йки, с задачей: пока поезд доедет до Москвы, сделать все возможное, чтобы акт был подписан. О том, как он этого добивался, пока шел поезд, и почти уже было добился, но все-таки не добился, и рассказывает пьеса.
По дороге от метро Климов сказал, что в этот сюжет надо внести таинственное начало. Я несколько насторожился. Но только когда мы оказались в моей комнате, выпили по рюмочке, Элем объяснил, что он имеет в виду. В поезде, в этом же вагоне, где расположились действующие лица, едет еще один человек, высокий худощавый мужчина, с какими-то особенными глазами, обладающий безграничной силой воздействия на психику людей. Видя, как наш герой бьется, чтобы получить подписи членов комиссии, поняв, что это необходимо для защиты руководителя стройки, честного человека, которого, если акт не будет подписан, снимут с работы, «мистик» начинает помогать герою. Под его воздействием – в каждом случае это весьма оригинальное воздействие, учитывающее индивидуальные особенности членов комиссии, – акт оказывается подписанным. Это происходит фактически против их воли. Они подписали акт, который подписывать не собирались. Ведь руководитель комиссии получил сверху указание – даже если хлебозавод в полном порядке, акт все равно не подписывать. А они подписали. Председатель комиссии, опомнившись, требует подписанные экземпляры акта обратно. Но акты исчезли – в портфеле, куда диспетчер их положил, их нет. Возникает скандал. А поезд уже подъезжает к Москве. Чем история закончится, Элем еще не придумал, но не сомневался, что конец будет очень сильный.
Предложение Климова вносило серьезное изменение в мой замысел, – по существу, героем фильма становился другой человек, мистическая личность. Я не был готов к такой подмене. Но Элем был уверен – присутствие в моем сюжете мистического момента переводит эту историю совсем на другой уровень. Советскую систему, сказал он, без вмешательства чудодейственных сил не одолеть. Требуются совместные усилия таких людей, как этот парень, твой герой, и своего рода Вольфа Мессинга. Мне тогда показалось, что он и в самым деле всерьез надеется на спасительное вмешательство в нашу жизнь мистических начал. Элем был удивлен, что я не знаком ни с одним московским мистиком, обещал познакомить. Несмотря на то что у меня оставались некоторые сомнения, мы договорились: я за неделю набросаю проект заявки, он берет на себя предварительно прозондировать отношение Госкино к такого рода идее. На этом мы расстались.
Прошло дня три или четыре, звонит Климов: «Саша, ты уже начал писать заявку?» – «Нет». – «Не пиши – они не хотят, чтобы я делал такой фильм. По-моему, они вообще не хотят, чтоб я что-то снимал». Он не стал говорить, у кого он был, на вопросы не отвечал, голос был какой-то скрипучий, произнес только: «Видишь как?» – и положил трубку.
Когда через два года Татьяна Лиознова начала снимать для телевидения фильм «Мы, нижеподписавшиеся», Элем позвонил, расспросил, что да как. Я ему рассказал, каких артистов на какие роли выбрала Лиознова, кто из операторов будет с ней работать. Он послушал, послушал и сказал: «Она снимет неплохую картину, можешь не сомневаться, но то, что я хотел сделать, это было бы совсем другое, не просто хорошая картина».
Общих творческих интересов у нас больше никогда не возникало. Изредка встречались, оказывались иногда за одним столом или за соседними столиками в ресторане Дома кино, не более того. Во времена перестройки мы несколько раз обстоятельно разговаривали на сугубо политические темы, наши взгляды на бурные события тех лет в чем-то расходились, но не сильно.
И только в самые последние годы его жизни, не могу толком объяснить, с чем это было связано, как это вышло, между нами возникли особо доверительные отношения. Мы сравнительно часто встречались, нередко только вдвоем, я бывал у него дома, подолгу говорили по телефону. Элем читал мне свои новые стихи. Некоторые были по-настоящему интересны, неожиданны. В Доме кино он в ту пору почти не появлялся, выпивали в случайных забегаловках, о делах Союза никогда не говорили. Дети, здоровье, книги, политика – темы, которых мы чаще всего касались. Помню минуты его необыкновенно яркого вдохновенного настроения, когда он вспоминал свое детство, какие-то странные случаи, встречи – он рассказывал живо, красочно, саркастически описывал ситуации и личности, голос у него был молодой, звенел. Но почти каждый раз Элем неожиданно обрывал себя, умолкал, замыкался. Если дело происходило в кафе, выкладывал на стол какие-то деньги, свою долю, извинялся, просил не провожать, уходил. Спустя час-другой, обеспокоенный, я звонил ему домой, обычно он еще раз извинялся, клал трубку.
Он был несомненно человек с очень сложным, сугубо индивидуальным, особенным строением психики. Меня не покидало ощущение, что его терзали какие-то внутренние противоречия, которые ему не удавалось разрешить или примирить. Душа его была ранена, рана не заживала, не затягивалась. Ему трудно было ладить с собой. Были моменты, когда ему становилось настолько тяжело, мрачно, что это мгновенно передавалось тем, кто находился с ним рядом.
Меня не было в Москве, когда он умер, когда его хоронили. Я помню Элема только живым.
Надеюсь, на том свете душа его успокоилась.
23 мая
Как известно, директор Института экономических стратегий РАН Александр Агеев внес архипатриотическое предложение: 27 миллионам граждан СССР, погибших в Великую Отечественную войну, дать возможность проголосовать на следующих президентских выборах. Но если мертвые могут избирать, почему они не могут быть избранными? Наверняка найдется россиянин, который дополнит идею господина Агеева и выдвинет на следующих президентских выборах в качестве альтернативы В. В. Путину товарища Сталина. И не исключено, что Сталин в первом же туре победит. И что тогда? Представляете, к чему может привести предложение Агеева? Конечно, выход найдется. Сталин может назначить Путина исполняющим его президентские обязанности. Пока будет решаться вопрос о его воскрешении. А если Сталин назначит не Путина, а кого-нибудь другого? Товарищ Сталин – своенравная личность, от него можно ждать всего чего угодно.
Господи, дай мне умереть раньше, чем я стану свидетелем таких небывалых исторических событий!
11 июня
Вчера к Юрию Алексеевичу Рыжову явилась представительница прокуратуры и зачитала ему статью об ответственности за проявления экстремизма. Юрий Алексеевич мой друг, я знаю его мысли, его позицию – да, он действительно настроен критически по отношению к нынешней власти, и этого отношения он никогда ни от кого не скрывал. Право на критику власти, на мирные протестные действия, на демонстрации записано в Конституции страны. Я уже не говорю о том, что ему 86 лет, что он академик, бывший народный депутат СССР, в течение семи лет был послом России во Франции – и вот его пришли предупредить, что его позиция может быть истолкована как экстремистская, мол, замолчи, старикашка, а то и в тюрьму можешь угодить. Такое отношение к одному из умнейших людей России не может не вызвать тревоги и возмущения. Я слышал, что правительство России намеренно вернуть на родину талантливых ученых, крупных специалистов, создать для них привлекательные условия. Прокурорское посещение Юрия Рыжова, видимо, и есть начало создания таких условий. Теперь уж точно можно не сомневаться, что скоро выстроится очередь из жаждущих вернуться на родину.
30 июля
Произнеси: дождь. И помолчи. Почувствуй, вспомни все в твоей жизни, что связанно с этим словом.
Дожди, под которыми ты ходил или стоял, дожди, под которые ты боялся выйти, дожди, от которых ты закрывался зонтиком, – вспомни разные зонтики, все зонтики, которые у тебя в течение жизни были, господи, да это невозможно вспомнить! А женщин у тебя было больше, чем зонтиков? Или меньше? Дождь уводит нас так далеко! Дождь пахнет, запахи дождей на Камчатке, в Севастополе, в Бельцах, в Москве, в Ленинграде, в Киришах; теплый, будто согретый Господом, дождь в Шанхае в холодный осенний день.
Незабываемый дождь в Бершади, гетто, 1942 год, мне девять лет, папа внезапно снимает с меня лохмотья, сам раздевается догола, выводит меня под дождь, как в баню, трет какой-то тряпкой мне спину, грудь, попу, увидев нас, несколько мужчин, одна женщина, голые, выскакивают на улицу, но дождь прекратился, опоздали. Так я впервые в моей жизни увидел голую женщину.
А помнишь дождь в Иерусалиме, какой был проливной, беспощадный дождь! И как он вдруг, резко остановился, будто его выключил Господь.
Боже мой, как я люблю дожди! Дожди, от которых я убегал, дожди, под которыми я был счастлив. Родные мои дожди, дожди моей жизни, дожди моей судьбы, дожди моей старости.
О, рассыпчатые капельки, которые относит ветер, и крупные, которые падают отвесно, как кусочки свинца, и мелкий, мелкий дождичек, словно Всевышний натянул под небом сито.
Помню, в городе Черновцы летом нежданно-негаданно, вдруг, град! Белые кусочки, белые камешки, белые шарики, улицы стали вмиг белыми.
Град. Дождь. Жизнь.
5 августа
Я за активные, настойчивые индивидуальные и массовые гражданские действия, побуждающие государство проводить последовательные результативные реформы.
Нельзя стремиться быстро изменить большое сложное общество. Это приводит непременно к разного рода дикостям и только усложняет, тормозит продвижение по разумному пути. К превеликому сожалению, в России не любят и не ценят сложной работы по постепенному совершенствованию того, что есть. Нас вдохновляют крайности: полный застой, заскорузлый консерватизм – или революция. Мы даже слово «середина» не любим, или – или, поэтому у нас так и не сложился основательный средний класс.
Яростные вспышки национализма сегодня так же неизбежны, как неизбежна глобализация.
Смирение с необходимостью планетарного управления целым рядом отраслей человеческой деятельности будет протекать тяжко, болезненно. Нам предстоит становиться гражданами мира, оставаясь гражданами своих государств, своих национальных культур.