Сирена пронеслась мимо его дома и стала затихать. У Отто отлегло от сердца. «Но это ненадолго. Всё, хватит. Так больше нельзя, просто нельзя. Вырублю всё, уеду туда, где он меня не найдёт, и забуду об этом кошмаре. Прямо сейчас выдерну вилку из розетки и соберу рюкзак», – решил он. А потом снова включил монитор, отшвырнув свитер в угол комнаты, и, прочитав новое сообщение, начал что-то увлечённо печатать. Лишь краем сознания отмечая тот факт, что безвозвратно погружается в смертельную бездну темноты и отчаянной беспомощности всё глубже и глубже.
И глубже.
Глава 46. Бесноватая
Бесноватая. Так он её про себя называл. Не Лотту – её жуткую ночную сорочку, в которой она как привидение плавала по дому каждые три дня. Такова была периодичность стирки двух её сорочек – и если одна из них была абсолютно нормальной, светлой в полупрозрачный узор, то вторая поначалу приводила его в дикое отчаяние. Ярко-розовая. Жутко кричащая. Совершенно не подходящая ни самой Лотте, ни её возрасту – но этого он не понимал, а понимал лишь, что это громко вопящее пятно выводит его из равновесия каждый раз, как он его видит, что каждый раз, когда Лотта вываливалась из спальни в этой верещавшей кляксе, его бросало в дрожь. «Что-то не так. Здесь что-то не так. Опасность. Беги». Но он никуда не бежал, потому что понимал, что это просто кусок тряпки, пусть он и готов был порой вырвать себе глаза, лишь бы только не видеть его. Бесноватый кусок тряпья.
Больше ничего бесноватого в доме не было. Наоборот – всё было тусклое, бескровное, землистое, даже сама Лотта. Всё было постно и незатейливо, словно Лотта пыталась спрятаться от всего мира в этом невзрачном доме, сделав вид, что его и вовсе не существует. Иногда, сидя на нижних ступеньках лестницы и смотря сквозь витающий в доме табачный дым на стену, где мерцал отсвет телевизора, который Лотта практически не выключала, он и правда начинал верить, что его не существует. Ни его, ни этого дома. Призрачный мираж. Туманная иллюзия.
Лотта добавляла этой теории вероятности. Прошла уже неделя, а они практически не разговаривали. Она ничего не спрашивала, практически ничего не говорила, только иногда давала указания, словно так было всегда, и он не сомневался, что так всегда и будет. Он не решался с ней заговаривать, да и не мог придумать, о чём бы они могли поговорить. Два совершенно чужих друг другу человека разных поколений, связанных лишь убийцей-Виктором. Безрадостная перспектива общения.
Он был предоставлен сам себе. Первый раз она поставила перед ним тарелку с яичницей и чашку с дымящимся какао только накануне визита людей, которые, как он понял, должны были проверить, хорошо ли ему тут живётся. Первый раз он поел спустя неделю после того, как появился в этом доме. Хотела ли она, чтобы тот сказал, что живётся ему тут просто прекрасно? Он не знал, но, доедая яичницу, уже решил, что скажет именно так. Он не готов идти куда-то ещё. Он хочет остаться здесь, в этом туманном сонном непритязательном царстве, пусть даже здесь периодически мелькают бесноватые сорочки, а еда мелькает ещё реже.
Проверка прошла на удивление быстро – очевидно, головы этих людей были до отказа набиты такими же несчастными детьми, как он, только всё ещё без жилья или с родственниками, выбивающими из них дурь известными способами. Они поговорили с ним и с Лоттой, хранившей непроницаемое выражение лица и одевшейся неброско, почти целомудренно, и покинули дом с поспешностью, скрытой чуть менее успешно, чем им казалось.
Потом всё продолжилось. Он был чем-то вроде предмета мебели, причём не вписывающегося в обстановку, потому что мебель в доме была массивная, очевидно, старинная, внушающая уверенность и покрытая пылью. С мебелью не разговаривают, лишь иногда морщатся, увидев в ней очередной изъян. Он продолжал выполнять немногочисленные указания Лотты, в основном касающиеся уборки или помощи по дому, а она продолжала делать вид, что всё так, как и должно быть.
Как-то он набрался смелости и спросил, можно ли ему погулять, на что Лотта лишь пожала плечами и ответила: «Валяй, но если не вернёшься, что вполне вероятно, искать и не подумаю». Он испугался – что же такого было на улице, что он мог не вернуться? Он решил пока отложить этот вопрос.
Сама Лотта из дома выходила редко, только за продуктами, облачившись, вне зависимости от погоды, в растянутый серый свитер, старомодные вельветовые штаны песочного цвета и бежевую дутую куртку, на спине которой остались разводы после стирки (он не смел сказать ей о них, а она в постоянно царящем в доме полумраке их не замечала). Когда он точно высчитал минимальное время её отсутствия дома, стоило ей выйти за дверь, он, выждав полторы минуты (вдруг что-то забыла), бросался включать свет по всему дому – каждую лампу, которая в нём была и которая почти никогда не включалась. Он стремился рассеять этот туманный полумрак, вечно властвующий в старом, просевшем и пропахшем пылью двухэтажном доме. Он бросался раздвигать все занавески и шторы, постоянно закрывавшие их от того, что творилось на улице, открывать все окна, которые ещё открывались, чтобы вдохнуть жизнь в это тусклое древнее убежище двух молчаливых носителей фамилии Гросс, прятавшихся здесь, словно преступники, – они, а не Виктор. Выключал ненавистный телевизор, сутками отсвечивающий на стену, то со звуком, то без. Он стоял внизу лестницы, победно глядя на освещённое жилище, вдыхая запахи улицы, ощущая себя всемогущим. Он оживил это мрачное полумёртвое чудовище. «Тёмный дом, страшный дом, лучше не знать, кто живёт в нём», – почему-то всегда крутилось у него в голове в этот момент. Отрывок песенки-страшилки из детства, которую ему пела София и которой он никогда не боялся, чем её злил, но всегда понарошку. Из детства – сейчас он не чувствовал себя ребёнком. В доме Лотты он вообще себя никем не чувствовал. Только спустя много лет он понял, что повзрослел именно там – и чересчур рано.
За пять минут до возвращения Лотты он обегал дом, гасил весь свет, включал телевизор, закрывал окна, задёргивал шторы. Успевал увидеть, как поднявшаяся от его беготни пыль медленно оседает на свои места. Дом снова становился таким, каким был с Лоттой, таким, к которому она привыкла и в котором ничего менять не собиралась. Угрюмым, безрадостным, тяжёлым, без сердца. Безнадёжным. Обречённым. Успевал усесться с журналом в кресло – в отличие от Виктора, Лотта пару раз даже одобрительно кивнула, застав его за этим занятием, которое, очевидно, сочла безопасным, тихим, спокойным и не требующим затрат. Журнал у Лотты был один-единственный, старый, как и всё вокруг, на его глянцевой помятой обложке красовалась надпись «Жизнь, полная вдохновения!», а внутри были многочисленные рецепты, психологические советы для взгрустнувших в браке жён, описания упражнений для похудения, реклама всеисцеляющих волшебных биологически активных добавок, несколько анекдотов и анонс следующего номера. Словом, увлекательнейшее чтиво, но он прочитал его раз пятнадцать от корки до корки, потому что больше заняться ему было нечем. Ну, кроме выполнения указаний Лотты, миссии по оживлению дома и мыслей о Линде и Софии, с каждым днём ускользающих от него всё дальше.
Лотта, придя домой, чувствовала свежий воздух после проветривания, но ничего не говорила. В конце концов, это не было запрещено ни законом, ни ею самой. В конце концов, иногда проветривать тоже надо, хоть это и не имеет особого смысла – через пять минут она снова возьмётся за сигарету. Племянник сидел в кресле, поджав под себя ноги, и в который раз читал старый женский журнал. Лотта непроизвольно кивала, словно её это ничуть не удивляло. Впрочем, ей было всё равно, что он там читает, женские, детские или даже взрослые журналы (когда она сама в последний раз открывала такой?). Её вполне устраивало, что, когда она садилась в своё любимое кресло, он тут же исчезал из гостиной, не мешая ей своим молчаливым присутствием.
Он уходил наверх, где Лотта выделила ему отдельную комнату (чьей она была раньше, он так и не решился спросить), обставленную по минимуму, но вполне сносную. Забирался под одеяло, бросив журнал на пол, и предавался размышлениям. О доме. О Лотте. О том, что с ним будет дальше. Периодически телевизор становился громче, и он уже знал, что это означало – Лотта плюхнулась в кресло прямо на пульт, не заметив его сослепу или спьяну. Может, и то и другое.
Лотта пила много, но тихо. Алкоголь, разъяряющий Виктора и дающий ему сил и достаточно куража для серьёзных необдуманных поступков, её, наоборот, расслаблял и успокаивал. Убаюкивал, уносил прочь ненужные мысли. Он никак не мог понять, какая же Лотта на самом деле – она либо была пьяна, либо не обращала на него никакого внимания. Никак не мог понять – действительно ли она так опасна, как казалось ему поначалу? Не скрывается ли в ней зло, дремлющее, древнее, мрачное, как весь их дом?
– Как тебе удалось выжить? – спросила она его как-то ни с того ни с сего.
Он растерялся. Во-первых, она не обращалась к нему уже несколько дней (последнее, что он от неё слышал, было трёхдневной давности «вынеси мусор»), во-вторых, он в принципе не ожидал от неё такого вопроса, а в-третьих, он не знал на него ответа. Вернее, не знал, что стоит ответить. «Я столкнул вашего брата в озеро, чем очень горжусь, и он утонул и подох, не успев прикончить ещё и меня». Наверное, так отвечать не стоило. Поэтому он просто пожал плечами, и, как ни странно, её это удовлетворило. Всплеск любопытства резко угас, тем более что по телевизору началось очередное вечернее ток-шоу, без которых она не представляла себе нормальной жизни. Без ток-шоу, мягкой подушки под поясницей, шерстяного платка поверх сорочки, вытянутых ног на пуфике, пачки сигарет и какой-нибудь бутылки на придиванном столике.
Жизнь, полная вдохновения.
Глава 47. Тахикардия
Тахикардия, тревожность, потливость, затруднённость дыхания – говорят, это признаки панической атаки. А ещё это признаки того, что ты позволил больному маньяку втянуть себя в его игру, из которой ты не можешь выйти, того, что он следит за тобой, того, что он буквально на твоих глазах убил ещё одного невинного человека, и того, что ты ждёшь – ждёшь его, Абсорбента, или полицию, но ещё больше ждёшь и надеешься, что никто не придёт. Никто не придёт за тобой.