раздвижные и вариабельные, – зато горят над ними не беспощадно-яркие операционные светильники, нет: вполне старомодные, уютные, конечно же бидермайеровские, абажуры заботливо укрывают каждый стол шатром своего мягкого, теплого, интимного света. И гости тоже не какие-то медики в штатском, то бишь без халатов, а скорее, как вот Завацкие с Матерном, нынешние деловые люди со своими друзьями-приятелями, изредка депутаты ландтага, иной раз даже и иностранцы, из тех, которым надо показать что-то особенное, и уж совсем редко – молодые пары; нет, в основной своей массе это солидная публика, которая решила в свое удовольствие провести вечер; ибо «Морг» – вначале, по задумке, он и вовсе должен был называться «Мертвецкая» – заведение отнюдь не дешевое и к тому же полное соблазнов. Так, у стойки бара здесь восседают не привычные девицы, призванные оживлять денежный оборот заведения, нет, никакой дешевой игры на низменных страстишках и моральных запретах – у стойки молодые люди, корректно одетые, строгие, подтянутые; это одаренные врачи-ассистенты, готовые здесь же, за бокалом шампанского, если не поставить окончательный диагноз, то вполне квалифицированно и на доступном уровне поболтать об интересующем вас предмете. Иному гостю – особенно если у кого слишком уж добренький домашний доктор – именно тут впервые доводилось осознать, что болезнь его называется так-то и так-то, допустим атеросклероз. Отложение жироподобного вещества, то бишь холестерина, повлекло за собой отвердение стенок кровеносных сосудов. Дружелюбно, но без всякого запанибратства, столь принятого в разговорах у стойки, молодой специалист, служащий ресторана «Морг», предупредит гостя о возможных последствиях заболевания, как то: об инфаркте или инсульте, чтобы незамедлительно взмахом руки подозвать одного из сидящих тут же, неподалеку, и тоже с бокалом, коллег, эксперта в области обмена веществ, биохимика, который – и все это по-прежнему за шампанским – расскажет посетителю о животных и растительных жирах.
– Кстати, именно поэтому, можете не сомневаться, в нашем ресторане используются только те жиры, кислоты которых понижают уровень холестерина: телячьи мозги на тостах, например, приготовлены на чистом кукурузном масле. Кроме того, мы жарим еще на подсолнечном масле и даже на китовом жиру, но на сале и сливочном масле – никогда.
Матерна в последнее время беспокоят камни в почках, поэтому Завацкие, особенно Инга, всячески уговаривают его подойти к стойке и подсесть к одному из этих, как Инга их называет, «медицинских жиголо». Но поскольку идти через весь зал, как сквозь строй, Матерн не решается, Завацкий вальяжным взмахом руки подзывает к столику одного из молодых людей, отрекомендовавшегося урологом. Едва заслышав о камнях в почках, тот немедленно и настоятельно советует заказать для Матерна порцию сока из двух выжатых лимонов.
– Видите ли, еще совсем недавно выход даже маленьких камней после длительного курса лечения считался большим успехом; однако наша лимонная терапия дает гораздо больший эффект при в общем-то не столь больших затратах. Мы эти камни, правда только так называемые ураты, просто растворяем: через два месяца анализ мочи у наших клиентов, как правило, уже в пределах нормы. К сожалению, при одном условии: увы, да – категорический отказ от алкоголя.
Матерн отставляет только что принесенную кружку пива. Уролог – а он, говорят, учился у светил в Берлине и Вене – не хочет больше мешать и откланивается:
– Правда, против оксалатных камней – вы можете их увидеть вон там, во второй витрине слева, – мы пока бессильны. Хотя вообще-то наша лимонная терапия – если не возражаете, я оставлю вам проспектик – штука простая и давно известная. Еще Геродот писал о лимонной диете, применявшейся в Вавилонии как средство от камней в почках; правда, когда он говорит о камнях величиной с голову ребенка, следует учесть, что он иной раз имел склонность к преувеличениям.
Матерн горюет над своей двойной порцией лимонного сока. Добродушные подтрунивания Завацких. Втроем они дружно листают проспект ресторана «Морг». Кого у них только нет! Тут и специалисты по болезням торакса и щитовидной железы, есть невролог, есть кто-то отдельно по простате… Плутон под операционным столом ведет себя вполне спокойно. Завацкий раскланивается со знакомым радиоторговцем и его спутницей. У стойки бара жизнь просто кипит. Медицинские жиголо, не скупясь, делятся своими познаниями. Телячья ножка, кстати, была превосходная. Что на десерт? Сыры или что-нибудь сладкое? Официанты подходят сами, не дожидаясь, когда их позовут.
Кстати, официанты – ну прямо как живые. Белые просторные кители, скупо оттеняющие свое сходство с больничными халатами, застегнуты на все пуговицы, на головах белые хирургические колпаки, на лицах белые марлевые повязки – все это придает их облику стерильную и бесшумную анонимность. И, разумеется, они сервируют и разделывают блюда с говяжьей грудинкой или, допустим, со свининой в слоеном тесте отнюдь не голыми руками, а, как и положено у медиков, в резиновых перчатках. Вот это уже слишком. Инга Завацкая, правда, не согласна, но Матерн считает, что перчатки – это уже перебор.
– Где-то ведь и у шутки должны быть границы. Но у нас, как всегда, из одной крайности в другую: изгоняем бесов бесовской силой{398}. И при этом ведь все «честные маклеры», но почти без юмора, ибо здесь с неба не хватают звезд. Кроме того, наша история их ничему не учит, они все время думают – это с другими, только не с нами такое может быть. Первым делом им церкви в деревне подавай, а с мельницами сражаться – увольте. Покуда их язык глаголет: дух и мир да будут здравы! Саломея Ничто. По трупам к черту на рога. И вечно ошибались с профессией. В любую секунду готовы стать всем братьями и обниматься с миллионами. В любое время дня и ночи готовы нести в мир свой категорический как-его-там… Любая перемена их страшит. Любое счастье – не с ними. В горах обитает любая их свобода, только вот горы всё выше и выше. Но при этом, конечно же, вполне возможное географическое понятие. «Зажаты страхом в жуткие тиски…» Революции всегда только в музыке и никогда в собственной глухомани. Зато наилучшие пехотинцы, тогда как артиллерия у французов… Много великих композиторов и изобретателей. Коперник-то, конечно же, никакой не поляк, а… И даже Маркс чувствовал себя не как, а как… Но всегда и во всем до сути всех вещей. Вот хотя бы эти резиновые перчатки. Ведь они, ясное дело, что-то должны значить. Хотелось бы знать, что конкретно имел в виду хозяин-немец. Если, конечно, он немец. Сейчас ведь вон повсюду итальянские и греческие, испанские и венгерские ресторанчики – как из-под земли. И каждый норовит что-нибудь этакое придумать. Нарезка лука в «Луковом погребке», веселящий газ в потешных кабачках – а здесь вот резиновые перчатки на этом официанте-эскулапе. Постой-ка, а ты его, часом, не узнаёшь? Ведь это же… Если бы он еще свою белую тряпку с рожи стянул… Тогда… Тогда… Как же это, как же его звали, ну-ка, быстренько, листанем, где тут у нас имена, в сердце, селезенке и…
Матерн с черным псом пришел, дабы судить.
Но официант-хирург даже и не думает стягивать с рожи тряпку. Все так же инкогнито, скромно потупив очи долу, он убирает с укрытого камчатной скатертью операционного стола бренные останки разделанной телячьей ножки. Он еще вернется и в тех же резиновых перчатках подаст десерт. А гости пока что могут полакомиться корешками диоскореи из пухленьких, в форме почки, глечиков. Очень, говорят, полезные корешки, особенно от склероза. Что ж, время пока есть, Матерн посасывает обглодок корешка: так кто же это все-таки? Уж не та ли скотина, что тогда?.. Это ему и еще кое-кому ты обязан тем, что ты… А с этим у меня свои счеты. Ведь это он, я не ошибаюсь, он и никто другой был тогда четвертым номером, когда мы все вдевятером прямо из леса и через забор… Я однажды помогал ему выпутываться. Неужели Завацкий ничего не заметил? Или только делает вид, а сам все знает? Но нет, уж с этим я один. Заявлюсь прямо сюда в резиновых перчатках и с тряпкой на физиономии. Если бы он в черном был, как официанты у «Зорро», или как тогда, когда мы… Сначала-то просто черная портьера была. А мы ее ножницами чик-чик на девять треугольных платков: один для Вилли Эггерса, один для Отто Варнке, еще по одному для обоих братьев Дуллек, один еще для кого-то, Волльшлегеру один, один для Завацкого, вот он сидит как ни в чем не бывало или и вправду не признал, а девятый вон для того голубчика, ну, погоди. Да, прямиком через забор и на участок той виллы, что в проезде Стеффенса. А после все эти собачьи годы через тот же забор каждую ночь. Девять черных платков через забор – и ты за ними. Но у них платки повязаны иначе были, чем у того. По самый лоб, только прорези для глаз. А у того – слушай, ты же помнишь его глаза! Снег был тяжеленный. Он уже тогда официантом работал, сперва в Сопоте, потом в Эдене. Ну, давай же, тащи наконец свой пудинг, у меня для тебя тоже десерт найдется. Бублиц, ну конечно! Вот у него-то с рожи я тряпку и сорву. Альфонс Бублиц. Ну погоди, милок!
Но Матерн, пришедший, дабы сурово судить и срывать с лица все и всяческие маски, никого не судит и ничего не срывает, а сидит как пригвожденный, не в силах оторвать глаза от пудинга, поданного в прозрачных пластмассовых ванночках, какие используют дантисты. Точно и красиво – это они умеют – кондитер воспроизвел в виде пудинга человеческую челюсть, в две краски: розоватые, мясисто-припухлые десны обволокли своей упругой плотью белоснежно-жемчужные, сильные и хорошо соразмерные зубы; да, это человеческая челюсть, распадающаяся на тридцать два зуба, а именно с каждой стороны и сверху и снизу: по два резца, по одному клыку и по пять коренных – облитых эмалью сахарной глазури. Сперва Матерн готов расхохотаться знаменитым смехом Граббе, который, как известно, мог бы и Рим уморить со смеху, и смести своим хохотом все это заведение с лица земли; однако когда он видит, как по обе стороны от него Инга и Йохен, его гостеприимные соседи по застолью, привычно опускают каждый в свою пудинговую челюсть поданные им лопаточки в форме зубоврачебного шпателя, смех Граббе застревает у него в глотке, так и не уморив ни Рим, ни ресторан «Морг», зато в нем самом, который уже набрал в грудь воздуху, предвкушая столь редкий и столь упоительный восторг театральщины, разделанная телячья ножка начинает бунтовать против столь странного и явно лишнего десерта. Медленно поднимается Матерн со своей табуреточки. С трудом отчаливает от белоскатертного операционного стола. По пути ему приходится опереться на ящик, под стеклянной крышкой которого безучастно и ровно бьется сердце шведской кинозвезды. Лавируя между заполненными столиками, за которыми выходные костюмы и сверкающие драгоценностями вечерние платья вкушают шашлыки из печенки и телячий зоб в панировочных сухарях, он, без руля и без ветрил, держит курс наугад. Голоса как в тумане. Болтающие медицинские жиголо. Гирлянда навигационных огней над стойкой бара. Мимо расплывающихся обликов врачевателей-гуманистов Эскулапа, Зауэрбруха, Парацельса и Вирхова он в сопровождении вер