А после этого вскоре и началась свистопляска, которую с грехом пополам удалось угомонить лишь после вызова полиции – телефон 118, – да и то только с помощью резиновых «скалок». И не то чтобы там коммунисты или «соци» встряли. Этих в ту пору считай что и не было уже. Скорее, это был просто хмель, ударивший всем в головы, застивший глаза голубоватым сивушным угаром – он-то и придал всему побоищу в «Малокузнечном парке» свою неповторимую окраску. Ибо как это обычно бывает после длинных речей, которые надо произносить и слушать, все кинулись смачивать глотки, пропускать, осушать, опрокидывать, принимать и «вздрагивать»; кто сидя, кто стоя – все испытывали зуд тяпнуть по одной и немедленно добавить еще. Иные уже перебегали от стола к столу и от стола к столу становились все хорошее; счастливчики, отвоевавшие место у стойки, торопливо накачивались с обеих рук; те немногие, кто еще держался прямо, тоже издавали характерное бульканье, но расхаживали как бы без голов – в зале, и без того низком, сгущались сизые тучи дыма, закрывая особо стойких до самых плеч. Те, кто уже был прилично на взводе, не прекращая пить, начинали петь, сколачивая вокруг себя импровизированные хоровые коллективы: «Ты-помнишь-лес-снарядами-разбитый», «На-дне-лежит-глубоком», «Голова-моя-кровью-и-ранами»{206}.
Ну просто семейный праздник: все-все тут были, и все сто лет знакомы – вон Альфонс Бублиц с Лоттой и Франциком Волльшлегером:
– Помнишь, как мы все вместе гулять ходили в этот, ну, парк этот, имени Хёне. По Радауне, к Оре, словом, в сторону Гуттенберга, и кого мы там встретили? Дуллека с братом, сидят под кустом и все уже вусмерть…
А рядом со штурмовиком Бруно Дуллеком – пивные зады штурмовиков Вилли Эггерса, Пауля Хоппе, Вальтера Матерна и Отто Варнке как один стали у стойки:
– А еще в кафе «Дерра»…
– Да где в «Дерре», брось болтать, на Цинглеровской горке, там они этого Брилля и отметелили{207}. А недавно снова…
– Где снова-то?
– Да у запруды, в Страшин-Прангшине. Прямо туда, в пруд, и сбросили. Но он выкарабкался. Не то что Вихман с Малой Кошки, того вообще в шахту… Эхма, была не была!
– Погоди, а разве он не в Испании?
– Да откуда, какая Испания, ты что! Укокошили они его – и в мешок, только сперва порубили на мелкие части. Я его еще по клубу граждан знал, до того, как они его вместе с Бростом и Круппке в фолькстаг выбрали. Эти-то смылись, через границу ушли под Гольдкругом. Глянь-ка на Дау, у него вон гроши из кармана катятся. Тут как-то в Мюггенвинкеле он мне и говорит…
Густав Дау подошел рука об руку с Лотаром Будзинским. Все угощали всех по кругу и по очереди. Тулла и я сидели за столом у Покрифке. Мой отец сразу после речей ушел. Детей оставалось уже немного. Тулла смотрела на дверь туалета «М». Она ничего не пила, ни слова не говорила, только смотрела. Август Покрифке был уже изрядно под мухой. Он объяснял некоему господину Микотайту все тонкости железнодорожного сообщения в Кошнадерии. Казалось, Тулла хочет силой взгляда заколотить дверь клозета раз и навсегда – но она под напором полных и опорожненных мочевых пузырей, понятное дело, ходила ходуном. Скорый поезд Берлин – Шнайдемюль – Диршау идет через Кошнадерию. Идет, но не останавливается. На дверь женского туалета Тулла не смотрела – она следила, как Вальтер Матерн исчезает в мужском. При этом Микотайт, как выяснилось, служил в управлении Польской железной дороги, что нисколько не мешало Августу Покрифке обстоятельно перечислять ему остановки пассажирского поезда Кониц – Ласковиц. Эрна Покрифке через каждые пять минут повторяла:
– Ну всё, детки, марш по домам, давно пора.
Но Тулла не спускала глаз с порхающей двери уборной – каждый заход туда и каждый выход оттуда ее маленькие глазки-дырочки, казалось, фиксируют на пленку. Август Покрифке приступил к станциям третьей железнодорожной ветки, проходящей через Кошнадерию, линия Накель – Кониц: Герсдорф, Обкас, Шлангентин. Началась продажа билетов кондитерско-сувенирной лотереи в пользу «зимней помощи воинам». Главный выигрыш: десертный сервиз на двенадцать персон, включая винные бокалы, всё хрусталь, чистый хрусталь! Тулле разрешили вытянуть три билетика, потому что однажды, в прошлом году, она уже выиграла целого гуся на пять с половиной кило. Из почти полной билетиками форменной фуражки, не отрывая взгляда от клозетной двери, она вытягивает в первый раз: плитка шоколада «Англас». Вот она второй раз запускает в бумажный ворох свою маленькую исцарапанную ручонку: пусто! Но главный выигрыш – мы же помним – хрусталь, поэтому дверь уборной в тот же миг с грохотом захлопывается, потом отскакивает. Там, внутри, где подтягивают и спускают штаны, уже началось. Там скоры на руку, а в руках уже ножи. Уже схватились и начищают друг другу физиономии, потому что Тулла вытянула билетик. Уже пошли в ход приемы – Китай против Японии, была не была, где наша не пропадала! Стойка, подсечка, переворот, через бедро, от плеча и за спину. «А ну-ка, врежь ему! Ах ты, гнида, сучий потрох! Справа зайди! Ах ты, выблядок! Врежь, врежь ему!» И все молодцы возле стойки – Вилли Эггерс, Пауль Хоппе, Альфонс Бублиц, младший Дуллек и Отто Варнке – пулей туда же со своими ножичками-перышками. «Эх, ё-моё, была не была!» Пьяный, но дружный хор, раззявя хмельные морды, уже разбирает десертные тарелки, обивает головки у бокалов, сметает подчистую все со столов и мечет все это в дверь туалета. Раз уж Тулле досталось «пусто», они теперь пометелят друг дружку от души, хрясть – прием, хрясть – контрприем! Ножка и стул, здесь и сейчас, свобода для, ах ты, бля, тля, треск и крах, удаль и страх, Вилли пока стоит на ногах, ногой в живот, потом апперкот, пусть отдохнет, пиво с прицепом, на руку скор, ну а вот это уже перебор. Потому что все ребята ушлые, таким передышка не нужна. Уже каждый каждого ищет. Кто там внизу копошится? У кого кровянка пошла? Что там тявкают эти сосунки? Туалетную дверь с петель долой! Кто вытащил билетик? Пусто! Бей под ложечку, наотмашь и в кровушку! В челюсть брызг! Мозг враздрызг! Телефон – 118! Полиция – эхма, была не была! Ни за что и никогда. Вот эт-то жизнь, братва! Бытие и время. Зеленый зал. Люстра блямс. Пробки долой. Свет погас. Темнота, чернота – в черном зале черные резиновые «скалки» ищут черные садовые головушки, покуда черная кровянка с черными мозгами, черный «воронок» тут как тут, черные женщины визжат и орут: «Свет! Дайте свет! Полиция!» Эхма, была не была!
И лишь когда Тулла в темноте вытащила из фуражки, что так и осталась у нас, вернее у нее на коленках, лишь когда моя кузина вытащила третий билетик и развернула – на сей раз ей выпало ведерко маринованных огурцов фирмы «Кюне-Зенф», – лишь тогда снова зажегся свет. Четверо дежурных полицейских под командой вахмистра Бурау и шестнадцать человек подкрепления, ведомые лейтенантом полиции Заузином, наши зеленые заступнички, родные и устрашающие, заходили с двух сторон – от стойки и от двустворчатой двери гардероба. У всех двадцати двух были в зубах полицейские свистки, и свистели они пронзительно. Они работали новыми, лишь недавно при начальнике полиции Фробоссе введенными, из Италии завезенными полицейскими резиновыми дубинками – там их называли «манганелло», а у нас попросту «скалками». Новые дубинки имели перед старыми то преимущество, что кожу не рассекали, поэтому удар получался бескровный и к тому же почти бесшумный. Всякого, кому доставалось его отведать, сначала два с половиной раза разворачивало вокруг собственной оси, после чего он с выражением крайнего изумления на челе, но по-прежнему сохраняя динамику штопора, валился на землю. Так и Августу Покрифке неподалеку от двери злосчастного туалета довелось испытать на себе действие замечательной импортной новинки из муссолиниевской Италии. Без единого синяка он восемь дней не мог работать. Кроме него насчитывалось трое с тяжкими и семнадцать человек с легкими телесными повреждениями, из них четверо полицейских. Штурмовики Вилли Эггерс и Францик Волльшлегер, бригадир каменщиков Густав Дау и торговец углем Лотар Будзинский были доставлены в отделение, но утром следующего дня отпущены. Директор кафе «Малокузнечный парк» господин Кошинский подал в страховую компанию декларацию на возмещение ущерба в размере тысячи двухсот гульденов: посуда, стулья и столы, люстра, сломанная дверь и разбитое зеркало в мужской туалетной комнате, декоративная зелень за ораторским пультом, а также главный приз лотереи – хрусталь! чистый хрусталь! – и так далее. Произведенным следствием было установлено, что свет погас не в результате короткого замыкания, а из-за того, что кто-то – я знаю кто! – выкрутил пробки.
Но ни одна душа не догадывается, что это моя кузина, когда она вытащила билетик – пусто! – подала сигнал к началу ресторанного побоища.
Дорогая Тулла,
ты это все могла запросто. Своим глазом-сглазом, своей маленькой, но нелегкой ручкой. Но важно для этой истории не твое ресторанное побоище – хоть ты и приложила к нему ручонку, оно было вполне заурядным и от других таких же ничем не отличалось, – а то, что Эдди Амзель, владелец виллы в проезде Стеффенса, получил в итоге прокисшую от пива груду рваных, с пятнами запекшейся крови форменных штанов и гимнастерок: дарителем выступил отделавшийся легкими телесными повреждениями Вальтер Матерн.
На сей раз это были не только мундиры штурмовиков. Нашлось и несколько френчей с заштатного партийного плеча. Но все было коричневого цвета – не цвета коричневых летних полуботинок, не орех и не боровик, не коричневая Африка, не тертая кора, не мебель и не старческая кожа; не средне-коричневый и не песочный, не свежий бурый уголь и не перезрелый торф, порезанный торфяной лопатой; не чашка утреннего шоколада и не утренний кофе, закрашенный сливками; табак, сколько бы ни было сортов, но такого коричневого нет; не сливающийся с палой листвой окрас осенней косули и не курортный загар двухнедельного отпуска; ни одна осень не выхаркнет на палитру такого коричневого – не хаки и не глина любых оттенков, жидкая и клейкая, – как этот неповторимый, партийно-коричневый, штурмовиковый цвет всех коричневых книжек, коричневый цвет Браунау