Ключ от двери по-прежнему был у Виктора в кармане, но мелкопакостник этого не знал. Испугался он, конечно, здорово. Виктор, может быть, и сам испугался бы, протрезвев. Но он надеялся, что к этому моменту всё уже будет закончено. Мелкого он послал за клеёнкой и мусорными мешками на кухню, а сам пошёл за ещё одним помощником. Вернее, необходимым инструментом. В чулане среди коробок с зимней обувью, поломанных вешалок, пакетов с каким-то тряпьём и банок с гвоздями он отыскал топор. Взвесил его в руке, удовлетворённо кивнул и поднялся наверх. Сын уже принёс нужное и сидел на кровати лицом к двери. «Может, он не такой уж тупой и бесполезный», – мелькнула у Виктора мысль, но он её отогнал.
Они не разговаривали. Провозились дольше, чем предполагал Виктор, поэтому ему приходилось время от времени прикладываться к последней оставшейся бутылке водки. Но удивительным образом он не пьянел. Водка лишь помогала затушевать ненужные и трусливые мыслишки, начинающие навязчиво вертеться у него в голове каждый раз, когда он, взмахнув топором и затем с чавкающим звуком вытащив его из Линды, снова убеждался, что попасть в одно и то же место оказалось сложнее, чем он думал, и что вообще всё это оказалось сложнее, чем он думал. Вся эта чёртова жизнь.
Виктор рубил его мать на куски и заставлял его складывать каждый её кусок в отдельный мусорный пакет. А потом заворачивать этот пакет в другой такой же, потому что пакеты были хоть и чёрными, но всё-таки просвечивающими (мать купила именно такие, потому что они продавались со скидкой, это он точно помнил). Может, это и к лучшему – в двух пакетах, наверное, несчастным кускам матери было теплее и уютнее. Он делал всё это механически, полностью отстранившись, будто это происходило не с ним. Он даже не знал, что так умеет, – до этого момента. Это была не его мать. Вообще не человек. Просто куски курицы. Нет, мяса. Завернут в пакеты и уберут в морозилку. Потом мать или София будут готовить из них жаркое. Он стремительно выбежал из комнаты и помчался в туалет. Его скручивало от спазмов, до боли сжимавших желудок, рвало горькой желчью, ужасом и слезами. Виктор, махавший топором и вытирающий пот со лба, слушал эти звуки, разносившиеся по всему дому, и неодобрительно качал головой.
К тому времени как он вернулся наверх, его ждало ещё несколько кусков, которые нужно было упаковать. Он смотрел на кочергу и на Виктора и понимал, что не справится. Только усугубит. Поэтому он продолжил фасовать Линду в полиэтилен.
На самом деле расчленять Линду не было необходимости. Виктор вполне мог бы забросить её остывшее тело в их подержанную машину, а потом и в лодку. Но он уже не мог остановиться. Не смог не продолжить после понравившейся пробной версии. Он был властен над Линдой и после её смерти. Это стоило напомнить и ей, и самому себе, и его невольному маленькому помощнику. Они работали до самого вечера. Когда Виктор увидел, что от Линды не осталось ничего, кроме пакетов разной формы, сложенных у стены, он даже не поверил своим глазам. Они справились! Пол в комнате был залит кровью и чем-то ещё, но это уже не его забота.
– Вычисти тут всё, – бросил Виктор и с наслаждением завалился на кровать. Он и не знал, насколько устал.
Он пересчитал мешки с матерью. На полу лежал топор. И кочерга. А на кровати лежал Виктор. Но что могла сделать застиранная и теперь местами заблёванная пижамка с Микки Маусами против самого крупного и крепкого представителя семьи Гросс, пусть даже и блаженно растянувшегося на кровати? Действовать нужно было одним-единственным ударом, потому что второго он нанести уже не сможет. А для единственного удара одного желания было недостаточно, потому что сил у него тоже было недостаточно. Только поэтому он принёс ведро с водой, губку, тряпки, средство для мытья посуды и стал скрести пол, пытаясь смыть кровь матери.
Вскоре Виктор, увидев, что сыновье копошенье ничего не даёт, со вздохом поднялся с кровати, посмотрел на ведро, на тряпку, на паркет, вглубь древесины которого уже впиталась кровь, и спустился вниз. Минут пять он выискивал что-нибудь, что могло бы им помочь, и в конце концов нашёл в туалете чистящий порошок. «Сгодится», – решил Виктор. К тому же на упаковке было написано, что порошок справится с любыми пятнами по всему дому.
Он вернулся наверх, подошёл к месту, где лежала Линда и где сквозь хлопья мыльной пены по-прежнему просвечивалась её кровь, и посыпал всё вокруг этим порошком. Посмотрел на этикетку и сказал:
– Теперь надо подождать.
Потом Виктор ещё раз посыпал порошком везде, где увидел кровь, чтобы уж наверняка, и снова улёгся на кровать. Похлопал рукой по её краю, и ему ничего не оставалось, кроме как принять приглашение. Он робко сел на краешек кровати, не сводя взгляда с чистящего порошка, разбросанного по комнате. Порошок был белым как снег, и лежал как снежная посыпка. Зима ворвалась в комнату резко и непрошенно. Только пахло не зимой. Не мандаринами, не свечами, не печеньем, которое любила печь София. Пахло вонючим чистящим порошком, от которого жутко хотелось чихать.
И смертью.
Глава 35. Сердце
Сердце билось в уже привычном ритме – ускоренном, но стабильном. Маркус пропустил две недели бега из-за болезни, поэтому предстояло навёрстывать упущенное. Начать решил сегодня. Новые наушники – «просто отменные, лучшие наушники для бега, что сейчас вообще есть в продаже» – и кроссовки с амортизацией, позволяющей спокойно бегать даже по асфальту, помогли с первых же минут вернуться в знакомое русло. Наушники он купил в «Еврониксе», том самом, где Арво Саар приобрёл кофемолку, а Хендрик Пярн – чайник, стоявший теперь на работе. Правда, Маркус об этом не знал. И вряд ли это знание ему хоть что-то дало бы.
Шкаф, заказанный несколько дней назад в интернет-магазине, был собран буквально за полчаса, остальное время Маркус помогал расставлять в нём книги, а потом пил чай, от которого никуда было не деться, и рассказывал о своей жизни, и хотя с момента заказа шкафа до момента сегодняшнего ничего особенного в жизни Маркуса не произошло, от рассказа тоже было никуда не деться. Потом Маркус поехал к себе, в квартиру, которую снимал второй месяц и нарадоваться на которую (особенно на её тишину и покой) до сих пор не мог. Мать не причитала, когда он съезжал, но была расстроена, хотя и старалась этого не показывать – понимала желание Маркуса жить хоть и недалеко от неё, но самостоятельно. Поэтому Маркус пил чай и рассказывал всякую ерунду из своей жизни. Заказывал и собирал шкафы. Помогал с уборкой. И собирался делать всё это и впредь. Это и многое другое. Приехав в свою квартиру, Маркус принял душ и засел за последний сезон «Американской истории ужасов». Очнувшись только после трёх серий, он вспомнил, что сегодня собирался вернуться к бегу.
Парк Паэ был прохладным и пустым. Застыл в ночном вакууме осенне-морозной тишины, местами поблёскивая отражениями оранжевых фонарей на тёмной глади заснувшего озера. Маркус бежал не быстро, разогревая мышцы и думая о планах на утро. Ночной парк всегда его воодушевлял. Казалось, можно совершить невозможное. Он любил это время – тихое, спокойное, когда большинство в его районе уже ложатся спать, а он бежит в ритме музыки наедине со своими мыслями, и свет фонарей не выхватывает из темноты других фигур. В это время он часто оказывался в парке один. По крайней мере, в пределах видимости.
Часто, но не всегда.
Трек сменился с ритмично-агрессивного на ритмично-динамичный, и случись это секундой или двумя позже, Маркус услышал бы в паузе лёгкий треск льда где-то слева, в подмороженной траве. Но он не услышал. Поэтому дальнейшее было для него полной неожиданностью. Что-то произошло – и так быстро, что он даже не успел толком понять, что именно. Чьи-то руки на его плечах, потеря равновесия, восстановление равновесия, неизбежный шаг-другой для этого, хруст изморози под кроссовками. Освещённая асфальтовая дорожка осталась позади. Маркус вынужденно свернул со стабильной траектории бегуна на траекторию, доселе его не интересовавшую. Соприкоснулся с природой. Чёрные кусты, тёмная листва под ногами, очертания какого-то мусора, мрачная сторона парка, не так уж и далеко от фонарей, а какая тьма, господи, и ещё кто-то за его спиной. Маркус обернулся, но в ту же секунду оказался на коленях. Бок обожгло болью, сердце затрепыхалось так, словно он пробежал кросс после годового перерыва, а потом внутри что-то похолодело, отчего даже крик не смог вырваться более-менее убедительным.
Музыка для бега всё ещё играла в наушниках, поэтому Маркус не услышал собственный стон и чьё-то шумное дыхание сбоку, не услышал звук, с которым что-то опустилось на его затылок, на этот раз почему-то почти не почувствовал боли. Боль заглушала не музыка – первобытный страх, первородный лидокаин, спасительная природная анестезия. Следующего удара он не почувствовал, но тот несомненно был, раз уж Маркус теперь прижимался щекой к промороженной листве. «Это конец», – подумал Маркус. Как быстро и как неожиданно. Совершенно внезапно. Но если так, то эта бессмысленная динамичная фоновая музыка не должна стать последним, что он услышит, не должна стать саундтреком его смерти, только не это. Маркус попытался вытащить наушники из ушей, и, если бы ему это удалось, он был бы оглушён царящей вокруг тишиной. Да, из наушников ещё доносилась бы музыка, да и в ушах немного звенело от слишком большой громкости, под которую он привык бегать, но больше – ничего. Вокруг не было никого, кроме его убийцы, а тот хранил поминальное молчание. Маркус впервые в жизни прочувствовал бы всю красоту этого квартета – темноты, тишины, подмёрзшей листвы и ночного воздуха, красоту, неведомую ему, раз за разом бегающему под этот оглушительный дурацкий плейлист для бега по освещённым неестественным светом фонарей асфальтовым дорожкам, смахивая с себя капли пота. Прочувствовал бы несомненно, всеми обострившимися на грани смерти чувствами, но этого не случилось. Маркус протянул руку к наушнику, но ничего не произошло. Рука даже не пошевелилась. Он вообще не мог пошевелиться. Он был парализован. Маркус понял, что сейчас умрёт. Что так и не узнает, почему. И