А каковы наши политики-интеллектуалы, которых вроде бы в последние годы появилось немало, но которым тем не менее не удалось самое главное, чему они должны были отдавать свои мудрые силы, – не удалось достичь единства, сплоченности демократического движения, не удалось пронизать это движение токами подлинной культуры. Словом, мы являемся жалкими свидетелями массы упущенных возможностей. И в чем? В деле предотвращения нового тоталитарного режима, то есть в деле для интеллигенции наиважнейшем. Зато с какой охотой, с каким жаром мы гневно предъявляем нелицеприятный счет тем, кто не показал себя бесстрашными бойцами против режима во времена сталинщины или брежневщины. И тут же рядом, когда речь заходит о новой опасности диктатуры, какая беспечность, какое барское легкомыслие, какой кошмар беспамятства! Быть беспощадными к тем, кто проявил слабость в условиях сверхжестоких или, по крайней мере, опасных, и совершенно не осуждать тех (включая себя), кто в условиях почти полной безопасности не делает всего возможного, чтобы предотвратить наступление новой эпохи насилия, – трудно указать на более яркое свидетельство бескультурья нашей культуры. Вот подлинно непростительное преступление нравственности. Вот это действительно мораль, вывернутая наизнанку.
То, что в нашем обществе обнаруживаются граждане, мечтающие о новой диктатуре, – это не удивительно. Такие люди есть во всех странах мира. Разве мало реваншистов было в послевоенной Германии? Но немцы использовали наступившую после поражения Гитлера свободу для строительства необратимого демократического общества. Они это сделали, они воспользовались свободой сполна, они не упустили исторический шанс. Конечно, это не означает, что там можно почивать на лаврах, – опасность возрождения темных сил непрерывна, повсеместна и вечна. Но в немецком обществе сегодня работает такая система законов и такая система сложившихся уже после войны традиций, которые в состоянии предотвратить новую коричневую чуму.
Почему же у нас не получается? Почему нам не хватает последовательности в борьбе за предотвращение новой диктатуры? Я говорю в данном случае о той части общества, которая вроде бы понимает, как важно добиться необратимости демократических преобразований. Ведь таких людей сегодня много.
По-видимому, дело в том, что на нас неоправданно сильно действует даже небольшая доза свободы. У нас начинает кружиться голова от одного-двух глотков вольности, и мы уже становимся беспечными, ленивыми. Нам уже как-то неинтересно. Мы относимся к свободе, как дети: когда есть опасность, мы вовлекаемся в борьбу, а когда ее нет – наше свободолюбие вянет, испаряется. Мы люди чувства, а не логики. Чтобы проявить настойчивую демократическую волю, нам нужно участвовать в каком-то приключении, в каком-то сюжете. Мы не сами по себе герои, мы герои сюжета. Поэтому мы столько внимания уделяем сведению счетов с прошлым – прошлое сюжетно, там люди делились на героев и предателей, на мучеников и мучителей. Честное слово, иногда мне кажется, что возвращения диктатуры тайно желают не только реакционеры, но и некоторые демократы, – чтобы можно было стать диссидентом, прославиться на весь мир…
Жуть десятилетий несвободы ни в чем, может быть, так ярко не выражается, как в этой неадекватной реакции многих сторонников демократии на первые, начальные ростки свободы. Одни считают, что уже все достигнуто, победа в кармане. Другие хотя и говорят об опасностях для демократии, но это они только говорят и, скорее всего, говорят не потому, что так думают, а потому, что так вроде бы принято говорить сегодня. Но делать что-то всерьез для укоренения демократизма они не умеют и не хотят.
Когда воздвигалась тоталитарная система, мы показали себя не слабее немцев, но вот когда пришло время ее разрушить, ликвидировать, тут-то наше социалистическое прошлое сильно дало себя знать, потянуло нас резко вниз. Наша главная моральная проблема совсем не в том, как вести себя в условиях сверхнасилия, – тут мы как все. Пожалуй, даже лучше других. Наша центральная проблема – как вести себя в условиях некоторой первоначальной, небольшой свободы, в условиях, так сказать, аванса свободы. Когда свободы фактически еще нет, а только появляется шанс обрести подлинную, необратимую, системную свободу. Вот это для нас действительно тяжкая ситуация. Если судить по последним шести годам, тут у нас, как говорится, сплошные пробелы и проблемы.
Нам недостает ощущения нормы свободы, нормальной свободы, достаточной свободы. Наша душа не имеет опыта отмерять, измерять объем свободы. Нам много не надо. Между тем, для того чтобы в обществе возобладала подлинная свобода, надо много чего. Достижение системной, устойчивой свободы – это огромная, трудная, не прекращающаяся никогда работа, которую мы делать не любим и не умеем. Для нас это что-то невыполнимое, это что-то даже невообразимое. Нам легче потом, когда наступит новая диктатура, пойти в тюрьму, стать диссидентами, в крайнем случае повеситься, застрелиться, но только бы сейчас, в условиях почти полной безопасности, не вести рутинную, скучную, бессюжетную борьбу за так называемую настоящую свободу. Нам легче лет через двадцать, переждав очередную кровавую диктатуру, начать новую перестройку, чем доводить эту до логического конца…
1991
Август
Вечером 19 августа, часов в девять, закончив дела в редакции запрещенных «Московских новостей»[4], а дела эти главным образом заключались в принятии обращения учредителей газеты в связи с военным переворотом и в организации выпуска листовок, которые расклеивались по всей Москве, Егор Яковлев и еще несколько человек, включая меня, решили поехать к Белому дому.
Пейзаж и атмосфера у Белого дома описаны и показаны во всех подробностях. Недавно я получил письмо из Израиля от одной молодой женщины, в прошлом преподавательницы вуза. Она пишет, что, когда смотрела 20 августа в Хайфе репортажи о защитниках Белого дома, «плакала и гордилась тем, что я родом из России». Я могу засвидетельствовать: готовность пожертвовать жизнью во имя свободы ощущалась на баррикадах не как трагическая обреченность, а как радостный порыв осуществленной, состоявшейся человеческой солидарности. Это было чувство особое, ничего подобного я никогда прежде не испытывал. Насколько отвратительными и отталкивающими были физиономии, шеи и щеки путчистов, когда показали их пресс-конференцию, настолько прекрасными и незабываемыми были молодые лица защитников Белого дома.
Еще в редакции я договорился по телефону с Бурбулисом, что зайду к нему. (Мы подружились два года назад, когда я приезжал в Свердловск, но с тех пор, как он стал работать в Белом доме, виделись редко.) Яковлев днем уже побывал в Белом доме, видел, что там и как, ему не хотелось подниматься, и мы условились, что, пока я навещу Бурбулиса, он сделает полный круг вокруг здания и мы через тридцать-сорок минут встретимся в том же месте, где расстались, чтобы на его машине поехать домой. Однако ни через тридцать минут, ни через час я не вернулся. Оказавшись в Белом доме, я уже не мог оттуда уйти, остался до утра.
Я вышел из лифта на пятом этаже, в том отсеке здания, где располагались основные службы президента, кабинеты самого Ельцина и других руководителей России. Бурбулиса на месте не оказалось. В приемной было много людей, здесь ожидали молодой священник, два немолодых казака, журналисты, у двери в кабинет дежурил рослый парень с автоматом. Помощники и секретари Бурбулиса беспрерывно звонили, передавали новые указы и распоряжения Ельцина, принимали информацию с мест. Снизу через раскрытое окно доносился голос Беллы Курковой, которая объявляла по местному радио, что сейчас к защитникам Белого дома обратится писатель Юрий Карякин… Наконец появился Бурбулис – усталый, осунувшийся, с тысячью дел и забот в голове, тем не менее приветливый. Мы поздоровались, он кивнул на автоматчика, развел руками – дескать, видишь, до какой жизни дошел: личная охрана.
Кабинет Бурбулиса был одним из главных штабов организации обороны Белого дома. За проведенную здесь ночь я повидал почти всех руководителей России, за исключением разве что Ельцина. Сюда заглядывали все знаменитости демократического движения, лидеры левых партий. Перечисление фамилий заняло бы целую журнальную страницу, поэтому не буду этого делать. Назову только тех, кого хорошо знаю, кто находился в этом кабинете все время, всю ночь: Карякин, Полторанин, Травкин, Логунов, Лопатин, Цалко. Часто заглядывали Белла Куркова, Юрий Рыжов. Несмотря на нескончаемый поток людей, здесь ни на минуту не прекращалась серьезнейшая работа по изучению, анализу складывающейся и все время меняющейся обстановки, по выработке, как правило, не одного, а нескольких вариантов предложений, решений, разного рода тактических и стратегических идей.
Будет или не будет предпринят ночью штурм Белого дома – был главный вопрос, который всех волновал и на который никто не мог с уверенностью ответить. Генерал Кобец, самый крупный военачальник Белого дома, зайдя к Бурбулису, сказал, что если гэкачеписты не предпримут штурм в эту ночь, то можно считать, что они проиграли, время будет упущено. Он сказал, что, скорее всего, события можно ожидать между тремя и четырьмя часами ночи…
Когда-нибудь я опишу во всех мельчайших подробностях это ночное бдение в кабинете Бурбулиса. Теперь же я хочу поделиться лишь некоторыми личными ощущениями и переживаниями той ночи, с 19 на 20 августа, когда еще никто даже подумать не мог, что через полтора дня с ГКЧП будет покончено.
Там, в Белом доме, в ту ночь мне стало вдруг отчетливо ясно, какое именно преступление содеяли путчисты. Эти люди, эта кучка посредственностей, возомнив, что они владеют истиной, что они знают, как и куда надо вести народ, совершили государственный переворот, пытаясь всем навязать свои убогие идеалы и оценки, свои солдафонские представления о добре и зле. О том, что их притязания или их критерии могут быть несостоятельными, им даже в голову не приходило. Это был акт беспредельной самоуверенности, наглого большевистского высокомерия. Ведь при всех тяготах и трудностях нашей жизни высочайшим благом было то, что не стало насилия немногих над многими, что есть свобода слова, мысли, что впервые избрали президентом России того, кого хотело большинство. Н