смеется).
Когда я думал в ту пору об учебе, у меня в голове и мысли не было, что надо бы получить высшее образование, дальше ремесленного училища мои притязания не заходили. Только когда я уже работал во Львове на чулочной фабрике, я закончил десятый класс вечерней школы. При поступлении в военное училище я написал в автобиографии, что я был в гетто. Меня вызвал кадровик, майор, достал листок с моей автобиографией, где красным карандашом было отчеркнуто «находился в гетто». И он меня спросил, грозно так: «А почему вы не эвакуировались?» – «Мне было восемь лет!»
И я почувствовал: государству не нравится, что я был в гетто. Видимо, я должен был бежать или покончить с собой. И тогда я был бы достойным гражданином своей страны, хоть уже и неживым. Многие, конечно, скрывали, что были в гетто, потому что это считалось зазорным. Это как быть в плену. А я не скрывал не потому, что я герой, а потому, что я в первой автобиографии написал, что был в гетто, и потом скрывать это было и глупо и опасно. Но почти каждый раз, когда я официально соприкасался с советской властью, мне давали понять, что пребывание в гетто не украшает мою биографию.
Тем не менее в училище меня приняли. Там был еще один случай. Когда началось дело врачей, в моей роте было два еврея, нас никто не обижал, но напряжение все же ощущалось, потому что во всех газетах писали: евреи-врачи убивали, травили, уничтожали… И однажды вечером, когда я сидел в библиотеке, ко мне подошел старший лейтенант и говорит: «Вы курсант Гельман?» – «Да». – «Начальник политотдела, полковник Третьяков, ждет вас у себя через полчаса».
Я быстро сдал книги и пошел. Прихожу к начальнику политотдела и по лицам понимаю, что здесь собраны евреи. Человек пять. Полковник Третьяков говорит: «Я вас собрал, потому что сейчас в связи с делом врачей могут звучать какие-то неприятные для вас высказывания или даже действия. Я вас прошу, если кто-то оскорбит вас, позвоните старшему лейтенанту (запишите его телефон), и мы сделаем все, чтобы этого не было». Я помню, что был тронут до слез…
– А желания отомстить немцам у вас не было?
– Я долгое время плохо относился к немцам. И когда я первый раз попал в ГДР, был очень насторожен. До сих пор не могу сказать, что их люблю. Не ненавижу, но и не люблю. Понимаете, дело ведь, конечно, не в немцах. Самое страшное – это то, что любой человек может стать фашистом. Человек слаб, его психика очень подвижна, гибка, а слой культуры очень ломкий и тонкий… Страшны условия, при которых люди получают право на насилие. И когда я слышу слова о том, что мы не извлекли уроки, я соглашаюсь. Мы не извлекли главного урока: нельзя создавать условия, нельзя допускать, чтобы возникали условия, при которых все самое низменное в человеке получает свободу реализоваться. В России появился фашизм, потому что возникли такие условия. Можно ругать советскую власть, но откровенных национал-фашистов тогда не было.
А сейчас? Вдруг активизировалась не лучшая часть казачества, некоторые православные священники весьма воинственно настроены против любого инакомыслия, даже появились священники, которые прославляют Сталина.
Наступило время, когда люди, склонные к низменному поведению, получают большие возможности. Опасен не Путин сам по себе, опасно то, что он начинает опираться на те группы населения, которые склонны к насилию, которым свойственно грубое упрощение реальности. А с нормальными людьми, с интеллигенцией он порывает. Он от них отходит, потому что с ними ему сложно. А надо учиться находить контакт и со сложными людьми, не отступаться от них и искать поддержку у самых малограмотных, далеких от подлинной культуры людей.
Нужны руководители, которые отчетливо понимают, насколько опасно поощрение ксенофобии, упрощенчества, любых форм низменного поведения. В такой среде мгновенно появляются люди фашиствующие (скрыто или прямо). Они всегда очень активны, у них масса инициатив, они жаждут влияния и власти. Боюсь, что на этом ложном и опасном пути наше общество зашло уже слишком далеко. Если сейчас провести по-настоящему свободные выборы, вы думаете, победит наша оппозиция? Нет. Вот если, например, Квачкову[8] дать эфир на телевидении, допустить его ко всем СМИ, выберут Квачкова, а не Путина. Возникла эта ситуация по вине ныне властвующих. Уже многие годы отсутствует сколько-нибудь серьезная политика демократического гуманитарного просвещения. Все направлено только на сохранение и умножение власти путинской команды. И существует, я считаю, серьезная опасность, что мало-мальски демократические выборы приведут к власти фашиствующего деятеля. Произойдет то, что случилось в Германии, когда на демократических выборах победил Гитлер. И тогда возникнут условия, при которых – не дай бог! – станет возможным повторение того, что было со мной и моей семьей.
Вопросы задавал Артур Соломонов
Альмар(пьеса в двух актах)
Действующие лица:
Альберт Эйнштейн, 66 лет
Маргарита Конёнкова, 49 лет
Акт первый
Принстон, США.
Конец августа 1945 года. Поздний вечер.
Двухэтажный небольшой дом – «гнездышко», как его называет проживающий здесь Альберт Эйнштейн. Первый этаж: большая, на всю сцену, комната – это и прихожая, и кабинет, и гостиная. У окна письменный стол, беспорядочно заваленный бумагами, папками. Рядом черная школьная доска, на ней наполовину стертые формулы, графики. Тут же маленький столик с курительными трубками. У стены полукруглый диван. В глубине сцены лестница на второй этаж, там спальня. Слева две двери – на кухню и в ванную. Справа выход на улицу, в сад. У входной двери вешалка, большое овальное зеркало.
Сейчас Эйнштейн находится один в доме. Он спит в кресле посередине комнаты – небритый, неухоженный, в махровом халате не первой свежести. Вокруг кресла раскиданы газеты, журналы – похоже, он уже много дней не убирал прочитанное. На газетах стоит телефонный аппарат, от него к стене у письменного стола тянется длинный запутанный провод.
Эйнштейн спит неспокойно, ворочается, дергается, выкрикивает: «Нет, нет!» Голова падает на грудь, он нервно водит пальцами рук по своим длинным, слипшимся волосам.
Раздается короткий звонок в дверь.
Эйнштейн приоткрывает глаза – закрывает обратно. Продолжает дергаться, ворочаться. Звонок не повторяется, слышно, как ключом снаружи открывают дверь.
С большой дорожной сумкой в руках, в мокром плаще, с мокрым зонтиком входит Маргарита – красивая высокая женщина, выглядит моложе своих лет. Она сразу обращает внимание, что Эйнштейн спит неспокойно, дергается, что-то выкрикивает. Маргарита на ходу выпускает сумку из рук, скидывает на пол мокрый плащ и быстро подходит к Эйнштейну. Смотрит на его жалкий вид, наклоняется к нему, принюхивается к слипшимся волосам. Отстраняется: Эйнштейн плохо пахнет.
Маргарита (негромко). Аль… Аль… Альберт…
Альберт…
Эйнштейн не реагирует. Повернулся шумно в другую сторону, халат раскрылся, обнажив белую майку на довольно еще крепком теле и темные домашние брюки, из которых торчат босые ноги.
Маргарита (решительно заходит за спинку кресла, прямо над головой Эйнштейна громко, по-солдатски.) Альберт Германович, подъем! Встать!
Эйнштейн вскакивает – лицо затравленное, глаза дикие. Перед собой никого не видит. Обернулся назад, увидел Маргариту.
Эйнштейн. Откуда ты знаешь, как звали моего отца?
Маргарита. Мы десять лет знакомы, Альберт. От кого-то услышала. Скорей всего, от тебя… На кого ты кричал во сне?
Эйнштейн. Мар, мне очень плохо, я боюсь засыпать. Меня мучает жуткий сон.
Маргарита. Что за сон… Что тебе снится?
Эйнштейн. Второй город, на который бросили бомбу, как называется? Не могу запомнить.
Маргарита. На-га-са-ки. Первую бомбу бросили на Хиросиму, вторую на Нагасаки. Написать тебе на доске?
Эйнштейн кивает.
Маргарита (подходит к доске, берет тряпку.) Можно стереть?
Эйнштейн кивает.
Маргарита стирает все с доски, мелом пишет большими буквами:
ХИРОСИМА – 6 АВГУСТА,
НАГАСАКИ – 9 АВГУСТА
Эйнштейн. А сегодня какое число?
Маргарита. Сегодня двадцать третье августа.
Эйнштейн. Вот с девятого по двадцать третье… четырнадцать суток, когда бы я ни уснул – днем, ночью, мне снится один и тот же мерзкий сон. Я стараюсь не спать, но совсем не спать я не могу.
Маргарита. Что тебе снится? Ты всегда спишь спокойно, даже чуточку улыбаешься во сне.
Эйнштейн. Летит самолет. Из самолета выпадает бомба. Медленно, на парашюте, падает. Я во сне знаю, что это атомная бомба, внизу Япония. Потом она увеличивается, крупный план, и оказывается, что внутри бомбы лежу я, голый… С одной стороны из бомбы высунулась моя голова, с летящими волосами, с другой стороны – голые волосатые ноги, в этих тапочках (показывает на тапочки на своих ногах), а внизу из корпуса торчит, извини, мой обрезанный член. Но он гораздо толще и длинней, чем в натуре. Как у лошади. При этом я внутри бомбы поначалу чувствую себя прекрасно: веселый, смеюсь, хохочу. Ты знаешь, как они назвали эти бомбы?
Маргарита качает головой – не знает.
Эйнштейн. На Хиросиму которую бросили —
«Малыш», а которую на (взглянул на доску) Нагасаки – «Толстяк». Мне снится как бы «Толстяк». Бомба падает, взрыв! Я одновременно кричу и распадаюсь, разлетаюсь на миллион мелких кусочков. Образуется огромный гриб из пыли, дыма и кусочков меня. Вдруг все исчезает, конец фильма. И тут же начинается сначала: опять бомба выпадает из самолета, летит вниз, я во сне знаю, что внизу Япония… И это каждую ночь непрерывно: кончается – начинается, кончается – начинается. (Он поднимает с пола ее плащ, относит на вешалку.) Я боюсь заснуть. Будь жив Фрейд, я бы позвонил ему, он бы посоветовал, как избавиться… Когда мой сыночек сошел с ума, ему было пятнадцать лет, я уже был женат на Эльзе. Я обратился к Фрейду, он велел немедленно класть в клинику, сам позвонил, говорил с главным врачом… Через три месяца Эдуарда отпустили домой. Но потом опять. Он и сейчас в этой клинике. Я тебе, кажется, говорил?