А сам он, переставший ходить в школу, проводивший всё время в теперь уже только его комнате, пялившийся на её платья в шкафу и косметику, разбросанную по столу, и не смевший тронуть хоть что-либо из её вещей, потерял счёт дням. Время от времени до него доносились рыдания матери и ругань отца, а когда всё было тихо, он проскальзывал на кухню, чтобы раздобыть себе что-нибудь из еды. И мать, и отец, казалось, просто забыли о его существовании. София ушла и забрала с собой их нормальную жизнь.
Виктор продолжал пить. Выпивка приносила облегчение. Правда, сначала она будила в нём ярость и желание отколошматить всех, кто попадётся под руку (где, кстати, этот маленький чёртов говнюк?), но следующая порция уже успокаивала и расслабляла.
Линда держалась на таблетках и мыслях о том, что у неё ещё остался сын. Отгоревав сердцевину боли утраты, она потихоньку пробиралась к нему в комнату, приносила еду и разговаривала о Софии. Просила не выходить и не попадаться на глаза отцу.
– Мы скоро уедем, вот увидишь, – говорила она. – Обещаю. Только надо немного переждать. Нам нужны деньги.
Бо́льшая часть денег теперь уходила на выпивку Виктора, который со дня гибели Софии не сказал жене ни слова утешения. Линда знала, что ничем хорошим это не кончится и что им надо бежать – в никуда, без всего, но подальше от него.
– Много нам не нужно, – говорила она. – Много у нас и нет. Но я найду всё, что есть. Потерпи ещё чуть-чуть, и мы с тобой навсегда уедем из этого проклятого дома. Обещаю.
Обещания она не сдержала.
Глава 27. Цитирование
Цитирование – признак успеха и того, что твоё превосходство неоспоримо. Хендрик заявил, что он поступил безответственно и вопиюще непрофессионально. Учитывая, что про Абсорбента, как и про какие-то подвижки полиции, ничего нового так и не было сказано, Арво считал, что поступил как раз таки что ни на есть профессионально, донеся информацию до общественности. Хендрик Пярн заявил, что ему должно быть стыдно и что это он виноват в том, что горе родственников вынесено на всеобщее обозрение. Мать Анники и подружка Йоргоса уже потребовали удалить материалы с сайта, а у Теа, похоже, никого не было. Но Арво не было стыдно и он не чувствовал себя виноватым. Он не был виноватым. Если уж кого винить – так Абсорбента, сотворившего это, или полицию, всё ещё не раскрывшую преступления, или Ильвеса, попавшего в его ловушку, но никак не Арво. Он просто сделал то, что было нужно. А они этого не понимают.
Но вот другие ресурсы и издания понимают это весьма однозначно. Ни у кого из них не было, нет и уже не появится информация, хотя бы отдалённо напоминающая его, не появится таких материалов, фотографий, текстов. Они уже опоздали. Им никогда его не догнать и не сравниться с ним. Они недооценивали его, делая вид, что даже не слышали о «Сааре», они, акулы интернета, журналистики и издательского бизнеса. А теперь единственное, что им оставалось, – цитировать «Саар» направо и налево, и они охотно это делали. Арво всё же удалил самые жёсткие фотографии, сопроводив это действие недвусмысленными намёками в сторону беспомощной полиции, вновь пытающейся прикрыть доступ к информации. Но удаление мало что изменило. Дублируя материалы Арво, его неповторимые словесные обороты, цепляющие читателей, публикуя фотографии со ссылками на его сайт, смакуя отдельные их фрагменты, копируя друг у друга статьи, изменяя лишь незначительные части текста и придумывая один другого заезженнее заголовки с претензиями на эффектность, интернет-ресурсы разносили дело Абсорбента и мусолили его, но не забывали при этом упоминать Арво и «Саар».
Это разрасталось как снежный ком. Как лихорадка. А начал всё он. Это полностью его заслуга. Он знал это. И они знали.
И все знали.
Глава 28. Сука
Сука.
Омерзительная, наглая сука! Думала, сможет обворовать его, а он и не заметит!
Виктор Гросс перетряхивал круглую жестяную коробку из-под печенья с выцветшей каруселькой на крышке – старый подарок для Софии на какой-то там день рождения. Перетряхивание ничего не давало. Он сразу понял, что произошло, но машинально всё ещё перебирал блистеры с таблетками от головной боли и поноса, вытряхнутые из коробки. Раньше между бумажными упаковками валялись жёлто-бежевые пятикроновые, красные десятикроновые, зелёные двадцатипятикроновые, бледно-бирюзовые пятидесятикроновые купюры и даже несколько голубоватых сотенных, свёрнутых в трубочку. Раньше – теперь эта сука его обчистила. В его собственном доме. Что она задумала?
Хотя он знал – что.
Виктор поднялся с кресла, поняв, что дальше искать то, чего у него уже не было, бесполезно. Достал из холодильника бутылку пива, опустошил её и направился возвращать свои кровные деньги. Проходя мимо гостиной, Виктор увидел своего бестолкового сынишку, сидящего, скрестив ноги, на полу возле горящего камина и что-то читавшего.
Камина, на который Виктор потратил кучу времени и ещё больше сил: одна только подготовка отняла у него чуть ли не половину решимости. Все эти расчёты, выбор идеального, но простого варианта, учитывающего площадь отопления, подбор габаритов камеры сгорания, размера дымоходной трубы, её формы, приточной вентиляции, определение лучшего места расположения. Даже демонтаж пола, приготовление растворов, кладка кирпичей и всё остальное вымотали его меньше. Прошло несколько месяцев, прежде чем перед ними предстал камин, который Виктор собственноручно и с большим трудом, но всё-таки сделал, сделал ради Софии, для неё и ни для кого больше, чтобы осветить, облагородить их убогое жилище, это дом, пусть и принадлежавший только им, но небольшой, старый, некрасивый, не имеющий никакого потенциала. Линда и София содержали дом в чистоте, и благодаря этому хотя бы внутри он не казался убогим. Но его скромность кричала из каждого угла. Иногда слишком громко. И оглушительно – когда не стало Софии. Оглушительно, превращаясь затем в звенящую тишину, пустоту, в которой не было места ни вещам Софии, ни шуму, издаваемому Линдой или его недотёпным сыном. Камин, по задумке Софии и Виктора, должен был привнести умиротворение в обстановку. Сейчас он лишь разжигал в сердце тихую, бессильную, но неимоверно спелую, сочную, созревшую ярость.
Виктор облокотился на дверной косяк и, прищурившись, внимательно посмотрел на мальчика. Тот, увлечённый чтением, даже не подозревал, что попал под прицел отца. Он старался не попадаться ему на глаза с того дня, когда Виктор вдруг вознамерился выбросить все вещи Софии либо напоминавшие о ней, заявив, что это невыносимо. И сколько бы они с матерью ни упрашивали его оставить хоть что-то, сколько бы ни старались спрятать хотя бы частицу прошлой жизни от его уничтожающих всё вокруг рук, им это не удалось. Он ревел в голос, когда отец бесстрастно избавлялся от прошлого Софии, ревел, когда терял с ней связь и ничего не мог с этим поделать, ревел, когда отец пытался привычным ему способом внушить, что пора бы заткнуться. Но он просто не мог. Он терял Софию – снова. Во второй раз это было ещё невыносимее. Отец уничтожил даже все фотографии. У них не осталось ничего. Так он мстил за свою боль, но мстил не тем. Мстить было некому, они лишь оказались рядом, и он сконцентрировался на них. Виктор знал, что и брат, и мать Софии держали бы её вещи нетронутыми вечно, если бы могли. Безвольные слабаки, так он им сказал. А потом избил, доказывая это. С тех пор он прятался по дому, меняя дислокацию, заслышав отцовские шаги.
А потом он нашёл. Нашёл то, что отец не смог уничтожить. То, что согрело его сердце и могло бы согревать его ещё долгое время. Он нашёл подарок.
София купила его заранее, завернула в красивую бумагу, обвязала праздничной ленточкой. Любовно подписала и спрятала. Он прижал подарок к груди, чувствуя, что сердце вот-вот из неё выскочит, и вдохнул ещё сохранившийся запах духов Софии. Потом осторожно развязал ленту, развернул бумагу и тихонько засмеялся от счастья. Он всегда любил книги. Обожал их. Отец был против. Считал, что это пустая трата денег и времени, что эти картинки с текстами – для умственно отсталых, что он, с упоением читая их, позорит всю семью и особенно его, Виктора. Если на глаза ему попадалась красочная детская книга, которые всё равно периодически появлялись в доме благодаря Линде и Софии, он свирепел и с руганью относил её двумя пальцами, словно это была какая-то зараза, на помойку. Поэтому библиотечных книг в доме не водилось: всё равно вернуть бы их не удалось, сколько ни объясняй Виктору, что к чему. Отец был против, но София всё равно тайком покупала ему цветастые книжки. Она любила его и знала, что он всегда им рад. Да и сама она была не прочь пролистать очередную историю, пусть и детскую. Ну, конечно, когда отец не мог этого видеть, иначе любимая образцовая дочурка разбила бы ему сердце.
И в этот раз она подарила ему восхитительную, потрясающей красоты книгу, которая наверняка стоила больших денег. И в любом случае она их стоила – оформление было настолько шикарным, что он, забывшись, одну обложку рассматривал около получаса. У него был подарок. У него было то, что приносило ему радость. И у него снова была София – даже после того, как отец заново её уничтожил. Он перечитывал и перечитывал её написанное от руки поздравление, когда услышал громкий викторовский храп. Проскользнув по лестнице, он увидел, что отец крепко спит. Значит, можно было усесться перед камином, как они всегда делали с Софией, и прочитать страничку. Или две. Но так, чтобы растянуть удовольствие. И присутствие Софии. А если отец перестанет храпеть, он сразу улизнёт наверх. И уж тем более, если услышит его приближающие тяжелые шаги. Дверь он решил оставить открытой, чтобы лучше слышать и оценивать состояние врага.
Но едва он открыл первую страницу, история нахлынула на него, топя боль яркими красками и унося с собой дальше и дальше, в мир, где нет никаких Викторов, а если и есть, то всегда найдётся кто-то гораздо сильнее и добрее и всех спасёт. Он так увлёкся, что не заметил, как за второй страницей пошла третья, потом четвёртая, десятая… И не заметил, не знал, что Виктор проснулся, обнаружил пропажу денег, разъярился, хлебнул пива и на удивление тихо подошёл к гостиной.