Матерн с псом стоит у выхода с площадки; всякий, кто направляется в раздевалку, не сможет укрыться от его испытующего взгляда. Игроки приближаются, небрежно перебросив через плечо спортивные костюмы, а он уже не сомневается. Сердце его стучит. Что-то давит на селезенку. Болят, болят проклятые почки. Да, это они. Когда-то такие же, как он, унтерратские юниоры: Фриц Анкенриб и Хайни Тольксдорф. Еще тогда, сколько-то собачьих лет тому назад, Фриц играл разводящим, а Хайни был крайком, слева от Матерна, который под канатом хозяйничал – какое нападение было! Да и команда в целом – ведь и защитники тогда – как же их звали? – тоже были классные. Разделывали под орех и кёльнскую студенческую сборную, дюссельдорфскую молодежную СС, пока вдруг в один прекрасный день все не накрылось, потому как… Вот сейчас я ребяток и поспрошаю, помнят ли они, почему тогда и кто меня, и не был ли это, часом, некто Анкенриб, который меня, и даже Хайни Тольксдорф был тогда за то, чтобы меня…
Но прежде чем Матерн успевает провозгласить: «Я пришел с черным псом, дабы…» – Анкенриб уже вопит ему чуть ли не в ухо:
– Да быть не может! Это ты или не ты? Посмотри-ка, Хайни, кто пришел взглянуть на нашу позорную игру! А я еще когда сторонами менялись, подумал: стоп, откуда же я его знаю? Лицо, фигура – ну прямо знаю, и все! Так-то ты совсем не изменился, вот только сверху. Да что там, годы никого не красят. Когда-то мы были надеждой Унтеррата, а теперь что – проигрываем направо и налево. Господи, вот времечко было! Полицейский спортивный праздник в Вуппертале! Ты у каната. И раз за разом этим легавым из Херны мячом под ноги – хрясть! Тебе обязательно надо зайти в наш кабачок, там до сих пор все фотографии висят и грамоты. Покуда ты у нас у каната стоял, нас никто не мог, зато потом – верно, Хайни? – сразу вниз покатились. И больше уже так и не поднялись по-настоящему. И правильно, всё по заслугам. Гребаная политика!
Групповой портрет: трое и прыгающий вокруг пес. Пса они посадили посередке, перебирают победы, припоминают поражения, без обиняков выкладывают, что да, это они тогда в правлении клуба, чтобы, значит, дисквалифицировать.
– Ведь просили же тебя помалкивать! Хоть ты, конечно, во многом был прав тогда…
Нескольких замечаний в раздевалке, пусть даже вполголоса, оказалось достаточно.
– Если б ты это сказанул у меня дома или еще где, я бы просто уши заткнул, и все, а то, глядишь, даже и поддакнул бы, но там: спорт и политика никогда не ладили и сейчас не ладят.
Матерн цитирует:
– Это ты сказал, Анкенриб: «Без центрового, который разводит жидовско-большевистскую агитацию, мы вполне можем обойтись». Говорил?
Хайни Тольксдорф спешит высказаться:
– Мы все были обмануты, мой милый, все до единого. И ты тоже говорил когда так, а когда и совсем иначе. Они нам годами мозги пудрили. И нам же потом расплачиваться пришлось. Задних наших помнишь – малыша Рилингера и Вольфика Шмельтера? В России полегли. Оба. Господи, твоя воля! И ради чего, ради чего?
Постоянный кабачок унтерратских «Атлетов» стоит, где всегда стоял, – во Флингерне. Здесь, в кругу четырех-пяти старых знакомых, Матерна дружески, но настойчиво уговаривают припомнить подробности игры в Гладбахе, четвертьфинала в Ваттеншайде, ну и, конечно, незабываемого финала в Дортмунде. Уголок, где приютился постоянный столик друзей, отнюдь не обделен спортивными реликвиями, так что Матерн может полюбоваться собой в амплуа центрового на двенадцати командных снимках, все в рамочках и под стеклом. Вот здесь, черным по белому, написано: с осени тридцать восьмого до лета тридцать девятого в составе «Атлетов» (Унтеррат) играл Вальтер Матерн. Всего-то семь месяцев – а сколько триумфальных следов! А какие густые и непокорные у него были волосы! И всегда такой серьезный. Всегда выделяется, даже если не совсем в центре стоит. А вот и грамоты: коричневые завитушки тогдашнего поздравительного шрифта под тогдашним гербовым орлом.
– Ну нет, уж его-то надо было заклеить. Видеть не могу эту тварь. Воспоминания воспоминаниями, все это очень славно, но только не под этим вонючим партийным орлом!
Что ж, предложение можно обсудить. Ближе к ночи – пили пиво с можжевеловкой – старые друзья совместными усилиями вырабатывают образцовый компромисс: Хайни Тольксдорф одалживает у хозяина тюбик клея и, подбадриваемый радостными криками присутствующих, заклеивает обыкновенными пивными пробками изображение гербового орла, раз уж из-за него такой сыр-бор. Матерн же в ответ должен дать торжественное обещание – товарищи по команде ради такого случая встают – никогда впредь ни словом не поминать ту дурацкую давнюю историю, а, наоборот, – ну что, по рукам? – снова выйти центровым в составе первой мужской «Атлетов» (Унтеррат).
– Главное – чтобы добрая воля была. Надо уметь подстраиваться. Забыть о том, что нас разделяет, а тому, что объединяет, – честь и хвала. Если каждый маленько уступит, распрям и раздорам конец. Потому как подлинная демократия немыслима без готовности к компромиссу. Мы все не без греха, все вместе были и участвовали. Кто первым бросит камень? Кто может сказать про себя: я без! Кто тут считает себя непогрешимым? А коли так – отвяжитесь. Мы, унтерратские атлеты, всегда. А поэтому первым делом за наших товарищей, которые в России, в чужой земле. А потом за здоровье нашего доброго старого, который снова сегодня с нами, так что в конечном счете за старую и новую спортивную дружбу. Я поднимаю этот бокал…
Каждый тост – предпоследний. Каждая круговая тянется бесконечно. Каждому мужчине вольготней всего в мужской компании. Под столом пес Плутон лижет пивные лужицы.
Так что все вроде опять в ажуре. Инга и Йохен не нарадуются, когда Вальтер Матерн демонстрирует им свою новехонькую, с иголочки спортивную форму.
– А фигура, фигура-то у него, ты погляди только!
Но фигура – одно, а игра – совсем другое. Форму, понятное дело, так сразу не наберешь. Так что с ходу ставить его к канату смысла нет. Но и для защиты он пока тяжеловат – стартовая скорость не та, а в середке, разводящим, тоже не тянет, вернее, все тянет только на себя, всеми хочет командовать, а вот строить игру, мяч с толком к канату набрасывать – это ему не дано. Куда бы защитники с задней линии мяч ни направили, он считает, что это все ему, у своих же партнеров верные мячи из-под носа крадет и большую часть к тому же запарывает. Этакий виртуоз-одиночка, играет только за себя, своими «фирменными» ударами из центра площадки то и дело создавая противнику возможность «убивать» мячи наверняка и с удобствами. Куда ж его ставить-то, ежели центровым вроде пока рановато?
– Ему только под канатом место.
– А я говорю вам, ему сперва вработаться надо.
– Такому только у каната играть, больше негде.
– Но для каната ему бы скоростишку подтянуть…
– Зато рост у него в самый раз для центрового.
– Ему бы во вкус войти, а там уж разыграется.
– А разводящим – больно уж мастерится.
– Ну ладно, поставим его впереди, а там видно будет.
Но и впереди, у каната, Матерну лишь иногда удаются его коронные убойные удары противнику под ноги. Редко, очень редко застает он врасплох оберкассельцев или первую мужскую Дерендорфа своими коварными резаными мячами – впрочем, когда такой мяч по низкой косой траектории вонзается в площадку противника с непредсказуемым и абсолютно неберущимся отскоком, вот тогда чувствуется, каким центровым был Матерн в свое время. Анкенриб и Тольксдорф только растроганно кивают:
– Ребята, какая у него была раньше колотушка! Жалко.
И не теряют терпения. Они заботливо обслуживают друга пасами, они аккуратно, как на блюдечке, выкладывают ему мячи, которые тот нещадно запарывает. Просто беда с ним.
– Но все равно: что значит спортивный характер! Через столько лет снова на площадку выйти – это не каждый сможет. А ведь у него к тому же нога. Хоть и незаметно почти, но как-никак ранение. Надо, Хайни, как-нибудь по-умному ему отсоветовать. Скажи ему так примерно: «Знаешь, Вальтер, дружище, по-моему, ты просто малость потерял интерес. Оно и понятно. На свете куча более важных вещей, чем за унтерратских "Атлетов" под канатом гробиться. Но, может, тебе, для разнообразия и чтобы не так с ходу завязывать, следующую игру или там через одну – судьей попробовать?»
Друзья осторожно наводят для Матерна мосты к отступлению.
– Да ради бога! Всегда пожалуйста! С превеликим удовольствием. Должен быть благодарен, что вы меня вообще. Я для вас все сделаю: хотите, на линии отсужу, протокол там, могу и главным. Может, мне вам еще кофе приготовить или за лимонадом сгонять? А что, можно будет прямо с настоящим свистком?
На самом-то деле Матерн давно этого хотел. Да это же просто его призвание – принимать ответственные решения.
– Мяч не засчитывается. Заступ. Девятнадцать – двенадцать в пользу Верстена. Потеря подачи. Я же правила назубок знаю. Еще пацаном совсем у нас дома на стадионе Генриха Элерса… Ой, ребята, какой у нас тогда был разыгрывающий! Толстый веснушчатый увалень, но быстрый, легкий на ногу, как многие толстяки, и при этом само спокойствие. Ему все было нипочем. И всегда в отличном настроении. Вот он, как и я, все правила знал. При подаче обе ноги подающего должны находиться за лицевой линией площадки. В момент соприкосновения кулака подающего с мячом хотя бы одна нога подающего должна находиться в соприкосновении с землей. Подача несформированным кулаком или с оттопыренным большим пальцем правилами запрещена. При приеме подачи противника каждый из игроков имеет право только на одно касание, команда в целом – не более чем на три касания, причем перед каждым касанием мяч может иметь не более одного отскока от площадки, но не от каната и не от столбов, только от площадки, кулаков и рук до плеча, – эх, сыграть бы хоть разок снова вместе с Эдди, он разыгрывающим, я под канатом! – при нарушении этих правил мяч не засчитывается и игра прерывается двойным свистком, что означает: «Мяч проигран!»
Кто бы мог подумать: Матерн, пришедший с черным псом, дабы судить, наконец-то обретает судейское поприще на спортплощадке и даже исхитряется выдрессировать своего зверюгу в судью на линии: всякое попадание мяча в аут Плутон четко фиксирует лаем. Матерн, прежде непримиримый к врагу, напрочь забыл о супротивниках, для него теперь есть только команды на площадке, равно подвластные правилам, одинаковым для всех без исключения.