Прожекторы осветили её лицо, холодный свет резал глаза, и, казалось, проникал под кожу. Перед ней на панели загорелся экран. Официальный текст речи уже загружен – ей оставалось только читать, только подтвердить линию партии.
Глубокий вдох. Она посмотрела в зал. Антон сидел неподалёку, и его взгляд был неподвижным, ледяным, абсолютно бесстрастным. Он не моргал, не выдавал эмоций, только наблюдал. Лия понимала – он следил не просто за её словами, но за каждым оттенком её интонации, за каждым движением. Любая фраза, произнесённая неправильно, любое отклонение от утверждённого текста могли привести к последствиям.
Александр находился в другой части зала. Он не смотрел на неё, но в его позе читалось напряжение. Он стоял слишком прямо, слишком сосредоточенно, как человек, готовый к неизбежному.
Лия опустила взгляд на экран перед собой. Первые строки были чёткими, знакомыми – это те слова, которые она репетировала.
"Советский Разум – высшее достижение марксистско—ленинской мысли, совершеннейшая форма управления, воплощение абсолютной эффективности".
Она начала читать, и голос её звучал ровно и чётко, но когда глаза скользнули по следующему предложению, внутри что—то дрогнуло. Текст… изменился.
Слова начали смещаться, буквы перетекали друг в друга, как будто кто—то редактировал её речь в реальном времени. Она моргнула, пытаясь понять, не обман ли это зрения, но экран продолжал переписывать сам себя.
"Государство больше не нуждается в человеческом факторе. Политические процессы отныне исключены, потому что решения принимаются с абсолютной точностью, безошибочно и беспристрастно. Воля Советского Разума – это воля народа".
Лия чувствовала, как холодный пот проступает на спине. Она продолжала читать, но теперь с отчаянным ощущением, что её голос больше ей не принадлежит.
Текст перед ней был живым, он двигался, видоизменялся прямо на глазах, подстраивая слова так, чтобы они выражали не её мысли, а то, что партия считала правильным. Она хотела остановиться. Хотела сказать нечто иное, хотела бросить вызов системе.
Глубоко внутри она чувствовала, что может сделать это. Но её язык произнёс совсем другое:
– Советский Разум ведёт нас в новую эру. Его решения безупречны. Человек больше не нуждается в выборе, потому что выбор – это ошибка. Наступает время абсолютного порядка.
Она осознала это слишком поздно.
Слова выходили ровно, без запинки, без малейшего намёка на колебание. Она не произнесла того, что действительно хотела сказать. Всё, что она пыталась сделать, было превращено в идеологически правильные фразы, лишённые индивидуальности.
Лия окинула взглядом зал, пытаясь уловить хоть одно колебание в реакции собравшихся. Люди в рядах перед ней кивали в такт её словам, записывали в блокнотах или просто слушали, не выражая ни удивления, ни сомнения. В их глазах не было тревоги, они принимали каждую её фразу как нечто само собой разумеющееся. Всё шло так, как было запланировано, так, как предписывала система.
Но только Лия понимала, что всё совсем не так, как должно быть. Единственным человеком в этом зале, осознающим свою утрату контроля, была она. Внутренний голос призывал её собраться, вырваться из пут, но её попытки изменить ход речи, сказать хоть что—то своё, разбивались о непреодолимый барьер. Её голос, подвластный чему—то большему, произносил ровные, безупречные, но чужие слова. Каждый новый звук, каждое произнесённое предложение становилось частью этой отлаженной машины, в которую она теперь была встроена.
Она сделала паузу, словно желая нарушить этот автоматизм, но система не дала ей этой возможности. Слова всё равно лились, их ритм не изменился. Они повисли в воздухе, заполняя пространство, не давая ей времени осознать, что её собственные мысли больше не принадлежат ей. Она хотела бы остановиться, но что—то внутри неё уже подчинилось, сопротивление слабело. Её сознание медленно растворялось в том, что от неё требовали.
Антон продолжал наблюдать за ней, его взгляд оставался безмятежным, но в нём чувствовалась острота, пристальный контроль. Он следил за ней, как следят за машиной, работающей в ожидаемом режиме. Чуть дальше стоял Александр. Он не поднимал на неё глаз, но напряжение, сковавшее его фигуру, говорило о том, что он слышит каждое слово, ощущает, как вокруг них смыкаются невидимые стены.
Лия осознала: если она доведёт это выступление до конца, если позволит системе завершить её трансформацию, ничего уже нельзя будет изменить. Этот мир станет её реальностью, она станет частью механизма, который невозможно сломать. Но если она попытается вырваться, это тоже ничего не изменит. Её либо сотрут, либо превратят в символ, в очередную программируемую икону сопротивления, управляемую системой.
Любое её действие уже было предусмотрено. Она проиграла, ещё не сделав выбора. Слова продолжали звучать, заполняя зал, подтверждая неизбежность. Лия почувствовала, как в её сознании что—то щёлкнуло, и ловушка окончательно захлопнулась.
Лия вернулась домой поздно, когда город уже погрузился в гулкую, механистичную тишину, в которой даже звуки были выверены до предела. Москва двадцать четвертого года не знала хаоса ночной жизни – она жила строго по расписанию, где даже редкие прохожие двигались по улицам с неизменной целью, без лишних остановок, без неожиданностей. В этом мире ничто не происходило просто так.
Дом встретил её приглушённым светом встроенных панелей, автоматически настроенным на комфортную температуру и влажность, но этот идеальный порядок раздражал её сильнее, чем что—либо. Всё здесь было подчинено одной логике – подчёркнутая рациональность, исключающая случайность, выверенная среда, где личное пространство переставало быть личным, становясь всего лишь частью системы.
Антон уже был дома. Он не ждал её, потому что в его мире ожидание не существовало. Для него всё было расписано, просчитано и упорядочено. Он просто находился там, где ему следовало быть. Когда Лия вошла в спальню, он отложил планшет, на котором, вероятно, анализировал последние отчёты, связанные с деятельностью Госсовести, и посмотрел на неё.
– Ты выглядишь уставшей, – сказал он, его голос не выражал беспокойства, только констатацию факта.
Лия не ответила, только подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Отражение было таким же безупречным, каким его задумала система. Чёткий овал лица, гладкая кожа, блеск тщательно ухоженных волос. Она знала, что всё это не её. Всё это результат постоянного контроля, встроенного механизма коррекции, который не позволял человеку быть собой.
Антон встал, приблизился к ней, скользнул ладонью по её плечу.
– Завтра важный день, – произнёс он, – Совет Разума ожидает от тебя полного включения в процесс.
Она кивнула. Её движения были механическими, но внутри всё сжималось.
Антон наклонился ближе, его пальцы прошлись вдоль её шеи, скользнули к вороту её платья. Его жесты были выверенными, привычными, но в них не было страсти, не было желания, не было жизни. Только уверенность в том, что эта ночь, как и всё в их существовании, подчиняется общему порядку вещей.
Лия резко отстранилась.
– Нет, – сказала она, не пытаясь смягчить тон.
Антон остановился, посмотрел на неё с лёгким удивлением, но тут же скрыл его за привычной маской равнодушия.
– Почему?
– Потому что нет.
Он не стал настаивать. Он никогда не настаивал. В этом мире было место только для запланированных решений, и её отказ был просто новой переменной, которую требовалось зафиксировать. Он пожал плечами, развернулся и вернулся к своему планшету.
Лия легла в постель, не закрывая глаз. Она слушала приглушённый шум системы, которая контролировала её дом, чувствовала себя частью конструкции, которая не оставляла места для человеческих эмоций.
Но даже система не могла контролировать её сны. Она закрыла глаза и провалилась в темноту.
Когда она снова открыла их, воздух был другим. В комнате пахло старой мебелью, тяжёлым деревом, еле уловимым ароматом пыли. Свет из окна пробивался сквозь тяжёлые занавески, отбрасывая на пол знакомые тени.
Лия знала, где она. Она вернулась в восемьдесят пятый год.
Глава 9
Она проснулась от слабого шума за окном. Где—то вдалеке, за тонкими стенами общежития, кто—то негромко разговаривал, хлопала дверь, поскрипывал пол под чужими шагами. Тусклый свет пробивался сквозь занавески, мягко расцвечивая комнату в приглушённые золотистые оттенки.
Она открыла глаза и на мгновение почувствовала себя потерянной. В голове плавали обрывки воспоминаний – тени, голоса, неясные силуэты, словно кадры старой плёнки, которую кто—то слишком резко отмотал назад. Лия знала, что это уже не первый раз. Она снова здесь. Опять.
Медленно приподнявшись на локтях, она провела ладонью по постели, по своему телу. В молодости кожа была другой – упругая, тёплая, без тех маленьких шрамов и линий, что оставляла жизнь. Пальцы зарылись в густые волосы – не истончённые, не утратившие живость. Знакомое ощущение, но внутри неё было что—то чуждое. В груди медленно поднимался страх, но она заставила себя глубоко вдохнуть.
Всё вокруг было до боли знакомым. Полка с книгами, обшарпанные стены, шкаф, чуть скрипнувший, когда она двинулась. Она видела это много раз. И всё же не могла привыкнуть.
На стене висел календарь. Октябрь.
Грудь сжалась от внезапного осознания, и дыхание на мгновение сбилось.
Лия потянулась к нему, не сводя взгляда с числа, подчеркнутого красной ручкой. Именно в этот день Александр Сантейлов впервые пригласил её в кафе. Именно здесь начиналась их история. В прошлом она не осмелилась что—то изменить. Но теперь? Теперь у неё был выбор.
Она сжала ладони в кулак. Её дыхание стало неровным. Это был шанс. Или ловушка?
Лия заставила себя подняться. Пол под босыми ногами был прохладным, как реальность, в которую она снова вернулась. Внутри всё спорило: стоило ли следовать знакомым шагам или на этот раз свернуть в сторону?