Наверху со стороны дороги Толик заметил огонек, тот двигался к дому. Должно быть, Потапыч со своей керосинкой. Пора назад.
И действительно, когда Толик открыл дверь, он увидел сидящего за столом маячника. И не одного. Напротив него расположился незнакомый мужичок – такой же растрепанный и слегка потерянный, как недавняя гостья, но с виду довольный. На нем была тельняшка и моряцкие брюки, а в руках он теребил видавшую виды бескозырку – странную какую-то, с полосатой оранжево-черной лентой, как будто георгиевской.
– Толик. Проходи, поставь чайник, – бросил Потапыч. Он уже достал из ящика лист бумаги и принялся мастерить кораблик.
У Толика закружилась голова. Ходят и ходят из ночи, а потом исчезают. Нет, Потапыча придется пытать, чтобы сознавался.
– Спасибо, парень, – подал голос гость, когда перед ним поставили чашку с горячим чаем. Ну, этот хотя бы в своем уме.
– Ты пей, отогревайся. Сам знаешь, самое сложное позади, дальше только в путь. Так что вот чайку тяпни, у меня почти готово, – Потапыч и правда в этот раз гораздо быстрее управился с корабликом.
– Спасибо, спасибо. Так привечаешь, будто я птица важная, давно тепла людского не видал. Да и вообще никакого не видал, – мужичок вздохнул. – А ты вот, малой, тоже молодец, за чай тебе благодарность.
Гость довольно отхлебывал из чашки, прикусывал печенье как-то боком. Бескозырку он положил на стол, и Толик прочитал золотые буквы на ленте: «ГВАРДЕЙСКIЙ ЭКИПАЖЪ». В его голову это уместиться уже не могло, поэтому он просто сел на табуретку в уголке и смотрел, как Потапыч заканчивает с корабликом.
Вот он вручил его гостю, тот повертел его в руках без особого благоговения, только добродушно хохотнул.
– Здрав будь, малой, – бросил он на прощание притихшему Толику, и маячник с моряком ушли в ночь. В помещении остался все тот же странный запах то ли сладких духов, то ли морской тины – всё вместе.
Толик стал убирать со стола. Чашку вымыть – и на полку, печенье и салфетки – в шкаф. Лишнее выкинуть. Крошки со стола вытереть. Клеенку он оттирал уже со злостью – до его сознания докатилось, наконец, полное непонимание происходящего. Какой, к черту, «гвардейскiй экипажъ»?! Какие керосинки, какие полоумные тетки?! «Ответишь ты мне, Потапыч, допрошу с пристрастием, так и знай».
Пока Толик вымещал гнев на клеенке, входная дверь открылась и на пороге появился маячник. Он впустил вперед себя небольшой холодный вихрь.
– Оденься, поди посмотри. Ты еще не видел, – сказал Потапыч и вышел обратно на улицу.
Толик со злостью швырнул тряпку в раковину. Вот так, «поди посмотри», раскомандовался. Но он все же натянул куртку, шапку, зашнуровал ботинки и вышел наружу.
Мир там переменился. Темнота, серость, ночь – все ушло, осталось только небо, оно одно сейчас было снаружи. Облака разошлись, и там, вверху, бегали бледно-зеленые всполохи, широкие полосы света перетекали друг в друга, двигались, танцевали. Северное сияние. Да, Толик его еще не видел. На фотографиях оно было гораздо ярче, но теперь, вживую, это было как увидеть первый в жизни рассвет – после такого ты уже не будешь прежним. Мир заглох, просто перестал существовать, были только они вдвоем на свете: Толик и это свечение. Ему показалось, что его подхватывает и несет ввысь, и разрывается что-то внутри на лоскутки, и часть этих лоскутков хочет туда – парить и переливаться вместе со всполохами. И остаться с ними насовсем, никогда не возвращаться на землю, только бы быть вечно в этом движении.
– Есть такая штука, меряченье, – подал голос Потапыч, и Толика сразу швырнуло в реальность. Да, он по-прежнему стоит на земле, никуда не летал. Странно.
– Это у всех северных народов есть. Мэнерик еще, по-разному называют. Это такая болезнь, арктическая истерия. Крыша, в общем, у людей едет, и именно тогда, когда небо вот так полыхает. Кто-то говорит, что если долго смотреть – часть твоей души туда улетит. И все, будешь остаток жизни только и мечтать, чтобы снова сияние увидеть, с куском души своей встретиться.
В груди у Толика похолодело. Не он ли сейчас рвался где-то внутри на лоскутки, желая часть их отправить в небо?
А Потапыч продолжал:
– Я служил на «Ленине», на ледоколе, давно. Так там боцман рассказывал, что, мол, когда вот так сияет небо – значит, принимает к себе потерянную душу. Вот и психуют северяне – нечего на чужие души-то смотреть. Мы тогда смеялись – серьезный человек вроде бы, советский, а сказки рассказывает. Посмеялись и забыли, – Потапыч затих на время.
Где-то невдалеке закричала чайка, хотя по ночам они обычно молчат. Крик наложился на всполохи, и от Толика снова стало ускользать чувство реальности.
– А я, когда тут смотрителем стал, пожил и думаю: вот я маячник. Интересно, а как потерянная душа должна определиться? Ну, положим, скитается она, скитается, как это мытарство остановить? Надо же как-то показать: «Вот тебе свет». И дернуло меня что-то. Взял керосинку, да пошел в ночь. Ходил-ходил, сам не знаю зачем. А потом из темноты парень мне навстречу – мокрый весь какой-то, серый, испуганный. Я тогда тоже подумал, что он с Китового заплутал.
Сияние затухало и разгоралось вновь, Толик и забыл, как злился только что на Потапыча. В темноте тот был какой-то древний, монолитный. И не человек вроде, особенно под такие разговоры.
– А он мне и говорит: помоги, мол, корабль мне нужен. Ну, думаю, умом повредился, а у самого внутри что-то колет иголками – отведи домой, пригрей да корабль дай. Не знаю, шестое чувство, или какое там. Отвел его на маяк, чаю налил – он выпил, согрелся, успокоился как-то. Так-то он выглядел, словно от Владивостока до Мурманска бежал, а за ним черти гнались с вилами. Ну а откуда у меня корабль? У меня и лодки-то нет никакой. Смастерил из бумаги – так парень расцвел сразу. «Корабль, корабль», – заладил. Потом вышли мы с ним – он с этим корабликом по тропиночке вон туда, к морю, припустил. Как прошел к воде, кораблик в ладонях держит, да так и почесал пешком в воду. И все, и исчез. А после небо засияло. Вот я с тех пор и… Хожу, встречаю, провожаю. Много их скитается-то, как видишь.
Толик ошарашенно молчал. В голове у него была каша, а в ушах звенело.
– Почему у этого моряка на бескозырке было написано старыми буквами, как до революции еще?
– Ну, долго скитался. У души нет ни пространства, ни времени, у них там свои системы координат. Мало ли как оно.
Толик покивал, будто соглашаясь. Но ни с чем он не соглашался, на какой-то момент он даже подумал, что пошел все-таки в Китовый попить пива, выпил его там литров пять и теперь валяется где-нибудь, и все ему только кажется. Но нет, здесь, в сознании.
– Выходит, это утопленники? Отовсюду – хоть из прошлого века, хоть с экватора?
– Понятия не имею, – пожал плечами Потапыч, – вроде наши все, говорят по-нашему. Утопленники или нет – я об их кончине не расспрашиваю. Они и без того после смерти черт-те что пережили, чего бередить-то? Вот такая ситуация, Толик.
Они еще постояли снаружи, потом маячник ушел, оставив Толика переваривать. Но тот не мог. В его мыслях плясали огни, скитались души, и всё, во что он верил до этого, поплыло, как марево. Вроде есть, а вроде и нет. А может быть, у него как раз это самое, меряченье? И ему все только кажется?
В эту ночь Толик еще долго не ложился. Он бродил вокруг маяка, глядя то на его свет, то на сияние, которое становилось все бледнее, пока не затухло окончательно. Он вернулся в домик, только когда совсем замерз. Всю ночь ему снилось, как небо подхватывает его и уносит, и он болтается где-то там и постоянно ищет один-единственный огонек в темноте.
О скитальцах они с Потапычем больше не заговаривали. Жизнь шла своим чередом – днем работа, вечерами – ужин, шахматы, обход. Ничьих потерянных душ к ним не прибивалось, хотя небо иногда сияло. «Ну, я же не один такой», – пожимал плечами маячник.
Как-то раз Потапыч ушел в Китовый, сразу после завтрака.
– Туда сегодня должны привезти всякое полезное – керосин, пару запчастей. Остаешься за главного.
Что поделать, главный так главный. Днем погода испортилась. Налетела метель, завыл ветер, дорогу замело. Толик было вышел на улицу, но не увидел ничего ближе метров пяти и поспешил укрыться в доме от непогоды. Так и пришел вечер – раньше, круче налетела темень. Теперь сюда из Китового не то что пешком – и на машине не добраться. Как там говорил Потапыч: «В непогоду лучше обратно не соваться». Стало ясно, что сегодня Толик ужинает один.
Он слабо поел – аппетита не было. Каково это – быть маячником? Вот он сейчас здесь, один, «главный». И так изо дня в день, с призрачной миссией, наедине со своими мыслями. Отшельничество. Смог бы он так? Потапыч-то уже пожил, на ледоколе вон служил, еще где-то. Наверняка есть какая-то история. И каково вот так – запереть свою судьбу здесь, на севере, и сжать ее только лишь до крохотного огонька керосинки, когда вокруг – целый мир?
Керосинка. Толик раньше об этом и не подумал. Идти ли на обход?
Но долго его эта мысль не терзала. Он поднялся из-за стола, прибрался, надел свитер потеплее, а под него еще кофту и футболку. Главное правило против холода – оденься, как капуста, и будет тебе тепло и счастье. Кто знает, сколько там нужно болтаться?
Толик заправил и зажег керосиновую лампу – она ожила желтым пламенем. Пора.
Непогода немного улеглась. Ветер уже не рвал и не дергал воздух, как норовистая лошадь уздечку. Снег еще летел, дорогу было плохо видно, но идти вполне можно. Потапыч ходил по этой стороне, вдоль моря. Толик не знал, что делать: шагать туда-сюда и ждать встречи или призывать скитальца каким-то заклинанием и прочим шаманством. Поэтому он просто пошел вперед, стараясь держать керосинку повыше, чтоб была заметна.
Прошло больше часа, ничего не происходило. Ноги уже стали подмерзать, а вьюга снова разошлась – теперь ветер уже бил Толику в лицо ледяными иглами.
Тут ему показалось, что кто-то идет ему навстречу – медленно выходил из метели чей-то силуэт. Еще несколько шагов, и он увидел девушку. Белое платье до земли, без рукавов, смуглая кожа, черные волосы. Она шагала неуверенно, чем-то потрясенная, но будто совсем не ощущая холода и ветра.