воздаем им должное,
возводим на могилах
мраморные надгробья —
благодаря нам память о них
будет жить значительно дольше,
чем сами они прожили на этом свете.
Благодаря нам!
Родственники опускают головы,
молчат.
Скажите спасибо!
И родственники убитых
говорят убийцам спасибо.
«Вот идет человек…»
Вот идет человек,
он ни разу в жизни не подумал о том,
о чем я думаю каждый день,
он всю жизнь всеми силами
стремился стать таким,
каким я пуще смерти боялся стать.
Господи, как Ты можешь
не мешать нам
до такой степени отличаться друг от друга,
что нам не жалко друг друга убивать?
«Глупые жаждут свободы для своей глупости…»
Глупые жаждут свободы для своей глупости
ничуть не меньше,
чем мудрецы для своей мудрости.
Если мудрость не позаботится
о безопасной свободе глупости,
восстание дураков
зальет мир кровью.
«Вот сижу себе тихо…»
Вот сижу себе тихо,
слегка поддавши,
ни о чем не думаю,
ничто меня не гложет,
в голове что-то круглое,
как ноль, как колесо,
которое никуда не катится,
хотя когда-то куда-то катилось.
Голова настолько пустая, порожняя,
что даже не возникает вопроса,
куда подевалось ее содержимое.
Голова без вопросов —
боже, какое это чудо,
какая радость, какое блаженство!
О, голова без вопросов,
ноги без дороги,
конец без начала…
«Я стараюсь не видеть…»
Я стараюсь не видеть
тех, кто меня не любит,
никогда не хожу в гости
к тем, кто меня не любит,
не хожу даже к тем, у кого могут случайно оказаться
те, кто меня не любит,
не интересуюсь, что говорят про меня
те, кто меня не любит,
не хочу знать, за что, почему, из-за чего
меня не любят,
до какой степени меня не любят
те, кто меня не любит.
Забываю о них, будто их нет, и никогда не было,
и никогда не будет на свете.
А было время, когда я обожал посмотреть в глаза
тем, кто меня не любит,
а было время, когда мне доставляло удовольствие
появиться там, где можно было встретить
тех, кто меня не любит,
а было время, когда меня интересовало,
насколько, до какой степени меня не любят
те, кто меня не любит,
а было время, когда я страстно хотел,
чтобы те, кто меня не любит,
еще больше, еще сильнее, еще ярче меня не любили.
Но прошло это время, улетело,
теперь стараюсь не знать, не слышать, не помнить
о тех, кто меня не любит,
теперь я не люблю, когда меня не любят.
О тогда!
О теперь…
«Шел я из гастронома…»
Шел я из гастронома,
накупил еды всякой разной, выбирал подешевле
и вот иду по Малой Бронной
совершенно счастливый.
Никогда я не был таким счастливым,
как в этот вечер
в мои восемьдесят два с половиной года,
никогда я не был так свободен,
никогда я не был так беспечен,
никогда мне не было настолько на все наплевать,
никогда я не был настолько никому не нужен,
никому ничего не должен,
в жену заново влюблен, как когда-то,
живем, как два голубка,
никогда до такой степени
совершенно не думал о завтрашнем дне,
никогда мои чувства, мои мысли
не были настолько чистыми, искренними —
ничего закулисного, спрятанного, тайного,
ни от кого ничего мне не надо,
от меня никому ничего не надо,
никогда я не испытывал такого блаженства,
такую сплошную радость!
Все во мне чувствует себя свободно:
моя лень, мое воображение, мои слова,
которые делают ну буквально все, что хотят,
вступают между собой в немыслимые отношения,
они меня сводят просто с ума,
так они бывают великолепны,
и тут нет никакого проявления моего таланта,
они сами, сами слова проявляют свой гений.
Но ты же скоро умрешь, скажете вы мне
в ответ на мои восторги.
Да, я умру:
свободы жизни не бывает без свободы смерти,
именно неминуемая смертушка,
которая заберет меня, когда ей вздумается,
дает мне в старости полную свободу дерзаний,
и жизнь, и смерть наконец равны —
как я не знаю, что будет со мной,
после встречи с ней,
так она не знает, что будет с ней
после встречи со мной,
ведь моя смерть жива, пока жив я,
они уважают друг друга – моя жизнь и моя смерть,
они подруги, они сестры!
С обеими в обнимку
я шел счастливый по Малой Бронной,
у театра Михоэлса толпа, премьера.
Пропуская небрежно
старичка с коляской, набитой овощами,
люди, конечно, не могли и подумать,
какое счастье накатило на меня в этот вечер,
как я целовался, никого не замечая,
одновременно с жизнью и смертью
всю дорогу
от гастронома до дома.
Татьяне Калецкой
Целуй меня, целуй,
на месте каждого поцелуя
вырастет розочка,
утром выйду на улицу, утыканный розами
в самых неожиданных местах,
мужики будут смотреть и радоваться,
будто ночью ты не только меня целовала,
но и каждого из них.
Если я с тобой не дай бог разведусь,
я на себе тут же сразу женюсь,
буду сидеть рядом с собой,
как сидят обычно с женой,
буду рассказывать мне о себе,
о том, как я счастлив в новой семье.
Какое чудесное времяпровождение —
считать волосы
на голове любимой
и знать, помнить всю жизнь,
сколько их насчитывается,
быть единственным на свете мужчиной,
кто не поленился это сделать.
«Теперь…»
Теперь,
когда я выпиваю пятьдесят грамм
раз в три месяца,
когда не осталось в живых почти никого
из моих собутыльников,
лежу – трезвый, скучный на своей кушетке,
вспоминаю – где, когда, с кем,
против кого, за что выпивали,
с какой радостью,
с каким вдохновением,
с каким остервенением!
Как нам нравилось это делать!
Как мы ненавидели цензуру, начальство!
Как мы обожали друг друга!
Фу, черт – отворачиваюсь к стенке,
чтоб от умиления не зарыдать, —
у меня в памяти
умершие помнят себя живыми.
Предназначение скуки
Вял мой мозг, вялостью дышит душа,
все неинтересно,
все уже было/перебыло,
ничего не задевает, не напрягает.
Но я знаю,
душа нуждается в томлении скукой,
в полной неподвижности любопытства,
в необратимой бессмысленности любых усилий,
и так опускаясь, опускаясь все ниже, ниже,
на самое дно ничтожности,
расположившись там, как дома,
скинув с себя все одежки,
голая душа
(вы можете себе представить свою душу голой?),
моя голая душа, усмехнувшись самой себе,
одухотворенная, полная вдохновенных сил,
неизвестно, непонятно откуда мгновенно взявшихся,
вдруг взлетает и начинает творить бог знает что —
в том числе вот это стихотворение,
которым – не знаю, как вы – автор вполне доволен.
О, великое предназначение скуки!
«Быть может…»
Быть может,
когда люди будут жить
лет двести,
они испытать успеют
некий первозданный опыт,
нечто такое, что приведет
к невероятным переменам
в предначертаниях судьбы.
Я ощущаю эту нехватку
непрерывной длительности жизни,
чтоб опознать умом и сердцем
недостающий узел смысла,
без которого мы топчемся в трясине
неполноты бытия.
«Хочу побаловать свое воображение…»
Хочу побаловать свое воображение
напоследок,
даю ему полную свободу —
пусть накуролесит,
напророчит бог знает что
напоследок,
в его невероятностях
слепки моих соприкосновений
с моей жизнью
напоследок.
«Ах, какие пышные похороны…»
Ах, какие пышные похороны
устрою я моей смерти,
в шикарный гроб положу ее,
Пинхас Гольдшмидт, главный раввин Москвы,
прочитает молитву,
проникновенные речи о моей близости с покойной
произнесут, один за другим, мужи именитые,
будет много венков, в том числе
«Моей смерти от меня».
Поминки продлятся всю ночь,
а утром
на моей любимой старой кушетке
в квартире на Малой Бронной
я тихо проснусь,
к зеркалу подойду
взглянуть, как выглядит человек,
похоронивший смерть.
«Обожаю, когда внешне ничего не меняется…»
Обожаю, когда внешне ничего не меняется,
чтобы стол не сдвигался, тем более – диван,
чтобы вещи носились до достойной изношенности;
никуда не переезжать, ничего не переставлять,
пусть лежит, как лежало,
стоит, как стояло,
пусть крутится, как крутилось,
пусть не крутится, как не крутилось,