у Пинкхэмов — кормил и кобыл и их владельцев. Как правило, он ездил то на запад, то на восток вдоль Второго хайвея, в небольшие поселения, вблизи которых еще не проложили рельсы.
Некоторые дела приводили его вниз по реке Кутеней, и эти путешествия вдоль берега неизменно вызывали у него в памяти образ умирающего бродяги Уильяма Косвелла Хейли. Сожаление не исчезло — с годами Грэйньеру становилось все совестнее, что он не помог этому человеку. Иногда он также вспоминал китайского железнодорожника, которого чуть не помог убить. При этих мыслях сердце у него будто немело. Он был уверен, что тот человек отомстил, наслав проклятие, обратившее в пепел Глэдис и Кейт. Наказание, по его мнению, было слишком суровым.
Но сама по себе работа извозчика была лучшей из всех, за какие он когда-либо брался: не работа, а баловство, бесплатное представление — можно глазеть на соседей, со всеми их безумствами и хлопотами… Грэйньер прекрасно проводил время. Он договорился с Пинкхэмами о покупке лошадей и фургона в рассрочку за три сотни долларов.
К тому времени, как он решился на сделку, север штата занесло снегом больше чем на фут, но еще пару недель он продолжал заниматься извозом. Внизу зима не казалась особенно суровой, но высокогорье промерзло насквозь, а одной из последних работ Грэйньера стала поездка по Яак-Ривер-роуд до салуна в деревушке Сильванит, жившей лесозаготовками и стоявшей как раз в горах, где одинокий старатель подорвал себя в своей же хижине, пытаясь разморозить динамит на плите. Мужчина лежал на барной стойке, живой, потягивал бесплатный виски и непрестанно болтал, восхваляя свою собаку. Его-де спасло то, что собака побежала за помощью. Животное полдня досаждало посетителям салуна, и в итоге один из них набросил ей петлю на шею и потащил домой, где и нашел ее хозяина, израненного, лежащего в бреду посреди того, что осталось от его лачуги после взрыва.
По всему Ухвату и вдоль берегов реки Кутеней о собаках рассказывали немало удивительных историй — об их самоотверженности, забавных выходках, о проявлениях сверхсобачьего интеллекта и почти человеческого понимания. В качестве последней работы в том году Грэйньер согласился отвезти из Медоу-Крик в Боннерс мужчину, которого, на минуточку, подстрелил его собственный пес.
С жертвой собачьего огнестрела Грэйньер был шапочно знаком — его фамилия была Питерсон, землемер из «Спокан Интернэшнл», который регулярно бывал в этих краях, а жил в Виргинии. Начальник и товарищи Питерсона могли бы посадить его на поезд до города следующим утром, но они опасались, что тот может не дожить, поэтому Грэйньер повез его по дороге, идущей вниз по течению Мойи, завернутого в одеяло, полулежащего на мешках со щепой, наваленных исключительно ради удобства пассажира.
— Как вы себя чувствуете — может, надо чего? — спросил Грэйньер в самом начале пути.
Он было подумал, что мужчина заснул. А то и вовсе почил. Но в следующий миг пострадавший отозвался: «Не. Все путем».
В начале месяца стояла продолжительная оттепель. Колеи были полны талого снега. Промеж деревьев виднелась голая земля. Но теперь снова подмораживало, и Грэйньер лишь надеялся, что его пассажир не замерзнет и не помрет раньше времени.
Первые несколько миль Грэйньер не пытался с ним заговаривать — черепушка у Питерсона была щербатая, взгляд безумный, результат какого-то происшествия в юности, — смотреть на него было нелегко.
Время от времени Грэйньер все же заставлял себя поглядывать в его сторону, просто чтобы убедиться, что тот жив. Когда солнце скрылось за холмами, безумный взгляд Питерсона, а затем и всё его лицо ушли в тень. Если он умрет сейчас, Грэйньер, поди, и не узнает об этом, пока они не доберутся до газовых фонарей, висящих над крыльцом докторского дома. После того, как они почти час ехали молча, прислушиваясь лишь к скрипу повозки, шуму реки и топоту кобыл, стало совсем темно.
Грэйньеру было не по себе среди всех этих веретенообразных силуэтов берез, под тучами, развешанными вокруг желтого полумесяца. Они пугали ребенка, скрывавшегося внутри него. «Сэр, вы как там, не умерли?»
— Кто? Я? Не. Живой, — ответил Питерсон.
— Я к тому, что как вы себя чувствуете — продержитесь?
— В смысле, не помру ли я?
— Так точно, — сказал Грэйнер.
— Не. Сегодня не помру.
— Вот и славно.
— А уж я-то как рад.
Грэйньер почувствовал, что они уже достаточно сблизились и теперь он может проявить некоторое любопытство. «Миссис Стаут, жена вашего босса. Так вот, она сказала, что вас подстрелил ваш же пес».
— Что ж, ей можно доверять — во всяком случае, как по мне.
— Да, мне тоже так показалось, — ответил Грэйньер. — И по ее словам, по вам стреляла собака.
С минуту Питерсон молчал. Затем, прокашлявшись, сказал: «В воздухе веет теплом, чуешь? Как будто тепло прошлой недели призадумалось, а не вернуться ли обратно».
— Нет, ничего такого, — сказал Грэйньер. — Это просто тепло, скопившееся за день, но оно уйдет, когда мы взберемся на холм.
Путь продолжался, всходила луна.
— Так вот, — сказал Грэйньер.
Питерсон не ответил. Может, не услышал.
— Вас что — правда подстрелил ваш пес?
— Ага. Мой пес подстрелил меня из моего же ружья. Бывает же, — сказал Питерсон, слегка поерзав. — Ты не мог бы чуть нежнее править, мистер? А то колеи эти, знаешь ли.
— Это можно, — сказал Грэйньер. — Но вас необходимо доставить к врачу, а не то всякое может случиться.
— Ну давай тогда, мчи, как «Пони-экспресс», если хочешь.
— И все-таки. Не понимаю, как пес управился со стволом.
— А вот поди ж ты.
— Это был обрез?
— Уж точно не пушка. И не револьвер. Обрез.
— Поверить в такое трудно, мистер Питерсон. Как это произошло?
— Самозащита.
Грэйньер ждал. Прошла минута, Питерсон молчал.
— Хватит ломаться, — сказал Грэйньер, закипая. — Если собираешься ходить вокруг да около, сейчас остановлю повозку и катись на своих двоих — валяй! — через буераки. Я везу тебя в город, у тебя дыра в груди, и я задаю простой вопрос: собака, что, стрелять умеет? — а ты тут дурака валяешь.
— Ладно, — Питерсон засмеялся и тут же застонал от боли. — Мой пес пальнул по мне в целях самозащиты. Вообще, это я собирался его пристрелить, после того, что́ мне рассказал Кутеней-Боб, индеец этот, но он сорвался с привязи. А привязал я его как раз чтобы покончить со всем этим, — Питерсон закашлялся и ненадолго умолк. — Сейчас я не увиливаю. Мне просто нужно оправиться от боли.
— Так. А Кутеней-Боба ты зачем привязал — и он-то здесь вообще при чем?
— Да не Боба! Пса я привязал. Кутеней-Боба там и близко не было. Мы с ним до этого виделись.