Продавец, заметив её, моментально оживился, широко улыбнулся и, едва ли не с благоговением, шагнул ближе:
– О, госпожа Соломина! Какая честь видеть вас в нашем магазине! Даже не верится, что сама звезда современной беллетристики зашла к нам! – его глаза сияли неподдельным восторгом, а голос приобрёл почтительный оттенок. – Ваши книги буквально сметают с полок, а новая – это что—то невероятное. Я сам только начал читать, но уже в восторге!
Он нетерпеливо заглянул в раскрытую книгу у неё в руках, ожидая увидеть её реакцию, и, вдруг заметив её задумчивость, нахмурился:
– Вам не нравится?
Лия сглотнула. Губы стали сухими, а слова застряли в горле, как что— то несказанное, мешавшее дышать.
– Просто давно не перечитывала, – голос прозвучал чужим, будто сказанное кем—то другим.
Продавец понимающе кивнул, словно часто сталкивался с подобной реакцией.
– Многие авторы так говорят. Наверное, странно перечитывать то, что уже давно стало частью мира. Но ваш стиль… Он узнаваем. Люди любят вас за глубину, за искренность. Ну и, конечно, ещё потому, что скоро выйдет экранизация.
Лия медленно подняла взгляд.
Слова продавца прозвучали буднично, но в них было нечто, что заставило её сердце сжаться. Экранизация. Представление её произведения в виде фильма, упрощённого, адаптированного, переработанного для массового зрителя. Что—то в этом казалось неправильным, чужеродным, будто ещё один слой реальности, в котором её больше не существовало.
Пальцы сильнее сжали книгу, ногти впились в плотную бумагу, но её лицо оставалось спокойным.
Фильмы… Как они смогли экранизировать её книги? Сценаристы, режиссёры, продюсеры всегда жаловались, что стиль слишком сложный, слишком авторский, слишком многослойный. А теперь… Теперь это стало простым? Теперь достаточно одного взгляда на страницы, чтобы увидеть в них готовый кинообраз?
Когда—то её произведения требовали погружения, требовали от читателя внимания, вовлечённости, размышлений. Их нельзя было пересказать в нескольких предложениях, свести к упрощённому сюжету, они не поддавались схематичному пересказу, теряя суть. Без сопереживания героям смысл ускользал, рассыпался, оставляя лишь набор красивых слов, отзвуки чувств, которые можно было понять, только проживая их вместе с персонажами.
Но если теперь книга легко превращалась в сценарий, достаточно было пролистать несколько страниц, чтобы увидеть в ней готовую сцену, значит ли это, что скрытые слои исчезли? Если адаптация стала мгновенной, не требовала глубокой проработки, значит ли это, что в тексте больше не осталось того многослойного подтекста, который всегда был её почерком? Возможно, содержание упростилось настолько, что теперь его можно было разобрать на отдельные фрагменты, вырезать, переделать, переставить местами – и от этого ничего не изменится?
Мысль об этом заставила губы дрогнуть в неуверенной полуулыбке, которая тут же исчезла.
Она медленно провела ладонью по обложке, ощутив под пальцами холодный глянец, затем с лёгким шорохом вернула книгу на полку.
– Я рада, что читателям нравится, – произнесла она, стараясь, чтобы голос прозвучал искренне.
Продавец продолжал говорить, перечисляя награды, хвалебные рецензии, рекорды продаж, значимость её творчества для нового поколения, но слова теряли свою силу, растворяясь в приглушённом шуме, доходившем до неё с искажённым эхом, словно сквозь толстое стекло. Они звучали убедительно, обоснованно, но внутри не рождали ничего, кроме нарастающего ощущения отстранённости.
Перед глазами снова выстроилась витрина с её именем. Яркие обложки, отражавшие свет, блестящий шрифт, тщательно подобранные слоганы и рекламные наклейки «Бестселлер» – всё выглядело идеально, выверено, как на полке элитного бутика, но именно в этом совершенстве было что—то тревожное. Она смотрела на книги, словно на чужие вещи, которыми гордятся не за их внутреннее содержание, а за красивую упаковку.
Когда—то писательство было её жизнью, единственным способом существовать, единственной правдой, ради которой можно было не спать ночами, забывать о времени, растворяться в страницах. Но теперь, глядя на ровные ряды своих книг, она впервые ощутила, что от этой жизни осталась только оболочка, пустая форма, где не было её самой.
Воздух в магазине стал тяжелее, гуще, словно пропитался ощущением чуждости, от которого хотелось шагнуть назад, отвернуться, исчезнуть.
Мир вокруг продолжал существовать, успешно работать по своим законам, где всё было правильно, разумно, логично, но внутри неё, под этим идеальным фасадом, зияла пустота.
Лия перешагнула порог, щёлкнул замок, дверь мягко прикрылась за спиной, отсекая шум улицы, голоса, движение. Пространство встретило её теплом искусственного света, безупречным порядком, тонким ароматом свежесрезанных цветов, расставленных в высоких стеклянных вазах. Всё выглядело так, как должно выглядеть в доме успешного человека, обустроенном с безукоризненным вкусом: светлые стены, идеально подобранные фактуры, книжные полки, на которых книги стояли не так, как в рабочем кабинете писателя, а так, как их расставляют в журналах по интерьеру.
Сумка соскользнула с плеча на диван, пальцы провели по бархатистой ткани подлокотника. Красивый, дорогой интерьер сохранял в себе странную стерильность, словно здесь никто не жил. Даже вещи, которые должны были казаться личными – подарки, сувениры, фотографии в тонких рамках, – стояли на своих местах, но напоминали музейные экспонаты, выставленные для обозрения, а не памятные знаки прошлого. В этом порядке сквозило нечто отталкивающее, напоминая гостиничный номер, в котором никто не задерживается надолго.
Журналы беспорядочной стопкой лежали на журнальном столике. Верхний оказался раскрытым на статье, заголовок кричал золотыми буквами:
«Лия Соломина: тайны жизни великой писательницы»
Тонкие страницы поддались под движением руки. Взгляд пробежался по строкам, отмечая стандартные для подобных текстов штампы: «икона современной литературы», «самый успешный автор своего поколения», «женщина, изменившая представление о беллетристике». Фразы звучали отточено, будто кто—то раз за разом повторял их в интервью, превращая в тщательно заученный монолог.
Страницы переворачивались, текст тек плавно, пока взгляд не зацепился за другой заголовок, врезавшийся в сознание, как лезвие: «Измена мужа, интриги в издательском мире, подозрения в фиктивных романах»
Пальцы невольно сжали край страницы, ногти чуть вонзились в гладкую поверхность бумаги. Дыхание сбилось, ощущение нереальности происходящего накрыло с новой силой. Взгляд вновь и вновь пробегал по напечатанным строкам, как будто в повторении можно было найти спасение, какое—то другое, скрытое между словами значение. Написанное выглядело настолько уверенно, что оспаривать его не имело смысла. Как будто всё было предрешено, как будто очередная глава её жизни уже написана чужими руками, а ей остаётся лишь следовать сценарию, на который она не давала согласия.
Ложь о предательстве, подозрения, обвинения, утопленные в громких заголовках. Слова были обведены жирным шрифтом, напечатаны с абсолютной уверенностью, словно это не досужие сплетни, а неоспоримый факт. Её брак выставляли на всеобщее обозрение, превращая в очередной эпизод шоу, где роль жертвы и предателя распределялась без её ведома. Каким образом кто—то взял на себя право решать, что происходит в её жизни? И почему эти строки, несмотря на свою абсурдность, пробуждали тревогу, заполняли сознание липким ощущением, будто она действительно что—то упустила?
Где—то в глубине квартиры раздался приглушённый звук – сначала лёгкий, едва различимый шорох, затем щелчок замка, скрип приоткрывающейся двери и размеренные, уверенные шаги, которые эхом разносились по коридору, постепенно приближаясь.
Антон вошёл, как всегда, с лёгкостью человека, который чувствует себя здесь абсолютным хозяином. Ключи легли на столик у входа, пиджак скользнул по плечам, верхняя пуговица рубашки оказалась расстёгнутой в привычном жесте расслабленной уверенности.
– Ты рано, – негромко сказал он, проходя в гостиную, даже не взглянув на неё, как будто её присутствие было само собой разумеющимся. В руках звякнули ключи, по полу скользнула тень, отбрасываемая мягким светом ламп.
Лия не ответила. Пальцы продолжали сжимать журнал, страницы которого были испещрены жирными заголовками, а взгляд метался между строчками, будто пытаясь ухватиться за что—то, что не позволит этим словам стать правдой.
Антон молча налил себе виски, сел в кресло, вытянул ноги, не торопясь, давая себе время насладиться этим моментом, словно не замечая её состояния, а может, просто не придавая ему значения. Только сейчас его взгляд скользнул в её сторону, и в голосе послышалась лёгкая тень насмешки.
– Опять пишут всякую чушь? – он сделал глоток, поднял брови в ленивом ожидании ответа.
Глаза Лии не отрывались от страницы. Голос прозвучал почти ровно, без дрожи, но с едва уловимой ноткой напряжения.
– Здесь сказано, что мой муж мне изменяет.
Антон на секунду задержал дыхание, затем ухмыльнулся, словно услышав старую, надоевшую шутку.
– Ну, наконец—то они это написали. Сколько можно было тянуть?
Тон был таким будничным, таким равнодушным, что на мгновение ей показалось, будто он действительно не видит в этом ничего предосудительного. Журнал захлопнулся с тихим хлопком, и эта едва уловимая нота раздражения выдала, что внутри что—то сжалось, что—то ломалось, но ещё не до конца.
– Ты хочешь сказать… – голос прозвучал тише, медленнее, словно Лия пыталась убедиться, что правильно его понимает.
Антон чуть наклонился вперёд, поставил бокал на стеклянную поверхность столика и спокойно, почти мягко ответил:
– Хочу сказать, что это полезно. Ты же знаешь, как это работает, Лия. Новости должны оставаться горячими.
Она вглядывалась в его лицо, пытаясь разгадать, шутит он или говорит серьёзно. Ни раздражения, ни смущения, ни попытки оправдаться. Только усталое терпение человека, который объясняет очевидные вещи.