Патиашвили: Генерал Родионов мне не подчиняется…
И он опять повторил, что признает свою вину, что готов подать в отставку и понести наказание.
Следующая встреча – в штабе Закавказского военного округа, с командующим округа генерал-полковником Игорем Николаевичем Родионовым. Встреча была по-военному короткой. Генерал даже не дал нам задать вопросы.
Родионов: Я знаю, что вас интересует, и сразу отвечаю на ваши вопросы. Первое – я получил приказ из Москвы: к утру девятого апреля очистить площадь от митингующих. Приказ был выполнен. Второе – митингующие оказали сопротивление, бросали в солдат камни, били палками, прутьями, солдаты защищались, несколько человек в госпитале. Третье – газ, который был применен, это не какой-то особо опасный газ. Он соответствует нормам, принятым при разгоне демонстраций.
Васильев: А почему на разгон мирного митинга солдаты были отправлены с саперными лопатками?
Родионов: Приказа иметь при себе лопатки никто не отдавал, и лопатки был не у всех. Мне доложили, что у большинства не было. Кто-то взял, может, раньше уже участвовали в подобных мероприятиях… по опыту знали, не помешает… Злого умысла не было.
Васильев: Кто именно из высшего руководства страны принял решение о силовом разгоне митинга? Горбачев? Министр обороны?
Родионов: Понятия не имею.
Васильев: А кто вам непосредственно отдал приказ, можно узнать?
Родионов: Какая разница? Вы не следователь, я не подсудимый. От себя могу сказать: я с этим приказом был полностью согласен. Если бы это было в моей власти, я бы обязательно сам отдал такой приказ.
Генерал крепко пожал каждому из нас руку, проводил до дверей.
Следующая встреча – с Эдуардом Амвросиевичем Шеварднадзе. Она была уже под вечер и носила в основном светско-философский характер. Пили кофе с сушками, если не ошибаюсь, был даже коньячок. Эдуард Амвросиевич принимал нас как своих друзей, единомышленников, убежденных сторонников перестройки. С первых слов ему удалось создать такую атмосферу, когда неудобно задавать конкретные вопросы. Речь шла о судьбах сложнейших преобразований в стране, как министр иностранных дел, он посвятил нас и в некоторые международные проблемы. Тем не менее Борис Львович в какой-то момент нарушил эту теплую дружественную атмосферу.
Васильев: Эдуард Амвросиевич, Горбачев знал о том, что происходило в ту ночь здесь, в Тбилиси?
Шеварднадзе: Нет, как он мог знать. Его не было в Москве, он был за границей. Прилетел рано утром. Надо было отдохнуть. Он узнал только вечером, я ему доложил.
Васильев: А Патиашвили вам звонил накануне, советовался, как быть с этим митингом?
Шеварднадзе: Он звонил в ЦК, я даже не знаю, кому именно… конкретно этим занимались военные… Я вам скажу, ведь просто так оставить, чтобы нарастали в Тбилиси эти протесты, эти настроения, нельзя было. Если бы я был, как прежде, первым секретарем ЦК Грузии, я бы сам принял точно такое же решение. Парализовать жизнедеятельность города, столицы республики, недопустимо. Трагедия вышла с этими лопатками… за это надо строго спросить с военных товарищей. Конкретные, элементарные просчеты привели к большой трагедии…
После этих слов министра иностранных дел СССР встреча быстро закончилась.
Поздно вечером мы ужинали дома у одного известного грузинского кинодеятеля. Выпили, расслабились. Случайно разговор коснулся Абхазии. Егор Яковлев спросил, действительно ли существуют серьезные причины для конфликта между абхазами и грузинами. И тут вдруг мы услышали от грузинских наших товарищей, интеллигентов, создателей замечательных фильмов, самые нелестные, явно предвзятые характеристики абхазов, абхазского народа. Абхазы – упрямые, злобные люди, у них никогда не было и нет подлинной культуры, они сравнительно недавно спустились с гор… Мы были ошеломлены, притихли, сжались. Было неудобно возражать, сидя за столом, ощущая искреннюю дружественность, гостеприимство. Но Васильев не удержался.
Васильев: Как вы можете о другом народе так говорить? Они спустились с гор. А вы-то понимаете, откуда вы спустились и куда угодили?
Васильев отодвинул тарелку, поднялся, чтобы уйти. Тут вскочили мы с Яковлевым, Эльдар Шенгелая, еще кто-то: ну зачем так, Боря, мы здесь гости – многого не знаем, не понимаем… Вечеринка расстроилась, хотя еще какое-то время продолжалась. Васильев даже смягчился, перед уходом произнес тост за гостеприимных хозяев.
Рано утром мы вылетели в Москву. Пребывание в Тбилиси оставило у каждого из нас нерадостные впечатления. Васильев сидел в кресле с закрытыми глазами. Я думал, он спит. Вдруг он открыл глаза: «Вот я думаю, мы правильно сделали, что поехали или неправильно? Ты как считаешь?»
Я неопределенно пожал плечами.
Яковлев, который сидел в кресле через проход, строго напомнил: «Саша, Борис, не позже восемнадцати часов ваши материалы должны быть в редакции, иначе не успеем поставить в номер».
На этом я завершаю мои заметки, я хотел еще что-то добавить, но не могу не включить радио, «Эхо Москвы», чтобы узнать, что сейчас происходит в Киеве. Послушав репортаж с места боевых действий на Майдане, я не могу продолжать мои воспоминания. Происходящее в эти минуты в Киеве намного страшнее того, что произошло 25 лет назад в Тбилиси.
Борис Васильев верно предчувствовал: быстрые, резкие перемены в обществе чреваты долгими кровавыми последствиями.
Свобода без сюжета
Когда я представляю себе перспективу возвращения в нашу жизнь тоталитарного режима, нового произвола, я начинаю испытывать, нет, не страх, не гнев, не негодование, даже не обеспокоенность, а некое тошнотворное отвращение. Ко всему и всем, включая себя самого. При этом мне равно отвратительна как перспектива приспособленчества, так и перспектива диссидентского героизма в условиях новоявленного режима. Возвращение в нашу жизнь диктатуры после шести лет какой-никакой, но все же свободы, гласности, после шести лет вполне реальных возможностей заложить необратимые основы демократии – это было бы не просто поражением прогрессивных сил, это было бы чем-то сверхотвратительным, чем-то за гранью любой победы и любого поражения. Это свидетельствовало бы, во всяком случае для меня, о каком-то зловещем, неизлечимом, необратимом заболевании нашего общества.
Признáюсь – в последнее время я не могу без отвращения думать не только о возможности возвращения диктатуры как таковой, я испытываю какое-то внутреннее неприятие даже литературы, искусства на эту тему. Сама эта тема – «человек в условиях сверхнасилия» – притом что я, конечно, прекрасно понимаю ее воспитательную значимость, встречает в моей душе резкое отторжение. Когда я сегодня смотрю фильм или читаю книгу, которые требуют от человека стойкости в условиях сверхнасилия, во мне закипает негодование. Я беру на себя смелость утверждать, что требовать от людей железной стойкости в условиях жестокой несвободы или попрекать нестойких в подлом приспособленчестве – это не очень достойное занятие для взрослых, немало переживших и повидавших людей.
И тут я подхожу к тому самому главному, что продиктовало мне тему этих заметок. Дело не только в том, что природные свойства человека фактически освобождают его от ответственности за поведение в условиях сверхнасилия. Человек, как правило, не в состоянии выносить сильную физическую или душевную боль, длительный голод, слишком высокую или слишком низкую температуру, и так далее и так далее. Человек сделан не из железа, не из бетона, он создан природой для жизни в щадящем, а не жестоком режиме окружающих условий. Человек – дитя природной соразмерности, природной гармонии, а не безудержных катаклизмов и крайностей. Уже только поэтому человека нельзя судить за то, что он приспосабливается, а не сопротивляется в условиях сверхнасилия. Но дело не только в этом, даже главным образом не в этом. Предательство совести и справедливости, предательство человеческого достоинства происходит не тогда, когда в обществе господствует безжалостная, всесильная диктатура и когда многие люди, большинство людей приспосабливаются, чтобы выжить. Предательство происходит до того, до наступления диктатуры, до укоренения режима произвола и насилия. Предательство происходит, когда несвобода зарождается в недрах свободы.
Несвобода всегда наступает из-за того, что во время предшествовавшей ей свободы люди были беспечны и ленивы. Так было после февральской революции в России, когда пришла свобода, появился шанс установить демократию, вырваться к цивилизованному образу жизни, но этот шанс был упущен, свобода была предана и проиграна. Так бывало много раз повсюду в мире. Поэтому совсем не исключено, что и нынешнее, новое явление свободы в России снова будет предано и проиграно.
Мы обязаны очертить сегодняшнюю ситуацию со всей беспощадной отчетливостью. Сегодня мы (я имею в виду сторонников демократического развития страны) в состоянии раз и навсегда покончить с опасностью реставрации репрессивного режима. И что еще очень важно подчеркнуть – сегодня мы можем это сделать без какой-либо серьезной опасности для нашей жизни или свободы. Однако несмотря на то, что прошло уже шесть лет с того момента, как появился этот шанс, положение по-прежнему остается критическим, рискованным, весьма опасным.
Когда с такой определенностью ставится вопрос, люди начинают взвинченно спрашивать – а что, собственно, мы должны делать, что от нас требуется? Я укажу для примера на одно из многих дел, которое мы должны были сделать, но не сделали и продолжаем не делать.
Все мы прекрасно знаем, что многие люди в нашей стране введены в заблуждение, не осознают существующей опасности, более того, не ведая, что творят, многие сами содействуют наступлению реакции, фактически сами призывают на свои бедные головы новую жестокую диктатуру. Совершенно очевидно, что перестройке, гласности должна была сопутствовать некая «эпоха просвещения» для нашего народа. Разве можно было не считаться с тем, что несколько поколений наших соотечественников в течение почти целого столетия были лишены возможности усваивать ряд важнейших понятий и общечеловеческих феноменов? Ведь наше общество – это царство ложных уверенностей. Заложить, начать новую «эпоху просвещения» должна была наша интеллигенция. Но она этого не сделала и не делает.