Назову только часть из того, что меня поразило. Макбет, перед тем как задушить Дункана, все время глядит на себя в зеркало, он жаждет увидеть в эти минуты свое лицо. Он как бы кричит: «Вот оно какое, вот оно какое – мое лицо убийцы! Я хочу смотреть на это лицо, я хочу хорошенько к нему присмотреться! Я хочу его запомнить!» Поразительная сцена. Някрошюс здесь конгениален Шекспиру: кто не читал пьесу, наверняка подумает, что зеркало существует в тексте драматурга. А когда наступает очередь гибели Банко, режиссер его укладывает рядом с деревянной длинной балкой, и люди Макбета вонзают в эту балку, один за другим, двадцать блестящих острыми лезвиями топоров. Изрубленный Банко поднимается на нетвердые ноги и, истекая кровью, пошатываясь, покидает сцену и этот мир. И тут же появляется дух Дункана с врезавшимся в спину точно таким же сверкающим топором. Дух короля прыгает, почти летает по сцене, и торчащий из спины топор напоминает изящное крыло смерти.
Очень сильное впечатление оставляют падающие с неба камни в самый острый момент терзаний Макбета, когда он осознает, что все кончено, возмездие наступило и оно страшно и справедливо. Камни, настоящие большие камни, много камней обрушиваются на Макбета из четырех высоко подвешенных металлических коробов: стоит невероятный грохот, облако пыли, поднятой камнепадом, наплывает на зрительный зал. В этот момент три молоденькие красавицы-ведьмы подбегают к Макбету и начинают с двух сторон всовывать валяющиеся вокруг него камни в огромные полые карманы его пальто-шинели. Одеяние Макбета становится невероятно тяжелым, и он, едва волоча ноги под этой каменной тяжестью своей преступной души, покидает сцену.
Я бы мог продолжить описание образной структуры замечательного спектакля, но не буду отнимать хлеб у театроведов – задача этих заметок другая. Я хочу поделиться своим нетеатральным, а нравственно-историческим впечатлением от встречи с шекспировским Макбетом в эти весенние дни двухтысячного года.
О чем эта пьеса говорит нам сегодня и что в ней с особой силой подчеркивает замечательный режиссер Някрошюс? Что мы видим? Мы видим человека, который до и после совершенного им убийства непрерывно в течение четырех часов (столько длится этот спектакль) мучается и раскаивается, стонет и плачет, проклинает себя и весь белый свет от сознания содеянного великого зла. Жена, подталкивавшая его на убийство, сошла с ума, оба разбиты, раздавлены судом совести, судом живого человеческого естества. Какие люди, какие времена! Какое счастье было жить в эпоху невиданного, величайшего гуманизма, когда убийца так мощно, так неистово искренне раскаивался в совершенном убийстве!
О, если бы я мог сегодня, думал я, глядя на сцену, жить среди таких убийц, как славная чета Макбет! Я вдруг понял, что уровень, степень гуманизма в обществе определяется не переживаниями и поведением лучших, наиболее добродетельных сынов и дочерей человечества, а переживаниями и поведением преступников, наиболее вероломных личностей, убийц. Шекспир, того не ведая, в образах мистера и леди Макбет изобразил типичных представителей самых человечных времен в нашей истории. Именно эти уроды в человеческом обличье, каковыми считал их Шекспир, сегодня являют собой яркие свидетельства безвозвратно, судя по всему, канувшей в прошлое эпохи высшего расцвета гуманизма.
Можно привести множество примеров тому, что все обстоит именно так. Подумайте только, даже такой человеколюб, казалось бы, как папа римский, только через пятьдесят с лишним лет после победы над итальянским, испанским и германским фашизмом покаялся в том, что католическая церковь помогала или, в лучшем случае, не мешала уничтожать миллионы евреев. Еще один пример. За последние пятнадцать лет в России сотни киллеров совершили многие сотни заказных убийств. Но не было ни одного случая, чтобы кто-то из них или из тех, кто «заказывал людей», не вынес давления совести – сошел с ума или хотя бы признался в содеянном и сам отдал себя в руки правосудия. Подчеркиваю – ни одного такого случая за пятнадцать лет непрерывных преступлений не зарегистрировано, ни об одном таком случае ничего не известно. Я также не представляю себе современного писателя, который был бы способен правдиво, талантливо описать горькие раскаяния современного профессионального убийцы или того, кто такие убийства планирует и оплачивает.
Макбет в современной литературе невозможен за полным отсутствием прототипов. Убийцы типа Макбета полностью исчезли, вымерли как вид. Макбет сегодня может появиться только как герой-чудак, как герой иронической комедии. Пожалуй, я бы мог написать комедию, в которой украинская девица-снайпер, воевавшая на стороне чеченских боевиков, после своего пятисотого точного попадания из винтовки с оптическим прицелом, которую она любила, как скрипач свою скрипку, вдруг захотела зажить по-другому, по-новому и решила устроиться в монастырь. Я себе представляю, во что она превратила бы тот монастырь, в который ее с православным милосердием приняли бы. Монастырь превратился бы в укрепрайон с ракетными установками «Град» и знаменитой на весь мир школой монашек-снайперов.
Современный человек обладает совершенно неизвестной в прошлом особенностью – совесть и грех в его сознании не соприкасаются, не взаимодействуют, не помнят друг о друге. Нельзя сказать, что совесть полностью отсутствует. Нет, она существует, она наличествует, она есть. Но раньше она была неуправляема, раньше она была от Бога и человеку не подчинялась. Она жила по своим горним законам и судила человека по всей строгости этих законов. Сегодня человек овладел совестью, как Эверестом, как энергией атома, как механизмом наследственности. Человек стал полновластным хозяином своей совести, он научился с ней обращаться. Он понял, что совесть – это не более чем некие эмоции, переживания, некие чувства, некая душевная боль. И, оказывается, есть немало способов избавиться от ее мучений или даже не допускать их возникновения. Этому содействуют разного рода пилюли, уколы, диета, а в особенности искусство медитации. Мне рассказывал один психоаналитик, как можно запросто избавиться от неприятных ощущений, если вам довелось убить кого-нибудь. Это делается так. Вы должны себе представить, что человека, которого вы убили, никогда на свете не существовало. Вы его не убивали, он просто никогда не жил, не было такого человека в природе. Вот как его нет сейчас, так его и не было раньше, не было никогда. Оказывается, такая игра воображения современному человеку довольно легко дается, и после двухнедельного психотерапевтического курса данной направленности к убийце приходит уверенность в том, что того, кого он застрелил, никогда на этом свете не существовало. Остается лишь некое легкое ощущение тревоги, как от неприятного сновидения.
Можете ли вы себе представить, чтобы сам Макбет или леди Макбет успокоили свою совесть каким-нибудь подобным образом? Да никогда в жизни. Макбет, правда, иногда обращался к ведьмам за поддержкой и то верил, то не верил их предсказаниям, но даже ведьмы, чей авторитет в те времена был весьма высок, не могли унять голос страха перед судом совести Всевышнего. Да. Именно так – совесть помещалась в душе каждого отдельно взятого человека, но принадлежала она исключительно Всевышнему, была Его номенклатурой и только перед Ним отчитывалась за состояние своего подопечного.
Приватизированная совесть – вот чем нынешние грешники отличаются от грехотворцев Макбет, чья совесть только жила в его и ее груди, но принадлежала она не им, а Всеблагому. Эта разница не просто принципиальная, а коренная, фундаментальная, это такая разница, как между небом и землей.
2000
Интервью
«Цензура Владимировна набирает силу»[6]
В 1970-е годы Александр Гельман был едва ли не самым популярным советским драматургом. Известность пришла к нему после фильма «Премия», где главную роль блистательно сыграл Евгений Леонов. А вскоре после премьеры Георгий Товстоногов и Олег Ефремов поставили спектакли в своих театрах. «Протокол одного заседания» (БДТ) и «Заседание парткома» (МХАТ). «Театрал» предложил драматургу вспомнить, как это было…
– Александр Исаакович, вы предвидели такой поворот событий?
– Нет, конечно. До «Премии» мы с женой, Татьяной Калецкой, написали два сценария – «Ночная смена» и «Ксения, любимая жена Федора». Первый поставил Леонид Менакер, а второй – Виталий Мельников. Это были интересные картины. Нас приютил «Ленфильм». А сценарий «Премии» худсовет студии принял без особого энтузиазма. Однако нашелся режиссер, готовый его снимать, – Сергей Микаэлян, с которым я не был раньше знаком. Встретились, поговорили. Он сказал, что хочет снять в главной роли Евгения Леонова. Мне казалось, что нужен артист помоложе, но Леонова утвердили. Я не ожидал от картины ничего особенного. Ни разу не был на съемках, да меня и не сильно приглашали. Первый просмотр картины – смотрел худсовет – сразу все изменил. Члены худсовета были взволнованы. Микаэляна поздравляли, меня меньше, но тоже. Потом показали фильм всем работникам студии в большом зале – аплодисменты. Но возникли и опасения – начальство может не принять. Показали «Премию» в Ленинградском обкоме – Романов не был в восторге, но копия картины уже была в Москве, в Госкино. Я возлагал надежды на моего героя, на бригадира Потапова – я его и задумал как защиту от цензуры.
– Значит, Потапов – это была ширма? Вы выбрали такого героя для «проходимости»?
– Я много лет был рабочим – ремонтником на чулочной фабрике, фрезеровщиком на заводе, диспетчером на стройке. Я хорошо знал пороки производства при социализме и то, как люди на разных уровнях воспринимают эти пороки. Благодаря этому мне удалось совместить искренность, правду и хитрость. Я знал толковых, думающих бригадиров, похожих на моего героя, но в каком-то смысле Потапов – это я, это мои мысли, мое настроение. Я никогда не был большим начальником (пришел на стройку после восьми лет службы в армии капитаном запаса). Конечно, я мог сделать главным героем инженера, но вот тут я принял решение, учитывающее советскую демагогию о роли и значении рабочего класса. Это было сознательное решение. Вам нужен герой-рабочий? Пожалуйста, вот вам бригадир Потапов. У фильма были и противники, и защитники. Потапов помогал защитникам. А больше всех им помог Косыгин. Ему фильм понравился, и это, по-видимому, имело решающее значение.