ика, но ей не нужно понимать эту ловкую уловку. Она должна понимать условия вероятного успеха, чтобы корректировать свое поведение в соответствии с возникающими вариациями, но ей не больше нужно знать о более глубоком обосновании своих действий, чем птенцу кукушки, когда он выталкивает из гнезда яйца конкурентов, чтобы получить максимум пищи от приемных родителей.
У исследователей есть несколько других терминов для обозначения намеренной позиции.
Некоторые называют это "теорией разума" (Premack and Woodruff, 1978; Leslie, 1987; Gopnik and Meltzoff, 1997), но с такой формулировкой есть проблемы, поэтому я буду придерживаться более нейтральной терминологии.5 Когда животное относится к чему-то как к агенту, с убеждениями и желаниями (со знаниями и целями), я говорю, что оно принимает интенциональную позицию или относится к этому предмету как к интенциональной системе.
Интенциональная позиция - это полезная перспектива для животного во враждебном мире (Sterelny, 2003), поскольку там есть вещи, которые могут хотеть его и могут иметь убеждения о том, где он находится и куда направляется. Среди видов, у которых сформировалась интенциональная позиция, существуют значительные различия в уровне развития. Столкнувшись с угрожающим соперником, многие животные могут принять информационно чувствительное решение либо отступить, либо назвать другого блефом, но есть лишь скудные свидетельства того, что они осознают, что делают и почему. Есть некоторые (спорные) доказательства того, что шимпанзе может верить, что другой агент - шимпанзе или человек, скажем, - знает, что еда находится в коробке, а не в корзине. Это интенциональность второго порядка (Dennett, 1983), включающая убеждения об убеждениях (или убеждения о желаниях, или желания об убеждениях и т. д.), но нет никаких доказательств (пока), что какое-либо нечеловеческое животное может хотеть, чтобы вы поверили, что оно думает, что вы прячетесь за деревом слева, а не справа (интенциональность третьего порядка). Но даже дети дошкольного возраста с удовольствием играют в игры, в которых один ребенок хочет, чтобы другой притворился, что не знает, во что первый ребенок хочет, чтобы другой поверил (интенциональность пятого порядка): "Ты будешь шерифом и спроси меня, в какую сторону ушли разбойники!".
Как бы ни обстояли дела с нечеловеческими животными - а это тема активного и горячо обсуждаемого исследования6 - нет никаких сомнений в том, что нормальных людей не нужно учить, как представить себе мир как содержащий множество агентов, которые, как и они сами, имеют убеждения и желания, а также убеждения и желания относительно убеждений и желаний других, убеждения и желания относительно убеждений и желаний, которые другие имеют относительно них, и так далее. Такое виртуозное использование интенциональной позиции происходит естественно, и это приводит к тому, что человеческая среда насыщается народной психологией (Dennett, 1981). Мы воспринимаем мир не только как полный движущихся человеческих тел, но и как полный помнящих и забывающих, думающих и надеющихся, злодеев и обманщиков, нарушителей обещаний и угроз, союзников и врагов. Действительно, те человеческие существа, которым трудно воспринимать мир с этой точки зрения, - те, кто страдает аутизмом наиболее изученной категории, имеют более значительную инвалидность, чем те, кто родился слепым или глухим (Baron-Cohen, 1995; Dunbar, 2004).
Наше врожденное стремление занять намеренную позицию настолько сильно, что нам очень трудно отключить его, когда оно больше не уместно.
Когда умирает кто-то, кого мы любим или даже просто хорошо знаем, мы внезапно сталкиваемся с серьезной задачей когнитивного обновления: пересмотреть все наши привычки мышления, чтобы они соответствовали миру с одной менее знакомой системой намерений. "Интересно, понравится ли ей... ", "Знает ли она, что я ... ", "О, смотрите, это то, что она всегда хотела....". Значительная часть боли и растерянности, которые мы испытываем, столкнувшись со смертью, вызвана частыми, даже навязчивыми напоминаниями, которые наши привычки, связанные с намеренным поведением, бросают нам, как назойливую всплывающую рекламу, только гораздо, гораздо хуже. Мы не можем просто удалить этот файл из памяти, да и не хотели бы этого делать. Многие привычки сохраняются благодаря удовольствию, которое мы получаем от потакания им.7 И поэтому мы зацикливаемся на них, тянемся к ним, как мотылек к свече. Мы храним реликвии и другие напоминания об умерших людях, делаем их изображения и рассказываем о них истории, чтобы продлить эти привычки ума, даже когда они начинают угасать.
Но есть проблема: труп - это мощный источник болезней, и у нас выработался мощный компенсаторный механизм врожденного отвращения, заставляющий нас держаться на расстоянии. Когда мы сталкиваемся с трупом любимого человека, нас тянет к нему тоска и отталкивает отвращение, мы испытываем смятение. Неудивительно, что этот кризис сыграл столь важную роль в зарождении религий во всем мире. Как подчеркивает Бойер (Boyer, 2001, p. 203), с трупом нужно что-то делать, и это что-то должно удовлетворять или смягчать конкурирующие врожденные побуждения диктаторско-риальной власти. То, что, по-видимому, развилось повсеместно, хороший прием для выхода из безвыходной ситуации, - это тщательно продуманная церемония, удаляющая опасное тело из повседневной среды либо путем захоронения, либо сжигания, в сочетании с интерпретацией настойчиво повторяющихся привычек, разделяемых всеми, кто знал умершего как незримое присутствие агента, как дух, своего рода виртуальная личность, созданная беспокойным сознанием выживших, и почти такая же яркая и сильная, как живой человек.
Какую роль в этом играет язык, если вообще играет? Неужели мы единственный вид млекопитающих, который хоронит своих мертвецов, потому что мы единственный вид, который может говорить о том, что нас объединяет, когда мы сталкиваемся со свежим трупом? Показывает ли практика захоронения неандертальцев, что они должны были обладать полноценным языком? Это одни из тех вопросов, на которые мы должны попытаться ответить. Языки мира хорошо снабжены глаголами для основных видов манипуляции убеждениями и желаниями: мы притворяемся и лжем, а также блефуем, подозреваем, льстим, хвастаемся, искушаем, отговариваем, приказываем, запрещаем и не подчиняемся, например. Была ли наша виртуозность как природных психологов предпосылкой для языковых способностей, или же наоборот: использование языка сделало возможными наши психологические таланты? Это еще одна спорная область современных исследований, и, вероятно, правда, как это часто бывает, заключается в том, что имел место коэволюционный процесс, когда каждый талант питал другой. Возможно, сам акт вербальной коммуникации требует некоторой оценки интенциональности третьего порядка: Я должен хотеть, чтобы вы поняли, что я пытаюсь вас информировать, заставить вас поверить в то, что я говорю (Grice, 1957, 1969; Dennett, 1978; но см. также Sperber and Wilson, 1986). Но, подобно птенцу кукушки, ребенок может начать действовать совершенно неуверенно, добиваясь успешной коммуникации без какого-либо рефлексивного понимания структуры, лежащей в основе всей интенциональной коммуникации, даже не осознавая, что он вообще общается.
Как только вы начнете разговаривать (с другими людьми), вы будете купаться в новых словах, некоторые из которых вы более или менее понимаете; некоторые из этих объектов восприятия, такие как слова "притворяться" и "хвастаться" и "искушать" помогут привлечь и сфокусировать ваше внимание на случаях притворства, хвастовства и искушения, что даст вам много недорогой практики в народной психологии. В то время как шимпанзе и некоторые другие млекопитающие также могут быть "природными психологами", как Николас Хамфри (1978) назвал их так: поскольку им не хватает языка, они никогда не могут сравнивать заметки или обсуждать случаи с другими естественными психологами. Артикуляция интенциональной позиции в вербальной коммуникации не только повышает чувствительность, дискриминацию и разносторонность отдельных народных психологов, но также увеличивает и усложняет народно-психологические феномены, на которые они обращают внимание. Лиса может быть хитрой, но человек, который может польстить вам, заявив, что вы хитры, как лиса, имеет в рукаве больше хитростей, чем лиса, причем с большим отрывом.
Язык давал нам возможность напоминать себе о вещах, не представленных в данный момент нашим чувствам, останавливаться на темах, которые иначе были бы неуловимы, и это приводило в фокус виртуальный мир воображения, населенный агентами, которые имели для нас наибольшее значение, как живыми, но отсутствующими, так и мертвыми, которые ушли, но не забыты. Освобожденные от корректирующего давления дальнейших реальных встреч в реальном мире, эти виртуальные агенты могли свободно развиваться в нашем сознании, усиливая нашу тоску или наш ужас. Отсутствие заставляет сердце становиться счастливее, или - если отсутствующий был несколько пугающим в реальности - более пугающим. Это не привело наших предков к религии, но заставило их упорно и даже навязчиво репетировать и разрабатывать некоторые привычки мышления.
Экстраполируя человеческую предысторию с помощью биологического мышления, мы можем предположить, что народные религии возникли без сознательного и преднамеренного замысла, так же как и языки, в результате взаимозависимых процессов биологической и культурной эволюции. В основе человеческой веры в богов лежит инстинкт: склонность приписывать агентность - убеждения, желания и другие психические состояния - всему сложному, что движется.
Ложные тревоги, вызванные нашей чрезмерной склонностью искать агентов везде, где происходит действие, - это раздражители вокруг которых вырастают жемчужины религии. Распространяются только лучшие, наиболее благоприятные для разума варианты, удовлетворяющие - или кажущиеся удовлетворяющими - глубокие психологические и физические потребности, а затем они совершенствуются в ходе непрерывной селекции.