Отто опрокинул в себя очередной стакан дешёвой водки, даже не заметив, что плачет.
Глава 66. Полупроводник
Полупроводник – вот кто Отто для него. И настоящим проводником никогда не станет, хотя он и внушил ему именно это. Чтобы быть чистым, без примесей полуправды проводником, нужно обладать всей информацией. И хотя они с Отто преследуют разные цели, но идут одним путём, стараясь сосуществовать, всё равно: он пытается вложить в Отто больше, чем тот может принять, больше, чем тот может понять. Было кое-что, чего Отто знать не следовало, как и не следовало знать его – их – будущим (по)читателям. Кое-что, снижающее градус, направляющее страх перед необъяснимыми убийствами по какому-то нелепому, неясному книжному признаку в концентрированную и вполне понятную первопричину. Первопричину, которую знать ни Отто, ни кому-либо ещё не следовало.
Увидев Аннику в автобусе, он не мог оторвать от неё взгляда. Светлые волосы, тёмно-зелёное пальто, небольшая пёстрая книжка в руках. На одной из остановок она подняла голову от страниц и задумчиво посмотрела куда-то сквозь него. Наверное, обдумывала прочитанное. А вот у него возможности обдумать увиденное уже не было. Что-то в нём ярко вспыхнуло и тут же перегорело. Всё, что он считал забытым и преодолённым, ураганом пронеслось перед ним яркими красками, и он, обессилев от такого внезапного напора, превратился в пожухлую оболочку, дочерна выжженную изнутри.
Карие глаза Анники вновь обратились к книге, а он всё пытался успокоить разбушевавшееся сердце, неистово пытающееся вырваться из клетки-тюрьмы рёбер. Перед ним была не Анника. Перед ним была София. Такой, какой он её помнил. Такой, какой она была в тот день, когда села в тот автобус. В тот день, когда он видел её в последний раз. Она вернулась. Словно и не было этих тридцати лет. Всё это время она где-то существовала, когда он распадался на части. Когда девушка вышла из автобуса, он пошёл за ней, даже не отдавая себе в этом отчёта. Стоя у информационного стенда в торговом центре, он разглядывал не его, а витрину кафе, где она заказала себе коктейль. Её глаза. Её лицо. Её волосы. Даже её пальто. Всё это время она где-то существовала. Может, ездила в транспорте и читала книжки, может, заказывала коктейли, может, улыбалась и щебетала по телефону, может, примеряла платья, может, фотографировала их, может, сидела на скамьях в торговых центрах. Всё это время. И когда он, многие годы распадавшийся на куски, многие же годы пытавшийся собрать себя обратно, когда он, обнаруживавший, что некоторые куски восстановлению не подлежат, справлявшийся и с этим, когда он смог остановить бесконечное рассыпание на осколки, София снова решила появиться. И распад пошёл по новой. Но на этот раз у него уже не было сил бороться с ним и склеивать себя заново.
Он убил Аннику, чтобы остановить этот распад. Слишком больно. Он убил Софию, чтобы она больше никогда не вернулась. Слишком поздно. Не более чем самозащита. Никакого триумфа. Никакого наслаждения. И даже никакого удовлетворения. Просто спокойствие и осознание того, что он в безопасности.
Потом он понял, что удовлетворение убийство Анники ему всё-таки принесло. Внутри шевельнулось колючее беспокойство. Он вспомнил отца. Вспомнил, что, если бы не он, тот безжалостно утопил бы сына в озере вслед за расчленённой женой, а потом, возможно, и любого, кто подвернулся бы ему под руку убийцы. Вспомнил, как остановил его тогда. Самым верным способом. И что в нём всегда было больше от матери, чем от отца. Ситуация с Анникой – просто неприятное недоразумение, он никогда бы не повторил этого снова. Просто всё вышло из-под контроля. Нет, он не такой, как его отец. Он тот, кто останавливает таких, как его отец.
Но сам остановиться он уже не смог.
Глава 67. Не к лицу
Не к лицу ему было многое – но всё же самым безобразным выражением его награждала зависть. Хотя посещала она его реже, чем многих других, если уж появлялась – бросалась подтачивать с утроенной силой. Наверное, единственным случаем, когда Отто по-настоящему завидовал, хотя и отрицал это перед собой, был Огрызок. Зависть эта смешивалась со злостью на себя и свою никчёмность, что давало не лучший результат. Но зато давало и пинок – Отто решал, что в этот-то раз он обязательно справится, сделает всё, что нужно, и даже какое-то время действительно работал с мстительным упоением. Когда же серая пелена спадала, он понимал, что снова потонул в этой своей бессильной зависти и чувствовал себя отвратительнее некуда. Его тошнило от одного этого слова – зависть. Нет, это не про него. Не про Отто. Это так, ерунда какая-то. Настоящего гена зависти у него нет. Не передался. Папаша его мог похвастаться целым букетом отборных генов – зависти, собственничества, мстительности. Ничего из этого ему не передалось, так что, может, он и не был его сыном. Может, он вообще был приёмным – потому что материнским умом, например, тоже не блистал. А вот откуда взялось это омерзительное самокопание и самобичевание – ещё вопрос. Абсорбент был прав с самого начала – он ему нужен. Ему нужен хоть кто-то, способный его встряхнуть. И, конечно, помочь наступить кое-кому на хвост. На большой, роскошный, амбициозный павлиний хвост.
Блестящим образованием Отто похвастаться не мог. Но и Огрызок никогда не был каким-то выдающимся учёным. Когда-то (боже, как давно это было!) они вместе начинали в сигаретном ларьке, работая посменно, потом ларёк превратился в маленький магазинчик с расширенным ассортиментом, Отто – в грузчика, а Огрызок – в уборщика (засранец всегда искал пути выживания попроще, вот и теперь строгает книжонки; впрочем, кто бы говорил). Со временем маленький магазинчик перерос в средний, и работы у них прибавилось, а перерывов для болтовни убавилось. По правде сказать, тогда Огрызок был самым тупым человеком из всех, кого Отто вообще встречал, поэтому они и так общались меньше, чем могли бы, а под конец Отто просто молча и сурово таскал коробки, пока Огрызок точил лясы с одними посетителями, параллельно убирая плевки за другими. Зарплата у него по сравнению с зарплатой Отто тоже была больше похожа на плевок.
А теперь они поменялись местами.
Каким-то непостижимым образом Огрызок превратился в редкого вида бабочку, счастливую, богатую и всеми желанную, за книгами которой по совершенно непонятным Отто причинам выстраивалась очередь, и чьи издатели, поговаривают, уже не знают, куда прятаться от докучливых желающих приобрести экранизационные права.
А вот он превратился в жалкую личинку, из которой никак не может вырасти хоть что-то мало-мальски стоящее. Но в этом не было его вины. И хотя его вины не было ни в чём и никогда, он был твёрдо уверен: тут-то он точно ни при чём. Огрызок не сделал ничего особенного, чтобы оказаться там, где он сейчас, ему просто повезло, но ведь и Отто не сделал ничего особенного – вот ему просто не повезло. Нет, ему правда очень не повезло. Может быть, больше всего – когда он родился.
Тряхнув головой, пытаясь сбить чёртовы мысли, как ртуть на градуснике, Отто недовольно поморщился – шея затекла и резким движениям не обрадовалась. Он отправился в туалет, и там поморщился ещё более недовольно – когда обнаружилось, что туалетная бумага закончилась, и обнаружилось чуть позднее, чем нужно. Отто невольно представил, как он использует по прямому назначению книги Огрызка, и ему стало легче. Правда, вскоре злорадство погасила усталость. Несмотря на неё, Отто сел за компьютер и зашёл на форум. Открывая единственный диалог, который у него там имелся, он уже знал, что напишет. Да что там, он знал это давно. Давным-давно. С самого сотворения мира.
И даже раньше.
Глава 68. Соавторство
Соавторство – не всегда добровольный и осознанный процесс. Иногда оно не имеет абсолютно ничего общего с радостью совместной работы, мелкими творческими конфликтами и нахождением консенсуса. Иногда ты не можешь остановить этот процесс, как бы ни хотел. Иногда ты не можешь отбросить факт соавторства и перешагнуть через него, как бы ни старался. Иногда – например, когда твой соавтор мёртв уже лет тридцать. И всё равно тебя не отпускает.
Отто Вернелл не имел никакого отношения к соавторству. К настоящему соавторству. Лотта, её дом и городок сыграли свою роль, так что их вполне можно считать соавторами. Но главными были не они. Виктор Гросс – вот кому принадлежат эти лавры. Эти, и бывшие, и будущие. Именно Виктор дал ему в своё время толчок. Залил ему в душу бензиновую дорожку, которая только и ждала, чтобы в один прекрасный момент вспыхнуть и сжечь всё вокруг. Виктор стал незаслуженным и непризнанным соавтором всех этих убийств. И от этого никуда было не деться. Именно поэтому он решил, что никогда не назовёт его имя. Не назовёт причину. Не будет упоминать его, чтобы он навсегда исчез, стёрся с лица Земли и никогда больше не вернулся.
Потому что когда он вернулся, вернулся вместе с Анникой в её зелёном пальто, задумчиво читающей потрёпанную книжонку, он был намерен остаться. Не спрашивая разрешения, не интересуясь мнением, не обращая внимания. Словом, так же, как делал, когда ещё был жив. Много лет назад. Он лишь говорил. Не слушал. Говорил, говорил, смеялся этим отвратительным смехом, снова и снова возвращая его в тот день, когда он беспомощно стоял перед ним в заляпанных кровью носках и гадал, сколько ещё продержится. Виктор всё говорил и говорил, и он с радостью вырвал бы ему голосовые связки и выбросил их в самую вонючую помойку, но не мог. Он заставил его замолчать – тогда. И думал, что навсегда. Должно было быть навсегда. Но нет.
Анника поплатилась за сходство с Софией и его нестабильное душевное состояние. Он понимал это. Но остальные… В сентябре вернулся Виктор, взял в руки измазанную грязью и кровью кочергу и с наслаждением ударил ею прямо в стену. В ту самую стену, которую он все эти годы так старательно возводил. Отделявшую его от его детства. От того дня, когда всё изменилось. Он старался, чтобы не изменилось ничего – по крайней мере, в нём самом. По крайней мере, необратимо. Но от него уже ничего не зависело. Он уже ничего не мог сделать. Камень, брошенный в спокойную тихую воду, нарушает её спокойствие, хочет она того или нет. Она дрожит, и от её дрожи по поверхности расходятся круги, постепенно замирая. Но камень уже внутри, уже опустился на дно, и вода ничего не может с ним поделать. Он останется в ней навсегда. Вряд ли кто-то будет его вытаскивать. Вряд ли кому-то до этого вообще есть дело – ведь внешнее спокойствие ровной глади уже восстановлено. Виктор бросил камень в его озеро словно бы невзначай, так же непринуждённо, как бросал пакеты со своей женой в ночную воду. И камень этот опустился на дно его души так же, как его мать опустилась на дно тёмного озера. Только вот Линда перестала существовать, превратилась в тлен, рассыпалась в прах, исчезла. А вот камень никуда не делся. Он был слишком тяжёл. Слишком огромен. Дети не должны носить в себе такие камни. К тому времени, как он это понял, он понял и то, что своих детей у него не будет. Не должно быть. Виктор Гросс должен был закончиться на нём.