Она пыталась вспомнить, когда перестала верить в их реальность, когда впервые усомнилась в том, что это было её жизнью, а не просто выдумкой, навеянной туманными снами. Может, это никогда не существовало? Может, не было ни поездов, ни лекций, ни новых людей? Может, Москва была не больше, чем миражом, иллюзией, которой она когда—то пыталась себя согреть? Сейчас это казалось чем—то далёким, несбывшимся, тем, что с годами истёрлось, исчезло, растаяло в водочном угаре и рутинном однообразии.
Это было просто фантазией. Глупой, ненужной, не имеющей к ней никакого отношения.
Телевизор шумел, плоско и равнодушно перегоняя каналы, мешая бессвязные разговоры дикторов, рекламу стирального порошка и невнятные фрагменты песен. Он всегда работал, даже когда его никто не смотрел. В этом доме звук был важнее смысла, шум был нужнее слов. Лия почти не замечала его, он сливался с остальной глухой реальностью, растворялся в застоявшемся воздухе кухни, в табачной гари, в мутном стекле пустых бутылок, оставленных на подоконнике.
Её рука, уже привычно обхватившая стакан, замерла на полпути, когда из динамиков раздался голос, разрезавший привычный гул телевизора. Он был чистым, ровным, спокойным, но в этой размеренной интонации звучала твёрдость, та уверенность, которая заставляла замереть, вслушиваться, невольно подчиняться силе слов.
Лия почувствовала, как в груди что—то дрогнуло, пробуждая давно забытые ощущения. Медленно, осторожно она повернула голову: взгляд её наткнулся на экран, и в следующую секунду весь остальной мир растворился, перестал существовать, оставив её один на один с этим кадром, с этим лицом, с этим голосом, который вытеснял гулкие тени забвения.
Она развернулась к экрану, вцепилась в него взглядом, точно ожидая подвоха, но изображение было чётким, реальным.
Просторная, залитая ярким светом студия, где всё было подготовлено до мельчайших деталей: идеальные ракурсы камер, отрепетированные улыбки, стерильная, приглушённая атмосфера успеха. Это было не просто помещение – это был другой мир, далекий, чистый, холодный, недоступный. Лия смотрела на него, ощущая, как между ней и этим пространством пролегает пропасть, которую нельзя пересечь.
Свет студии был ослепительно ровным, подчёркнуто стерильным, таким, который подчёркивает каждую деталь, но не оставляет теней. Он не напоминал тусклый деревенский рассвет, пробивающийся сквозь запылённые занавески, не нес в себе сырости, усталости, размытой серости её утра. Здесь всё было отточено: ровные ракурсы, постановочные движения, ведущий с отрепетированной интонацией, оживлённые лица зрителей, которые слушали, ловили каждое слово, верили в то, что слышат. Это был другой мир, тот, где каждое движение имело смысл, где всё подчинялось логике успеха, где никому и в голову не приходило, что можно жить иначе.
На экране был Александр, живой, настоящий, тот самый, кого она когда—то знала. Лия не моргала, не дышала, боясь разрушить этот момент, как если бы её взгляд был единственной нитью, удерживающей его образ на экране. Он выглядел таким же, каким она помнила его в те дни, когда жизнь ещё имела очертания, смысл, надежду. Он был тем, кем мог бы стать рядом с ней, если бы всё сложилось иначе.
Лия прижала ладонь к груди, будто пытаясь поймать тот момент, когда сердце сжалось и ушло куда—то вглубь.
Он выглядел так, будто время обошло его стороной. Всё та же осанка, те же чуть прищуренные, внимательные глаза, тот же сдержанный, но твёрдый тон, который не допускал сомнений. Улыбка – уверенная, спокойная, с лёгкой полуиронией, которая в его исполнении всегда звучала как знак превосходства над жизнью. Напротив него сидела женщина, красивая, ухоженная, элегантная в каждом движении. Её ладонь легко легла ему на руку, и он даже не взглянул в её сторону – естественное, привычное касание, знак своей, привычной жизни.
– Наши решения формируют нашу реальность, – говорил он неспеша, чётко выстраивая каждое слово. – Иногда нужно сделать шаг в неизвестность, и именно там мы находим своё предназначение.
Лия дышала медленно, но воздух не заполнял лёгкие. Слова, сказанные Александром, эхом отдавались в сознании.
Она вспомнила Москву: огромную, шумную, светящуюся электрическими вывесками, пахнущую свежим асфальтом после дождя, пронзаемую звонкими голосами студентов, спешащими на пары. Вспомнила институт с его высокими потолками, с запахом бумаги, конспектов, коридорами, в которых обсуждали лекции, спорили о книгах, мечтали о будущем.
В ее памяти появился образ тетради, исписанной строчками, запах старой бумаги в библиотеке. Её голос, застывший в вопросе, его взгляд, задержавшийся чуть дольше обычного. Их разговоры, полные напряжённого молчания. Их любовь. Их связь, которая тогда казалась неизбежностью.
Она забыла, как в её жизни когда—то существовало что—то иное, как в её голове жили мечты, амбиции, стремление к большему. Всё это постепенно рассыпалось, растворилось в тягучих днях, в гулком одиночестве, в водке, которая сглаживала воспоминания, делая их блеклыми, незначительными. Но сейчас, в этот миг, всё прорвалось обратно, с силой, от которой захотелось сжаться, отстраниться, не признавать правду. Каждое мгновение, каждый штрих прошлого внезапно вернулся, болезненно яркий, живой, и он, Александр, его голос, его взгляд, его жизнь, которая шла своим чередом, пока её собственная остановилась, превратившись в медленное гниение.
Её рука медленно ослабила хватку на стакане, губы чуть разомкнулись, но голос так и не прозвучал.
Она сидела в тёмной кухне, в доме, где всё давно прогнило – доски на полу, стены, запахи, сама жизнь. Она пила по вечерам, работала в колхозе, слушала отчима, выполняла привычные обязанности, погружаясь всё глубже в забвение.
А он жил. Он был там, в мире, который светился чистыми линиями, прозрачными окнами, отражающими электрический свет. Там, где его слушали, где его слова значили что—то большее, чем просто звуки. Там, где рядом с ним сидели его жена и дети. Их дети. Не её.
Лия чувствовала, как что—то сжимается внутри, как грудь становится тесной, будто внутри неё перекрыли воздух.
В другой жизни у неё было будущее – наполненное светом, смыслом, движением вперёд. Там она писала книги, мечтала, жила в мире, где каждая её мысль могла превратиться в слова, а слова – в нечто большее. Она знала, кем была, и чувствовала, что может быть кем—то ещё. Но теперь всё это осталось только призрачной возможностью, далёкой и недостижимой, будто старое кино, которое нельзя пересмотреть. В этой реальности не было ничего, кроме глухого запаха водки, бесконечных одинаковых дней и пустоты, заполняющей собой всё пространство.
Она спасла Александра, но стерла саму себя. В любой версии событий кто—то должен был исчезнуть. Это был не выбор, а неизбежность, механизм, в котором одно существование требовало жертвы другого. Если она выбирала себя, если следовала за своей мечтой, если оставалась той Лией, что хотела писать, видеть, чувствовать – он умирал. Если спасала его, если двигалась в прошлое, исправляя ошибки, меняя судьбы – исчезала сама.
Она думала, что принимает решения, но на самом деле она была всего лишь звеном в бесконечном цикле, где одно исключало другое. Каждый раз её жизнь сворачивала в тупик, и каждый раз она оказывалась здесь, в этой тёмной кухне, с этой пустотой внутри, которая была глубже самой смерти.
Это был не выбор, а вечный цикл, в котором одно исключало другое. Она думала, что меняет жизнь, но на самом деле она просто двигалась по замкнутому кругу, снова и снова, теряя себя в попытках спасти кого—то другого.
Лия закрыла глаза, но изображение Александра всё ещё горело внутри неё, ярче, чем огонёк на экране.
Реальность не ограничивалась только холодными стенами этого дома, запахом перегара и плесени, однообразием тянущихся дней. Она была чем—то худшим – медленно разрушающим сознание пространством, где прошлое перестало существовать, а будущее никогда не наступит. Это был ад, созданный не болью, не насилием, а пустотой, в которой исчезала сама возможность выбора. И сколько бы она ни пыталась найти в этом смысл, ни одна дверь не вела наружу, ни один путь не открывался, а любые мысли о побеге казались бредом, призрачными отголосками жизни, которой никогда не существовало.
Ночь застыла над рекой, пропитывая воздух тяжестью, вязкой и тягучей, словно в нём растворилась вся глухая, неизбежная обречённость этого места. Темнота сгустилась настолько, что казалась осязаемой, давила, стягивала горизонт, скрывая очертания деревьев, размывая береговые линии. Здесь, в этой пустоте, не существовало ни прошлого, ни будущего, только медленный, уставший шаг, с которым она спускалась вниз, в сторону воды.
Лия двигалась неторопливо, но не колеблясь. Она знала, куда идёт, знала, зачем. Эта дорога была проложена не сейчас – она начиналась давно, в те дни, когда жизнь постепенно утекала из неё, оставляя только сдавленное дыхание, безразличие, привычку смотреть в одну точку, не замечая, как дни сменяют друг друга. Всё неизбежно вело её сюда, именно в этот час, именно к этой реке, которая терпеливо ждала её, не спеша, беззвучно переливая свои воды в ночи.
В одной руке она держала бутылку. Жидкость внутри плескалась медленно, лениво, касаясь стеклянных стенок с лёгким глухим звуком, который теперь стал таким же привычным, как её собственное дыхание. Она не помнила, когда перестала чувствовать вкус алкоголя, когда он перестал быть способом уйти, когда стал просто частью её жизни: такой же неизбежной, как сон, как пробуждение, как шаги по утренней земле в сторону колхоза. Водка больше не жгла, не заставляла морщиться, не приносила облегчения. Она просто была. Как воздух, как ночь, как пустота, жившая внутри неё.
Она дошла до берега и медленно опустилась на землю, чувствуя, как холодная трава проникает сквозь тонкую ткань её одежды, напоминая, что мир всё ещё существует, что он касается её, реагирует на её присутствие. Но ей было всё равно.