на дворе? Какие в городе дворы? Иду я по чистой городской улице, и на улице и вправду — ночь. Вдруг глянь: кто-то подходит сзади, и трогает меня за локоть. Угадай с трех раз — кто?
— Джимми?
— Гек, о мертвых только хорошее.
— Мистер Клеменс?
— Не попал.
— Сейчас-сейчас… Я чувствую здесь какой-то подвох… — Гек затряс щепотью у лица, ошаривая глазами балку меж стеной и потолком. — Я все понял, Томми. Тот, кто к тебе подошел, был ты сам!
— И тут мимо, — тяжко вздохнул Том. — Это был ты, старина Гек.
— Я?
— Ну не я же, всамделе. Ты и подошел. И тронул меня за локоть. И говоришь — представляешь что? Ты говоришь: Том, тут случайно Гек не проходил? Представляешь, подходишь ты и спрашиваешь про себя самого! Это покруче. Но дальше — пуще. Эта штука тебе не Фауст Гете. Я тебя спрашиваю: Почему ты такой бледный? А ты говоришь: И ты такой же бледный. Я спрашиваю: А почему от тебя пахнет дерьмом? А ты: И от тебя тоже пахнет дерьмом… Ужас, правда?
— Но дальше еще хуже. Ты уходишь, а навстречу идет Бекки. В платье таком, в чепчике. А я смотрю на нее и говорю:
— Мама!
В комнате установилось молчание. Было слышно, как бьется о стекло муха, потом слышно, как муха пикирует на подоконник, и слышно даже, как садится муха на подоконник и по подоконнику — ходит.
— Слон какой-то, — пробурчал Гек. — То есть, тьфу… Я хотел сказать, сон какой-то тяжелый.
— Так ведь у меня всегда, Гек, тяжелые сны. На что я и есть — Томас Сойер.
— Так я пойду? — зашевелился Гек.
— Куда? — не понял Том.
— За доком.
— За каким доком?
— Ну, за этим, за как его? Гольдфингером… Или нет, стоп. Сначала я тоже кое-что тебе расскажу. О, Томми! Это очень страшно, очень…
Гек устроился поудобнее и так начал свой рассказ:
— Давным-давно на старой Орлеанской дороге был постоялый двор. Ну, ты сам хорошо помнишь: дела там шли неплохо, до тех самых пор, пока другую, Новоорлеанскую дорогу не проложили. Хозяин враз разорился: проезжающих не было, доходы кончились, а аренду плати, банк проценты требует, ну и приехали молодчики из Чикаго и прикончили его, а само строение — сожгли.
А дело было так. Приехали на трех лимузинах: в одном Гарри Легкая Рука, а в остальных — люди его. Привязали Бена к столбу посреди зала, помнишь, там такой столб был, куда мы дротики метали? Так вот. И говорит Гарри легкая Рука:
— С тебя 478 долларов, Бен. Ты будешь платить?
— Нет, отвечает, не буду.
— Хорошо. Куклу твою как, Мери зовут?
— Нет, — машет головой Бен. — Полли.
— Хорошо. Ведите сюда Полли. А дочку твою как? Пегги зовут?
— Нет, — мрачнеет Бен. — Лена ее зовут.
— Значит, ведите сюда Лену.
И привели их, спинами друг к дружке привязали, так что осьминог какой-то получился. И начали они, молодчики из Чикаго, осьминога этого во все его дыры ебать. А Гарри Легкая Рука вокруг ходит, смехом посмеивается, мигом подмигивает, пуком припукивает.
— Будешь, говорит, платить? С тебя 496 долларов, Бен. Ты меня знаешь.
— Нет, — говорит Бен. — Не буду платить.
— Что ж. Ты сам этого хотел. Осьминога — в камин. С Беном теперь разбираться будем. Ты, я слышал, дружище, из секты самоедов? Так вот и ешь теперь сам себя.
И стали чикагские молодчики в шляпах по куску от Бена отрезать и в рот ему сырьем запихивать. Палец отрезали и запихнули. Потом — яйцо… Будешь, говорят, платить, 546 долларов, а Бен, давясь так, с полным ртом, глухо так отвечает: Нет, не буду платить.
И умер бедняга Бен. Умер, но не заплатил черной сволочи. С тех пор и ходит вокруг этого места всякая беда… И вот, еду я сегодня из России, на твоей машине, Том…
— Стоп! — перебил Том. — А ты откуда, вообще, на машине ехал? Неужто от самого Нью-Йорка?
— Да нет, что ты! Машины так далеко не ходят. Мы поездом ехали, а машину, «Руссо-балт», — на открытой платформе везли. Кстати, я уже говорил: эту машину надо очень хорошо помыть изнутри, с хлоркой лучше. Тут со мной такая петрушка приключилась, на пароходе. Машина, как ты сам понимаешь, в трюме стояла. Раз вечером пошел я проведать: как там моя машина? Подхожу, а в машине-то кто-то есть! Пригляделся: ебутся! Всамделе Том! Вся машина трясется, окна аж запотели, и рукой так изнутри по стеклу… Ну, я не будь дурак — тихонько подкрался и двери снаружи замкнул. Стекла у твоей машины, Том, вполдюйма, локтями не расколотишь. И двери влагонепроницаемые, на случай дождя. Так что, когда на другой день машину сгружать стали, то так и вывалились оттуда — два трупа. У этой барышни, оказывается, на борту жених был, состоятельный человек. А она в нашей машине с каким-то безработным путалась. Этого жениха, кстати, и арестовали прямо в порту. Так что машину — помойте.
— Это обязательно, — сказал Том. — Спасибо, что предупредил.
— Кстати, машина эта — полуоткрытая. Это салон только теплый и герметичный. А за рулем сидишь: открытый всем ветрам. Так вот. Еду я с вокзала по Староорлеанской дороге, так оно короче. Еду мимо старой мельницы — ничего. Еду мимо еврейского кладбища — ничего. А как к постоялому двору, где Бен, самоед, сам себя съел, подъезжаю — так все и началось.
Ветер вдруг какой-то поднялся. Кроны тополей, доселе спокойные, вдруг зашевелились, серебря изнанкой листвы… Глянь — а на пепелище, на вонючем этом холме — жирный черный кот сидит. Да как прыгнет прямо мне на колени!
Шерсть топорщит, ногами перетаптывает, когти выпускает… Я ему говорю:
— Томми, Томми!
А он как глянул на меня желтыми глазами, ощерился, как иногда собаки улыбаются, овчарки, и люди тоже, но только не коты… Ощерился и говорит хрипло так:
— Томми… Томми…
— Страсти-то какие, — задумчиво прокомментировал Том. — Вот живешь так всю жизнь, все ждешь чего-то необыкновенного, и оно всегда происходит… Но только не с тобой. А твое собственное все — дрянное и черное, как подкладка платья. Все мы друг другу байки рассказываем, привираем, и уже начинает казаться, что это и есть — жизнь. А потом найдется какой-нибудь шелкопер, бумагомарака, в книгу тебя вставит. У, шелкоперы проклятые, чертово семя! Узлом бы их всех завязал, в муку бы стер к черту в подкладку! Хотел бы я знать, Гек, кто из нас больше наврал мистеру Клеменсу, ты или я?
— Или Джим, или Бекки…
— Кстати, о Бекки… Не пора ли тебе сходить к доктору Робинсону? Бекки ведь там…
— Окстись, дружище. Бекки не там. Бекки давно уже здесь.
Том оглянулся. Бекки стояла в дверях, привалившись к косяку. Он даже и не заметил, как она вошла.
— Один… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… — пробили внизу часы судьи.
— А что она нарядилась, как покойница? — кивнул Гек.
— Как что? — возмутился Том. — По какому еще поводу наряжаются, как покойники?
— Когда это случилось? — помрачнел Гек.
— Сегодня ночью. Полезла зачем-то, дура, в чулан и сверзилась с лестницы.
Друзья несколько секунд молчали, затем громко расхохотались. От злости Ребекка крепко сжала кулачки, так, что хрустнули фаланги пальцев.
— Ага! — воскликнула она, сбегая вниз, прочь от издевательского смеха мужчин. — Значит, я вовсе не сплю, если так крепко сжала кулачки, что даже хрустнули фаланги пальцев!
— Ну, а если я все-таки сплю? — усомнилась она уже на кухне.
— Надо просто ущипнуть себя, и дело с концом. Так всегда бывает в книжках: ущипнул и просыпаешься. Вот! Вот и вот!
Ребекка вскрикнула. Ошарашено уставилась на свой локоть, за который щипала, потом перевела взгляд на свои пальцы…
— Мамочка! — всхлипнула она. — Не может этого быть!
Ребекка подняла правую руку к глазам, изображение расплылось.
— Это моя щепоть.
Ребекка засучила рукав на левой руке.
— Это мой локоть.
С силой, какой только хватило в ней, Ребекка ущипнула себя за локоть, крутанула, дернула… Не может быть! Она не чувствовала никакой боли. Ни малейшей. Она вообще ничего не чувствовала.
— Вот значит как, — сказала Ребекка. — Вот для чего щипают, оказывается. Не для того, чтобы почувствовать боль и проснуться. А для того, чтобы не почувствовать никакой боли и понять, что ты спишь. Ну, хорошо!
Ее глаза неуправляемо вращались, взгляд тыкался в стены и полки, как палец беспокойного покупателя, пока не остановился на кукле, высохшей и растрескавшейся на пресс-папье. Кукла улыбалась. Ее пустые глазницы ядовито смотрели на нее.
На столе, прямо под куклой лежали два желтеньких шарика. Ребекка узнала пилюли, какие обычно принимал Том на ночь, пилюли для сна…
— Отлично! — она не могла вспомнить, каким образом пилюли попали на разделочный стол, но это не имело значения. Снотворное — вот было как раз то, что нужно.
— Если человек принимает снотворное наяву, чтобы уснуть, то вполне можно сделать это во сне — чтобы проснуться!
Ребекка сгребла пилюли в горсть, опрокинула в рот и проглотила, сделала несколько шагов к рукомойнику, но набрать воды не успела, потому что в этот момент она проснулась, проснулась уже навсегда, и с ужасом, медленно переходящим в восторг и умиление, увидела быстро бегущую границу своего сна: возвращение Гека и гибель Тома, черную куклу и желтые пилюли, последнюю телеграмму с «Титаника» и первую телеграмму из России, свадьбу и конфирмацию, колыбель и снова куклу, первую куклу своей жизни — с ручонками и глазами.
И вот, оказалось, что все это было лишь сном, длинным и мучительным, как бывает при сильной простуде или месячных: и все эти ненасытные мужчины, включая Гека Финна, Тома Сойера и Сэма Клеменса, и этот город на большой илистой реке, и Мизура с какими-то холмами, да и вообще вся эта далекая призрачная страна, о которой рассказано в книжке, а книжка — вот она, в траву вниз лицом упала!
Девушка проснулась — проснулась и сидит на поляне, обрамленной гроздьями глицинии — кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, маленькая китайская девушка с поджатыми ножками, тихо, без мысли, без слов внимательно слушает сердце — фарфоровый колокольчик, что висит и тихонько звенит на пестрой пагоде, дразня журавлиные стаи в эмалевом небе юга…