На этом, однако, взаимоотношения с Компартией Греции не кончились. В Афинском аэропорту нас встречал Костас. Я обратил внимание, что он чем-то обеспокоен, что-то его жмет, в глазах какая-то тревожность. Я грешным делом подумал, может, Олег Николаевич «заболел», какие-то перебои в репетициях перед премьерой. Нет, оказалось Ефремов в полном порядке, в отличном настроении, сказал «спектакль, кажется, получается интереснее, чем в Москве», всем он был доволен, все шло хорошо. Позже я узнал, что все-таки не все шло хорошо, просто от Ефремова кое-что скрывали.
Оказывается, кто-то из секретарей ЦК Компартии Греции прочитал пьесу, и Костасу как члену ЦК выразили серьезную обеспокоенность: эта пьеса показывает Советский Союз с дурной стороны: из-за аморального поведения родителей мальчик, сын, остался без рук, стал калекой. Это будет воспринято в Греции как символ горестной, обреченной судьбы молодежи в СССР. Прозвучало пожелание: нельзя ли хотя бы обойтись без отрезанных рук. Костас твердо сказал, что в пьесе ничего менять нельзя – ее в таком виде играют в Москве, в Художественном театре! В Москве, ответили Костасу, социализм непобедим, там можно показывать все что угодно, а у нас социализм еще должен одержать победу.
Костас больше всего боялся, что об этой истории узнает Ефремов – реакция Ефремова, как ему казалось, может быть губительной для спектакля, он может сесть в самолет и улететь. От Ефремова до моего приезда эта информация скрывалась.
Тут следует заметить, что Костас и Джени в политическом плане были по разные стороны баррикад. Джени состояла в какой-то правой буржуазной партии, между супругами шли непрерывные острые политические споры. Джени считала, что ничего скрывать от Ефремова не надо, он должен все знать, а Костас должен, после этого гнусного разговора, покинуть наконец эту гнусную партию.
Костас решил со мной посоветоваться: как быть – говорить Ефремову или не говорить. Переводчица, Лариса Сидорова, которая помогала Олегу на репетициях, ввела меня в курс дела. Я сказал Костасу, что Ефремову надо все рассказать, он с такими ситуациями неоднократно имел дело, это не повлияет на его работу, только придаст последним репетициям больший задор.
Должен признаться, я ошибся. Ефремов жутко расстроился. Не в том смысле, что это как-то повлияло на репетиции, на судьбу спектакля. Об этом и речи быть не могло. Он был поражен тем, как греческие коммунисты беспардонно, в полной уверенности в своей правоте, готовы обманывать свой народ относительно того, что происходит в СССР. Это был восемьдесят шестой год, у нас начиналась перестройка, уходила со сцены цензура, и нам казалось тогда, что уходит навсегда. А тут в Афинах… елки-палки, в свободной стране, надо же какие суки. Но в одном отношении Олег случившимся был доволен: обострившиеся разногласия между Джени и Костасом шли на пользу спектаклю. Олег Николаевич обожал, когда события самой жизни – личной или общественной – помогают театру быть предельно выразительным.
На премьеру пришла целая группа чиновников компартии. Джени играла в тот вечер просто великолепно: в обличениях своего мужа по пьесе я узнавал всю страстность ее обличений Костаса в жизни. Костас играл несколько слабее, чем на последних репетициях. Он переживал из-за конфликта с родной партией, и это отразилось.
Зрители принимали спектакль бурно, долго хлопали. Представители партии тоже аплодировали, но сдержанно. Костас рассчитывал, что они задержатся, будет разговор о спектакле, мы послушаем их, они послушают нас. Он выбежал к ним из-за кулис еще не переодевшись, хотел провести в комнату для гостей, там уже был накрыт стол. Они отказались, сославшись на какие-то дела. Вяло пожали нам руки и ушли. Костас был расстроен. Джени съязвила: они завтра с ним отдельно поговорят. И она снова взялась за свое: неужели тебе не ясно, что после всего этого ты должен плюнуть им в лицо и больше с ними не знаться? На следующее утро в главных газетах Греции были хорошие рецензии, а в газете компартии статья о спектакле появилась только на третий день после премьеры. Рецензия была вежливой, прохладной, и там была фраза о том, что, как и ожидалось, этот спектакль очень обрадовал буржуазную прессу.
Спектакль шел почти каждый день целый сезон. Костас остался в партии, Джени из-за идеологических разногласий на развод не подала. Авторский гонорар составил 30 тысяч долларов, из которых государство оставило мне восемьсот с чем-то. Через три года Олег Николаевич поставил у них в театре «Вишневый сад».
Когда мы с женой несколько лет назад были в Афинах, Джени уже не было в живых, у Костаса была новая жена. Он пригласил нас на спектакль «В ожидании Годо». Когда мы зашли после спектакля в комнату для гостей выпить по рюмочке, на стене мы увидели большой портрет Олега Ефремова.
9 мая
Когда прошлое было будущим
Во Второй мировой войне погибли более 70 миллионов человек. В конце двадцатых, в первой половине тридцатых годов прошлого века эти 70 миллионов человеческих душ были живы, трудились, любили, добивались успехов, терпели неудачи, собирались дожить до глубокой старости. Они не думали, что достаточно скоро будут убиты на войне, о возможности которой в то время уже говорили, писали, называли политические силы, конкретных политиков, в частности Гитлера, которые способны развязать большую войну, мировую войну. Тогда еще не было интернета, телевидения, но были радио, газеты, кино, люди слышали, читали о фактах, свидетельствующих, что подготовка к войне идет, идет, нарастает. Тем не менее люди, наделенные достаточно развитым воображением, вели себя спокойно, не переживали, не реагировали, не действовали адекватно той страшной угрозе, которая надвигалась на мир, на их жизнь, на жизнь их детей.
Фактически до Второй мировой войны эти 70 миллионов человеческих жизней, которые истребила эта война, достаточно миролюбиво, спокойно ждали, когда она начнется и убьет их. Эти 70 миллионов тогда еще живых людей так вели себя всюду – и в Германии, и в США, и в СССР, и в Италии, и в Японии. Некоторые политики, некоторые правительства как-то еще шебуршились, пытались о чем-то договориться, противодействовать или делали вид, что пытаются, но основная масса людей, которых это касалось в первую очередь, потому что именно им предстояло быть убитыми, ничего не делали, чтобы предотвратить черный кошмар мировой бойни.
Сегодня эта жуткая история повторяется. О том, что в обозримом будущем вполне возможна третья мировая ядерная война, имеется достаточно много признаков, фактов, инцидентов, высказываний политиков, встревоженных заявлений писателей, религиозных деятелей. Некоторые даже уверены, что она уже началась. Она стоит перед нами, смотрит нам в глаза – эта война до войны, война перед войной. Я совсем, совсем редко встречаю людей, которые твердо уверены, что ее не будет. Ведь если эта война разразится, она унесет значительно больше, в разы и разы больше, чем 70 миллионов. Нет сомнений, что те конфликты, противоречия, те несправедливости, которые наблюдаются сегодня, из-за которых может разразиться эта чудовищная война, гораздо менее значительны, менее серьезны, менее трудноразрешимы, чем те бедствия, которые обрушатся после такой войны на оставшихся в живых людей.
И что же? Ничего, почти ничего. Как и в двадцатые, тридцатые годы прошлого века, сегодня будущие десятки, если не сотни миллионов жертв новой войны спокойно, терпеливо, не сильно переживая, надеясь на отсутствие надежд, ждут, когда эта война начнется и уничтожит их. Не возникло ни одной серьезной планетарной или национальной общественной организации, которая бы что-то существенное делала для предотвращения гибельной катастрофы. Опять все передоверено политикам и генералам, которые далеко не во всех странах, обладающих ядерным оружием, включая Россию, находятся под каким-либо существенным, надежным общественным контролем.
Я пишу об этом, вовсе не надеясь, что мои слова возымеют какое-то серьезное влияние на обрисованную ситуацию. Просто я хочу, чтобы мои друзья, мои читатели знали, с каким настроением я встречаю День Победы. Какие-то небольшие надежды вселяют шествия «Бессмертного полка», но это дань памяти погибшим – жертвам фашизма и солдатам, уничтожившим фашизм. Это лишь косвенно является движением за предотвращение новой войны. А ведь главное завещание нам, оставшимся в живых, и новым поколениям – не допустить повторения ужасов Второй мировой, ужасов Хиросимы и Нагасаки. И мы сегодня, воздавая должное погибшим, обязаны признать: этот главный завет мы не выполняем.
13 мая 2015 года
Памяти Элема Климова
Сейчас, когда отмечают 30-летие незабываемого Пятого съезда кинематографистов СССР, после которого кинематографический союз возглавил Элем Климов, о котором многие молодые люди ничего или почти ничего не знают, я решил опубликовать мои воспоминания о нем, они касаются в основном последних лет его жизни. Он был своего рода Горбачевым в кинематографе, под его началом совершилась перестройка всего заскорузлого киноорганизма страны, перестройка, благодаря которой даже сегодня молодые кинематографисты все еще обладают некоторой, правда все сужающейся, свободой творчества.
До 1978 года мы были едва знакомы. Неожиданно он позвонил, оказывается, он искал меня в Ленинграде, не знал, что я уже живу в Москве. Он прочитал мою пьесу «Мы, нижеподписавшиеся» и хотел встретиться – сказал, что у него есть соображения, как на основе этой вещи сделать кино.
Я снимал в коммуналке комнату для работы недалеко от метро «Кропоткинская». Элема я встретил у выхода из метро, по пути мы купили что-то выпить, не помню, коньяк или водку, и пошли ко мне.
Тут необходимо в трех словах рассказать сюжет моей пьесы. Комиссия из Москвы приехала в небольшой город принимать новый хлебозавод. Обнаружив ряд недоделок, члены комиссии, их было пять человек, акт не подписали и возвращаются поездом домой. В тот же вагон, что и комиссия, садится молодой человек, диспетчер стро