Сюда относятся и конфликты на почве национальных различий, о которых и пойдет речь.
Национальные различия в последнее время все настойчивее объединяют нас с одними и разделяют с другими. В этом нет ничего плохого, в этом есть много хорошего – но только до определенной черты.
Отмечу здесь попутно, что и в целом для человеческих взаимоотношений в любой области, на любом уровне имеет огромное, судьбоносное значение проблема черты. Во всем есть черта, переступишь ее – и добро оборачивается злом, человечность бесчеловечностью. Вся сложность в том, что природа не встроила в наш мозг такой механизм, который бы срабатывал автоматически каждый раз, когда мы собираемся эту черту переступить. Эту службу оповещения, предупреждения несет в обществе культура – я имею в виду в данном случае культуру в наиболее обобщенном смысле слова, как культуру всей жизнедеятельности человека.
Так вот, культура с очень давних времен, не отрицая значения национальных различий, уважая эти различия, тем не менее последовательно настаивает на том, что все люди, независимо ни от каких различий, заслуживают равного уважения.
Создается впечатление, что в прежней нашей несвободе мы больше ощущали общность нашей судьбы, чем в теперешней нашей свободе. Можно услышать и даже прочитать, что свобода не объединила, а разъединила нации. Перестройка, говорят, разрушает дружбу народов, которой мы всегда законно гордились.
Я с этим не согласен. Официозное прославление нашей дружбы народов прикрывало затаенные жгучие вопросы. Нынешние конфликты тянутся издалека. Долгое отсутствие свободы для их обсуждения и решения не размывало, не рассеивало эти конфликты, как некоторым казалось и кажется, а только загоняло их вглубь, где они набухали мрачным отчаянием.
Считалось, что мы единый неделимый народ. Интернационализм зиждился, как и экономика, на уравниловке. Равенство истолковывалось не как равное право каждого народа свободно творить свою судьбу, а как равная беспрекословная обязанность каждого народа подчиняться единым, общим установлениям. Конечно, если такого рода равенство принимать за эталон, то действительно, сегодня происходит не объединение, а разъединение. На самом же деле происходит возрождение национального достоинства народов, а национальное достоинство невозможно восстанавливать в общей куче, дружным единым порывом. Каждая нация должна для этого собраться, сомкнуться, очертить границы своих особенностей, должна обсудить свои сугубо национальные проблемы, подсчитать потери, залечить старые раны, дать полную волю своему языку, своей культуре. Да, по сравнению с тем, что было прежде, это похоже на стремление к сепаратизму, на отчуждение от общего дома. Да, прежнего общего дома уже не будет. Будет общий дом, но другой, и порядки в новом нашем общем доме будут заметно отличаться от прежних. Это будет общий дом, но в каждой его квартире будут свои законоположения, которые надо будет, входя, уважать. Это будет общий дом самостоятельных, а в чем-то и своенравных народов. Наверняка и в экономическом благополучии разные регионы нашего обновленного общего дома будут заметно отличаться. Но это будут справедливые отличия – в зависимости от результатов деятельных усилий.
Но почему же, если все так хорошо и разумно развивается, тревожно на душе, когда думаешь о событиях межнациональных отношений последнего времени? Потому, что мы уже однажды вывернули свободу наизнанку, мы уже однажды умудрились огромную, невиданную свободу, которую принесла нам революция, превратить в чудовищный режим насилия. Мы уже однажды под водительством Сталина переступили черту и зашли так далеко за нее, как не заходил, может быть, ни один народ в этом столетии.
Поэтому нас не покидает тревога: мы опасаемся, чтобы то же самое не произошло и в этот раз – с нашей новоявленной, с молоденькой нашей четырехлетней свободой. В тот раз бес толкнул Россию за черту человечности, воспользовавшись засильем нашего классового мышления. В этот раз опасность подстерегает с другой стороны – черт нас может попутать на межнациональных разногласиях, если на этом поприще возобладает безоглядный экстремизм.
Приглядитесь и увидите – всюду, где имеют место межнациональные напряжения, где эти напряжения превышают, так сказать, норму, мы имеем дело с неумелым, неразумным, торопливым, неуравновешенным, а порой и просто небескорыстным обращением со свободой. Чтобы свобода могла служить решению наисложнейших национальных вопросов, ей нужно придать сначала форму, заключить ее в подлинно демократические рамки, упорядочить на принципах равноправия процедур пользования свободой. Можно понять нетерпимость людей, можно понять, почему они спешат, но если при этом не будет проявлена настоящая забота о том, чтобы защита национальных интересов одного народа не вступала в противоречия с интересами других народов, толку не будет. Нельзя, обрадовавшись возможности расширить собственную свободу, забывать о том, что это нужно делать с полным уважением к не менее свободолюбивым устремлениям других. Вместе с другими, наряду с другими, а не за счет других.
Нельзя забывать, что межнациональные интересы в сегодняшних условиях – это не интересы начальствующих элит разных наций, это прежде всего интересы простых людей разных наций, а простые люди одной нации ничем не виноваты перед простыми людьми другой нации. Человек не должен быть наказан за то, что он родился евреем, а не русским или русским, а не эстонцем, он также не должен быть наказан за то, что его местом жительства оказалась не Москва, а Вильнюс, хотя он русский, не Ереван, а Баку, хотя он армянин. Судьбы простых людей, их привязанности, род их занятий, места рождения и проживания определялись историческими коллизиями, обстоятельствами, которые от них непосредственно не зависели и за которые они не ответственны.
Без тщательного учета этих важнейших моментов межнациональные проблемы не разрешаются, а лишь обостряются. Это наглядно обнаруживается, когда поочередно проходят массовые демонстрации коренных и некоренных жителей того или иного региона. К чему это может привести? Что может успокоить, примирить тех и других? Ведь жить все равно придется вместе, рядом. Не будет ли таким образом положено начало перманентному отчуждению, долголетнему тупиковому противостоянию? Как сделать, чтобы стремление к свободе самоопределения наций не обернулось дестабилизацией элементарного производственного и общественного порядка, что при определенном стечении обстоятельств, в какой-то критический момент может привести к установлению «насильственного интернационализма».
Я не вижу другого выхода, кроме уже упомянутого: добиваться большей свободы для себя, для своего народа нужно таким образом, таким способом, чтобы при этом не ущемлять свободу людей других национальностей, а еще лучше, чтобы заодно расширять и их свободу. Это непросто, это потребует большей осмотрительности, мудрости, большего времени, это может потребовать некоторого замедления темпов решения межнациональных проблем. Ничего страшного – лучше «чуть помедленнее», но почеловечнее.
В конце концов, не всякая свобода благодатна. Не велико счастье жить в обществе, где самое большое достижение демократии – это свобода воинственной взаимной враждебности наций, свобода непрекращающихся межнациональных конфронтаций. Перспектива такой свободы малоутешительна, а в неустойчивый переходный период, который мы сейчас переживаем, просто опасна.
Недавно я провел самоисследование – решил разобраться: вот я, уже немолодой человек, считаю себя интернационалистом, какие же, интересно, чувства я испытываю на самом деле к разным народам и нациям.
В коротких заметках трудно дать подробный отчет о проведенной работе, отмечу лишь самое главное.
Во-первых, я установил, что испытываю далеко не одинаковые чувства к разным нациям. Во-вторых, и это самое главное, я достоверно установил, что мотивы, из-за которых к одним нациям я отношусь очень хорошо, а к другим сдержанно или даже подозрительно, совершенно не заслуживают того, чтобы с ними всерьез считаться. Мои чувства к разным нациям, как правило, зарождались под влиянием случайных, расхожих, в основном детских впечатлений. Так, когда мне было семь лет, меня укусила собака, которую считали больной, бешеной, и мама, перепугавшись, повезла меня для проверки из небольшого молдавского села, где мы жили, в большой город Яссы. Знакомых в городе у нас не было, мама сняла на две ночи комнатку в доме, владельцем которого оказался угрюмый пожилой турок. Мы устроились, и я тут же побежал в чистенький двор поиграть, а играл я в ту пору только в войну, для чего мне пришлось опрокинуть большую, пустую, выкрашенную в желтый цвет бочку, превратив ее в пуленепробиваемый штабной блиндаж. Из этого блиндажа, схватив сначала за руку, а потом за ухо, меня вытащил мрачный турок и, не выпуская моего уха из жестких пальцев, привел к маме. Он велел нам немедленно убраться. С большим трудом мама уговорила оставить нас хотя бы на одну ночь.
Так вот: до последних лет я больше не встречал ни одного турка, однако той единственной неудачной встречи с представителем этой нации оказалось
достаточно, чтобы на всю жизнь сохранить настороженность к туркам вообще. И только сравнительно недавно, когда в Турции поставили две мои пьесы и я подружился с переводчицей Бельги Паксой, с ее мужем, с двумя их прекрасными мальчиками, когда я рассказал им эту историю, которая приключилась со мной пятьдесят лет назад в Яссах, и мы от души вместе посмеялись, только после этого я почувствовал, что моя настороженность к туркам окончательно рассеялась, улетучилась. Теперь я отношусь к туркам так же доброжелательно, как, скажем, к финнам или ирландцам.
А почему я люблю испанцев? Ведь я никогда не был в Испании и никогда не был знаком ни с одним испанцем. Не знаю почему. Может быть, потому, что давным-давно мне попалась книга о венгре Мате Залке и мне очень понравился Залка, а он воевал в Испании. Позже на это наложилось обожание Испании такими уважаемыми писателями, как Эренбург, Хемингуэй, Кольцов. Но никакого личного опыта общения с испанцами у меня не было и нет. И почему я люблю испанцев больше, чем, скажем, бельгийцев или датчан, одному Богу известно. А вот почему я люблю Югославию, югославов, я знаю точно. Потому что после войны у нас в доме квартировал один замечательный человек огромного роста, с огромными ручищами, очень добрый и ласковый, и он мне много рассказывал о Югославии, где ему довелось партизанить. Он был влюблен в Югославию, а я в него, поэтому я буду до смерти любить Югославию и югославов. А сколько есть наций, народов, о которых я никогда даже не слышал и поэтому не испытываю к ним совершенно никаких чувств.