Психика человека очень пластична, податлива, и поэтому человек может приспособиться к любой ситуации и превратиться во что угодно, в кого угодно. Страшно подумать, во что может превратиться человек, причем запросто. Нужны особые меры предосторожности, учитывая эту кошмарную эластичность психики.
Возвращался я из гетто не как-нибудь, а на боевом советском танке. Этот танк одним из первых ворвался в Бершадь. Вдруг он остановился, свалилась гусеница. Толпа изможденных людей мгновенно обступила машину. Из башни высунулся моложавый небритый танкист, заулыбался. «Ну что, жиды, живы?» – громко, простодушно спросил он и спрыгнул вниз посмотреть, что случилось. На него не обиделись – его тискали, обнимали, жали руки, а он смеялся. Часа два он провозился с ремонтом, я помогал. Он взял меня с собой.
Мы двигались вместе с фронтом. Я не помню, какой это был фронт, кажется, 2-й Украинский, которым, если не ошибаюсь, командовал маршал Конев. А маршалом Коневым командовал я… Когда мы переехали Днестр, танкист, поискав на карте Дондюшаны, огорченно покрутил головой – оказалось, они лежали в стороне от его боевого маршрута. «Не получается довезти тебя до места», – сказал он, и я уже собрался спуститься на землю, как он вдруг махнул отчаянно рукой, нырнул вниз и, сделав на бешеной скорости крюк километров на тридцать, высадил меня на окраине родного местечка.
Я вернулся в Дондюшаны вооруженный до зубов. Я привез два пистолета – русский и немецкий, кинжальный нож, штук двадцать пулеметных патронов, две ручные гранаты. Я не узнал мою милую родину, с трудом нашел наш дом, который теперь показался мне крошечным, игрушечным. Меня окликнула соседская девочка Клава Руссу – она была так рада, а я ни разу ее за эти годы не вспомнил, забыл, что она есть на свете.
Мне было одиннадцать лет, я не умел ни читать, ни писать.
Взрослые, которые развязали ту войну, взрослые, которые сегодня развязывают бесчисленные так называемые малые войны, никогда не думают о детях. У них у самих имеются какие-то пусть абсурдные, идиотские, но цели. По крайней мере, им кажется, что они понимают, во имя чего они посылают людей убивать или сами убивают. Они помнят какое-то прошлое, им мерещится какое-то будущее.
Но у детей во время войн все это отсутствует. Детям даже казаться ничего не может. Я, например, совершенно не понимал, кто с кем и зачем воюет. Я не имел понятия о том, что такое фашизм, социализм, кто прав или не прав – Сталин или Гитлер. Я даже не могу толком сейчас вспомнить, знал ли я эти имена. По-видимому, знал, но это не имело для меня никакого значения. Я совершенно отчетливо помню, что, находясь в гетто, я никакой другой жизни, кроме той, что там была, не знал, не помнил и не ждал. Я был уверен, что так будет всегда, вечно. Не надо забывать, что по сравнению с довоенной жизнью, во всяком случае моей дондюшанской довоенной жизнью, война была необыкновенно зрелищной, интересной, многоплановой: шли танки, машины, шли войска – сначала туда, потом обратно. Все вокруг шумело, гудело, грохотало. Достать гранату или пистолет не составляло никакого труда.
Мы были детьми – нам нужно было что-то интересное, опасное, чтоб дух захватывало. Если разобраться, война для детей – это все равно что война для умалишенных. Они точно так же ничего не понимают: льется кровь, а они усмехаются, рушатся дома, гибнут величайшие ценности, а они в восторге – здорово как! Я еще не понимал, что такое смерть, а уже видел десятки, сотни мертвых тел, фактически я три года жил в морге. Я скажу страшную вещь: если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей. Потому что дети, которые останутся живыми после войны, будут сумасшедшими, они будут уродами. Потому что невозможно остаться, сохраниться нормальным человеком, если в то время, когда ты еще не понимал, что такое смерть, Библию, Тору в руках не держал, ты ел, чесался, сморкался рядом с телом мертвой матери, а чтобы выйти пописать за домом, должен был переступить через несколько трупов людей, которых ты день назад или час назад еще знал живыми.
В нормальных, мирных условиях дети осознают неизбежность смерти постепенно, медленно, в течение ряда лет. Инстинктивно они стремятся пройти этот важнейший, опаснейший рубеж, это испытание как можно более осторожно. Душа ребенка осторожно, трепетно нащупывает путь достойного смирения со своей смертной судьбой.
Как писатель, проживший всю жизнь в СССР, я хорошо знаю, что такое политическая цензура, с которой по мере сил боролся многие годы. Но существует и другая цензура – биологическая, когда сам организм – мускулы, мозг, нейроны, сама кровь препятствуют тому, чтобы человек узнал всю правду о себе. С этой цензурой надо бороться очень осторожно. Возможно, поэтому я и остерегаюсь разобраться до конца во всем, что произошло со мной тогда, в гетто. Я боюсь отмены биологической цензуры. Не исключено, что она скрывает от нас то, что непереносимо, что может убить.
1997
Стихотворения
«Утром Всевышний заходит на склад…»
Утром Всевышний заходит на склад,
где лежат штабелями
миллионы срезанных крыльев.
Интересно, эти крылья,
которыми уже никто не машет,
на какую Его наводят мысль?
Зачем Он приходит сюда каждое утро?
Интересно, если бы я оказался
в этом вселенском крылохранилище,
удалось бы отыскать мои крылышки,
которые Он срезал 25.10.1933?
В ту ночь я упал в огород
моего отца Исаака Давидовича
на севере Бессарабии,
где моя мама, выбежав утречком
нарвать лучку и укропа,
нашла меня под яблоней,
завернутого в горнюю пеленку.
Без
Без мамы,
без детства,
без тишины,
без свободы,
с полным набором без
врезался в чудовищный лес
жизни.
И вот уже прошел его насквозь,
стою с расстегнутой грудью —
без…
«Ты можешь из меня сделать поэта, Господи…»
Ты можешь из меня сделать поэта, Господи,
только Ты и можешь,
поэтому Тебя и прошу —
окажи милость.
Складывать стихи на старости лет
для моей бедной растерянной души
большая отрада:
по строчкам стихотворений,
как по тихой безлюдной лестнице,
душа поднимется, я спущусь
куда положено.
Деконструкция
Я иду домой.
Ясная мысль. Ясное предложение.
Я иду?
Я? Иду?
Домой?
Но кто это я? Это он или это она?
Это он или это я?
Это просто слово «я» или в самом деле я, человек?
А что значит иду?
Быстро, медленно, на твердых ногах,
на обеих ногах, на одной ноге с костылями?
Охотно, неохотно?
Туда, где меня ждут, туда, где меня убьют?
Куда я иду?
А где мой дом, раз я иду домой?
Номер в гостинице, ставший мне домом три дня назад?
Дом моего детства в Дондюшанах?
Казарма Львовского военного училища имени Щорса?
Нары в еврейском гетто, в Бершади,
с которых не поднялись двенадцать
из четырнадцати членов нашей семьи?
Это был их последний дом.
Сколько вопросов!
Сколько неясного, темного!
Но все идут, шагают, спешат, летят,
чего только не делают в отсутствие ясности.
Ясности в жизни очень мало,
ясность подменяется привычками, надеждами,
глупостью,
у неясности много маскхалатов.
Достаточно, чтобы было хотя бы чуть-чуть ясно,
в самой малой степени,
и нам уже кажется, что все ясно.
Нам некогда ждать полного прояснения!
Даже то, что жизнь короткая,
многим не до конца ясно.
Видно, а мы не видим,
слышно, а мы не слышим,
понятно, а мы не понимаем.
Потому что наша задача – не ясность,
наша задача – не правда,
наша задача – не справедливость,
наша задача – быть счастливыми,
как угодно, где угодно, с кем угодно —
быть счастливыми…
Наша задача – быть!
Евреи
Раз мы есть,
несмотря на… на… на… на…
значит, кто-то об этом позаботился,
раз мы не забыли самих себя,
значит, кому-то это важно,
раз мы вернулись туда,
откуда были изгнаны тысячи лет назад —
значит, кто-то не уставал нас там ждать,
раз нас ненавидят сегодня,
как ненавидели во времена Авраама,
значит, кому-то выгодно, чтобы ничего не менялось.
Возможно, нас уже давно не существует,
но мы настолько незаменимы на этом свете,
что нас все время выдумывают.
Существованье наше —
самое убедительное доказательство
существованья Всевышнего.
Пророки предупреждали:
еврей должны быть готов
в любую погоду
перемещаться откуда угодно куда угодно,
всегда оставаясь при этом
на том же месте в списке Всевышнего.
Вы нас выделяете, а говорите, мы выделяемся,
вы так настойчиво нас отмежевывали,
отчеркивали, не смешивали с собой —
в конце концов мы решили:
это Господь выделил нас среди прочих.
Сколько раз мы хотели стать вам родными,
неизменно получая отказ.
Теперь уже поздно:
тысячелетия выточили нашу судьбу,
мы – не народ, мы – камень.
«Кости, помнившие, как их ломали…»
Кости, помнившие, как их ломали,
гневались, матерились,
обзывали меня, страшно вспомнить,
какими словами: