Катерина сильно располнела, особенно после рождения Вовчика-второго, и теперь мало похожа была и на ту живую, искрящуюся юмором хорошенькую женщину, с которой профессора Славчикова познакомили на банкете лет пятнадцать назад, и на ту исхудавшую посеревшую несчастную бабу, какой увидел ее Владимир Иванович в самые трудные для нее дни. Рано поседевшие волосы она окрашивала в цвет красного дерева и коротко стригла.
Прическа ее мужу не очень нравилась, но он не считал для себя возможным высказываться по этому поводу.
"А кстати, почему?" - тут же мысленно задал он себе вопрос и с грустью констатировал, что ответ нашелся быстро и легко, ибо логически вытекал из всего, что он передумал и перечувствовал в последние месяцы: "Потому что мне все равно, как она выглядит. Потому что я ее не люблю. Хотя она замечательная женщина, прекрасный друг, превосходная жена и мать, и остаток своей жизни я хотел бы провести рядом с ней. Но все равно я ее не люблю так, как любил когда-то и первую свою жену, и некоторых других женщин. Вот и весь ответ".
- Катюша, - начал Владимир Иванович, когда жена поставила перед ним тарелку с супом, - как ты думаешь, я еще молодой или очень молодой?
- Ты - ребенок, - с улыбкой ответила Катерина. - Сущее дитя. Что ты опять натворил?
- Я повел себя как дурак. Как сопливый пацан.
- Не верю. Ты умный, - рассмеялась она. - Ну-ка рассказывай.
- Да рассказывать-то особенно нечего. Я тут на днях с твоим бывшим мужем виделся. Мы в одной комиссии кандидатский экзамен принимали.
- И ты дал ему в глаз? - поинтересовалась Катерина, кладя в тарелку сметану. - Или в ухо?
- Хуже, - признался Славчиков. - Если бы я дал ему в ухо, пострадал бы только Вадим. А так невинный пострадал. Точнее - невинная.
- А можно в деталях, а не намеками? Сметану разметай.
Владимир Иванович тщательно размешал сметану в супе, попробовал, добавил соли. Суп показался ему слишком горячим, и он решил, что вполне успеет поделиться с женой тем, что его мучает, пока блюдо немного остынет.
- В общем, сдает экзамен одна дамочка из розыска, с Петровки. Толковая такая, и опыт работы огромный, и головка светлая. Но отвечает не по правилам, не так, как мы всю жизнь пишем в учебниках и монографиях. У нее, понимаешь ли, собственное видение проблемы. И вот слушаю я ее и понимаю, что она права. На самом деле права. И Вадим твой это понимает. Когда оценки обсуждали, он настаивал на том, чтобы поставить ей "отлично", говорил, что она гениальная и ее идеи произведут переворот в криминологии. А мне будто шлея под хвост попала. Ну не могу заставить себя согласиться с ним, признать, что он прав. Понимаешь, Катюша? Он для меня на всю оставшуюся жизнь не прав, раз и навсегда.
Я считаю его дураком и подонком, и для меня признать, что он хоть в чем-то прав, просто немыслимо. И я начал с ним спорить, доказывать, что дамочка несла полный бред, и что с такими знаниями и представлениями ее нельзя близко к науке подпускать, и все такое. Говорю - и самому противно. Но сделать ничего с собой не могу.
И ведь аргументы какие-то нашел, будь я неладен, сумел убедить председателя комиссии, что выше тройки нельзя этой дамочке ставить оценку, а вообще-то я на двойке настаивал. Мерзавец я, да?
- Нет, - вздохнула жена, - ты просто ребенок. Сопливый пацан. И что вы в результате ей поставили?
- "Удовлетворительно", моими молитвами. Слава богу, оценки в ведомость сразу не проставили, а когда объявляли, та дамочка собралась с мыслями, как-то так остроумно что-то сказала, а председатель расхохотался и поставил "хорошо". Но у меня на душе эта история камнем лежит. Получается, два мужика женщину не поделили, а страдает третья сторона. Этой тетке надо было, конечно, "отлично" ставить. А я уперся как осел, меня от одного вида твоего Вадима трясти начинает.
- Володюшка, - мягко сказала она, - Вадим давно уже не мой. И ты меня от него не уводил. Ты меня подобрал, когда я валялась на дороге, брошенная и никому, кроме Юльки, не нужная. Тебе давно следовало бы перестать ненавидеть его.
- Не могу! - Владимир Иванович повысил голос. - Сам знаю, что глупо, недостойно, но не могу. Он ведь не дворник и не слесарь, не безграмотный обыватель, для которого любой сидящий за решеткой - закоренелый преступник, Вадим - такой же профессор, как и я, доктор наук, он криминолог, всю жизнь изучавший экономические преступления и людей, которые эти преступления совершают. Уж он-то лучше кого бы то ни было должен знать, как часто к ответственности привлекаются не настоящие расхитители и мошенники, а стрелочники.
Он должен, обязан был понимать, что ты и оказалась таким стрелочником, которого заставили подписать документы под угрозой увольнения, а потом сдали. И он не имел права от тебя отказываться.
- Это было давно, до девяносто первого года, а Вадим, если ты не забыл, был секретарем парторганизации кафедры, - напомнила Катерина. - У него не было выхода. Либо отказаться от меня и немедленно развестись, либо положить на стол партбилет и потерять должность.
Подполковник милиции и парторг кафедры не мог в те времена иметь жену с судимостью. Я его понимала и не осуждала, и ты не должен его ненавидеть.
- А я все равно ненавижу, - упрямо возразил он. - И ничего не могу с собой поделать. Он подонок и трус.
- Хорошо, - миролюбиво согласилась жена, убирая свою тарелку. - Ешь суп, пожалуйста, он совсем остыл.
Пусть Вадим подонок и трус. Но при чем тут эта женщина с Петровки? Ей-то за что досталось?
- Так в том-то все и дело, что ей досталось за мою ненависть к твоему бывшему. Вот это меня и гнетет.
Я сам себя не могу уважать из-за этого.
- Ешь, пожалуйста.
Он быстро съел суп и понял, что сыт и никакой еды больше не хочет. Однако Катерина уже накладывала жаркое. Владимир Иванович открыл было рот, чтобы отказаться от второго блюда, но остановил себя. Катя обидится, она стояла у плиты, готовила, старалась… Как только он понял, что не любит ее и никогда не любил по-настоящему, сразу стал испытывать чувство вины перед женой и опасаться, не приведи господь, это свое отсутствие любви хоть в чем-нибудь проявить.
Владимир Иванович с трудом впихивал в себя картошку с мясом, стараясь не глядеть на жену. Катерина никак не комментировала его рассказ, и было непонятно, осуждает она его или нет и что вообще думает по этому поводу.
- Катя, а может так случиться, что ты меня разлюбишь?
Катерина стояла у плиты и разливала в смешные фигурные чашечки кисель, сваренный для мальчиков. Антошкина чашка - желтая с красным, в форме толстого мышонка с куском сыра в коготках, Вовкина - синяя с белым, изображающая из себя снеговика с ведром на голове и морковкой вместо носа.
- Конечно, - ответила она, не оборачиваясь. - Только не за то, что ты ненавидишь Вадима. За что-нибудь другое.
- Например, за что? За глупость? За упрямство? - допытывался он.
- За жлобство, Владимир Иванович.
- Кать, я серьезно.
Вошла Евгения Семеновна, забрала чашки с киселем и вазочку с печеньем.
- А если серьезно, - Катерина снова присела за стол напротив мужа, - то не имеет ровно никакого значения, люблю я тебя или нет, и если люблю, то не разлюблю ли, и если разлюблю, то за что именно. Понимаешь, Вовчик-первый? Ни-ка-ко-го, - повторила она по слогам.
- Не понимаю. Это что-то новенькое, - озадаченно произнес Славчиков.
- Это действительно новенькое, - кивнула она. - Твой сын придумал. Новая теория.
- Васька?!
- Он самый.
- И что же он такого придумал, господи ты боже мой? Что за теория?
- Теория о том, что не имеет никакого значения, какую жизнь мы проживаем и как, потому что жизнь - это всего лишь один эпизод в длинной цепи разнообразных эпизодов. Если один эпизод не получился, ничего страшного, следующий будет другим, намного лучше. Правда, Василий называет жизнь не эпизодом, а приключением.
- То есть он считает, что у человека много жизней? - уточнил Владимир Иванович, не веря своим ушам. - Он что, свихнулся? Может, он пьяный был, когда говорил это?
- Нет, Володюшка, если следовать теории твоего сына, то у человека жизнь одна, но человек - это единство плоти и души. Плоть тленна, а душа бессмертна.
Когда плоть умирает, то умирает данный конкретный человек как единство тела и души, но душа-то продолжает жить. Она находит себе другую плоть и пускается в новые приключения. А любое самоубийство - всего лишь воплощение решения души о том, что в ипостаси данного человека, живущего данной жизнью, ей пребывать больше не хочется, ей надоело, скучно, она устала. Она хочет побыстрее избавиться от плоти, улететь на небо и там высмотреть себе другую жизнь, которой она хотела бы попробовать пожить.
- Она - это кто? - глупо спросил профессор, который уже плохо понимал, о чем толкует его жена-писательница.
- Она - это душа, Володенька, - пряча улыбку, пояснила Катерина. - Вот такую идеологическую конструкцию изобрел наш Васенька. И, кстати, просил меня довести ее до твоего сведения.
- Зачем?
- Он считает, что ты лучше поймешь его, нежели я.
Он полагает, что эта конструкция слишком теоретична, чтобы ее могла по достоинству оценить такая приземленная особа, как твоя жена. Ну что, оценил?
- Да бред какой-то! - Владимир Иванович в сердцах махнул рукой и чуть не сбросил на пол плетеную корзинку с нарезанным хлебом. - Где он набрался такой чуши?
Катерина пожала плечами.
- Не знаю. Говорит, у кого-то вычитал, взял за основу и добавил кое-что от себя.
- Ну ладно, допустим. А почему он сам мне все это не изложил? Почему попросил тебя довести до моего сведения?
- Он надеется, что в моем изложении теория прозвучит более связно. Ты же сам знаешь, Вася умный мальчик, но очень плохо излагает и совсем не умеет объяснять.
- Но тебе же он изложил свой бред, и ничего, ты поняла, - недовольно проворчал Славчиков.
В нем внезапно проснулась ревность. Что же, Васька считает Катерину умнее родного отца? Васька счел возможным чем-то поделиться с ней, чем-то таким, о чем ему и в голову не пришло поговорить с отцом?