В вагоне было – да, в общем-то, и оставалось – почти пусто. На остановке «Немецкая слобода» зашла пожилая супружеская пара, которая вскоре, уже у Спортзала, вышла. На «Аллее Хальбе» в прицепной вагон сели четыре сестры из Красного Креста и взяли билеты с пересадкой до «Соломенной слободы». В моторном вагоне народу было побольше.
Покуда на задней площадке прицепного вагона кондукторша Тулла Покрифке чиркала что-то в свою путевую книгу, семнадцатилетний юноша неумело курил возле своего покачивающегося картонного чемодана. И только потому, что оба они – она со своей путевой книгой, он с непривычной сигаретой – друг друга знали и даже были родственниками, кузеном и кузиной, и потому лишь, что обоим предстояло сейчас прощанье навсегда, только поэтому трамвай пятого маршрута оказался особенным трамваем, а вообще-то он был трамвай как трамвай и шел по расписанию.
Когда Тулла дала звонок на остановке «Женская больница», она, захлопнув путевую книгу, произнесла:
– Что, уезжаешь?
Харри Либенау, с мобилизационным предписанием в нагрудном кармашке, ответил так, как того неукоснительно требует сцена разлуки:
– Да, и как можно дальше.
Туллина путевая книга, прозаический реквизит, торчала между замусоленными деревянными крышками.
– Выходит, тебе у нас разонравилось?
Поскольку Харри знал, что Тулла на «двойке» больше не работает, он решил, что поедет на вокзал трамваем пятого маршрута.
– Надо подсобить пруссакам. А то они без меня не справляются.
Тулла прихлопнула деревянными крышками.
– А мне казалось, ты вроде на флот хотел?
Харри предложил Тулле сигарету.
– У них там теперь делать нечего, во флоте.
Тулла запасливо сунула «Юнону» в футляр своей путевой книги.
– Смотри, как бы тебя в пехоту не запихнули. У них там разговор короткий.
Харри разом обрубил этот диалог, пронизанный скорой разлукой:
– Вполне возможно. Только мне это совершенно безразлично. Главное, подальше отсюда, прочь из этой дыры.
Особый трамвай с прицепным вагоном трясся по длинной и прямой аллее. Пролетали мимо встречные трамваи. Но смотреть на улицу кузен и кузина не могли: синяя краска противовоздушного затемнения ослепила все окна. Так что пришлось им поневоле все время смотреть друг на друга; но никто и никогда не узнает, как смотрела Тулла на своего кузена Харри, когда тот старался наглядеться на нее впрок и про запас: Тулла, Тулла, Тулла! Прыщи на ее лбу почти засохли. Зато теперь она носила свежую шестимесячную завивку, на свои деньги. Коли нет красоты, надо брать чем можешь. Но все еще, по-прежнему и в последний раз, вместе с ней и вокруг нее ехал – от Казарменной площади до Ивового переулка – ее костный дурман, ее запах столярного клея. Сестры из Красного Креста о чем-то болтали, наперебой и вполголоса. У Харри был полон рот вычурных, напыщенных слов, но ни одно словечко не могло прорваться, дабы проложить дорогу собратьям. За остановкой «Четыре времени года» он выдавил из себя:
– Ну а как твой отец поживает?
Но Тулла ответила только передергом плеч и, в своей излюбленной манере, встречным вопросом:
– А твой?
На это и Харри только и оставалось, что пожать плечами, хотя отец его как раз поживал не слишком хорошо: из-за своих распухших ног столярных дел мастер не смог даже проводить сына на вокзал; а мать Харри никогда не выходила из дому без мужа.
Ну ничего, хоть один из родственников будет свидетелем расставания Харри с родными местами – кондукторская форма его кузине очень к лицу. Форменная шапочка задорным корабликом кренится в волнах шестимесячной завивки. На подъезде к Оливскому лесу она извлекает из билетной кассеты две израсходованные билетные книжки:
– Хочешь? Подарок на память!
Харри берет два картонных переплетика, в металлических зажимах которых стопками в палец толщиной торчат корешки оторванных трамвайных билетов. В тот же миг пальцы его снова становятся мальчишескими и оттягивают корешки, чтобы отпустить их с упругим треском. Тулла смеется своим резким и почти добродушным смехом. И только тут спохватывается: за всей этой прощальной трепотней она кое о чем забыла – ее кузен Харри не заплатил за проезд. Пустыми билетными книжками играется, а нормальный билет не берет. И, кивнув на книжки в озорных пальцах кузена, Тулла замечает:
– Можешь забрать, только за проезд все равно платить надо. Один взрослый и багаж.
Сунув кошелек обратно в задний карман, Харри нашел в боковом темно-синем стекле на задней площадке бесцветную прозрачную щелочку; кто-то процарапал ее ногтем в затемнении, чтобы Харри не таращился больше на кузину, а мог напоследок одним глазком посмотреть на панораму приближающегося города. И луна светит как по заказу. Он пересчитал башни. Все на месте. И все вырастают ему навстречу. Какая картинка, хоть вырезай! Кирпичная готика так утомила его глаза, что они затуманились: неужто слезы? Одна слезинка. Потому что Тулла уже объявила его остановку – «Главный вокзал!» – и Харри уже опустил в карман две пустые билетные книжки.
Только он ухватился за ручку чемодана, Тулла протянула ему свою маленькую ладошку с резиновым напальчником на большом пальце – чтобы легче билеты отрывать и деньги отсчитывать. Вторая ее рука уже ждала на шнурке кондукторского звонка:
– Смотри там, чтобы тебе нос не отстрелили, слышишь!
И Туллин кузен послушно кивнул и продолжал кивать, когда она уже дала сигнал к отправлению и оба они – он для нее, она для него, он на вокзальной площади, она на отъезжающей «пятерке» – стали уменьшаться в размерах.
Что же удивительного, что в ушах у Харри Либенау, пока он всю дорогу от Данцига до Берлина трясся в скором поезде на своем чемодане, в такт перестуку вагонных колес звучала одна и та же кошнадерская песенка на совсем простые слова: «Тулла-Тулла-Тулла-Тул. Тулла-Тул. Тулла-Тул».
Была когда-то песенка,
в ней говорилось о любви, она была коротенькая, легко запоминалась и до того ритмичная, что рядовой мотопехоты Харри Либенау, отправившийся из дому с двумя трескучими билетными книжками обучаться страху, всегда – на коленях и лежа, во сне и над миской горохового супа, чистя винтовку и елозя брюхом по-пластунски, задремывая и на бегу, в противогазе и дергая чеку настоящей ручной гранаты, во время развода караулов, в поту и в слезах, дрожа от холода и на водяных мозолях, орлом на толчке и принимая воинскую присягу в богом забытом Фаллингбостеле, на карачках по стерне в поисках зерна, то бишь клянясь и кляня, отстреливаясь и обсираясь, а также надраивая сапоги и расхватывая последний кофе, – всегда и везде держал эту песенку в зубах, такая она была неотвязная и на все случаи жизни подходящая. Потому как когда он вбивал гвоздь в створку своего шкафчика, чтобы повесить туда фотографию в рамочке – Вождь с черной овчаркой, – молоток и шляпка гвоздя в один голос подпевали: «Тулла-Тул, Тулла-Тул». И когда примыкание штыка разучивали, три основных движения очень ритмично туда же вписывались: «Тулла-Тулла-Тул!» И когда за воинским складом Кнохенауэр-два ему пришлось стоять ночью на часах и сон железной хваткой стискивал ему кадык, он будил себя бодрой песенкой: «Тул-Тул-Тулла!» Любая маршевая песня, будь то про Эрику, Розмари, Аннушку или хоть про в огороде бузину, легко подлаживалась к этому универсальному Туллиному тексту. И когда он отлавливал на себе вшей и из вечера в вечер – покуда всю роту в Мунстере не запустили в санобработку – обследовал швы своих кальсон и сорочек хрусткими и беспощадными ногтями, он не придавливал тридцать две вши за раз, нет, он тридцать два раза обламывал Туллу. И даже когда увольнение до побудки предоставило ему возможность впервые и совсем по-быстрому утолить свой пыл с настоящей девчонкой, он выбрал для этой цели не медсестру и не зенитчицу, а трахнул в осеннем люнебургском парке люнебургскую же трамвайную кондукторшу, ее звали Ортруд, но он ритмично приговаривал свое «Тулла! Тулла! Тулла!». Чем даже доставил своей партнерше некоторое, впрочем весьма умеренное, удовольствие.
И все это – песенка о Тулле, воинская присяга, вши и Люнебург – исправно отображается в любовных письмах, по три штуки в неделю, письмах Тулле. История вершится в январе, феврале, марте; он же ищет для Туллы только вневременнные, вечные слова. Где до между Балатоном и Дунаем четвертая кавалерийская бригада отражает контратаки противника, а он живописует своей кузине ландшафтные красоты люнебургских окрестностей. Отвлекающий бросок, не достигнув Будапешта, иссякает где-то за Братиславой – а он, не ведая усталости, сравнивает Люнебургскую пустошь с Тухельской. В районе Бастони небольшие территориальные приобретения – а он шлет Тулле мешочек можжевеловых ягод вместе со своими фиолетовыми вересковыми приветами. Расположившаяся южнее Болоньи 362-я пехотная дивизия в состоянии сдерживать танковые атаки врага только при условии одновременного выравнивания линии фронта – а он тем временем сочиняет стихи – для кого бы это? – в которых, и это в начале января, по-прежнему фиолетово цветет вереск! День-деньской тысячи американских бомбардировщиков заходят на цели в районе Падерборна, Билефельда, Кобленца, Мангейма – он же невозмутимо читает Лёнса{325}, который так заметно влияет на стиль его писем и с первых строк окрашивает стихи к Тулле в фиолетовые тона. Под Барановом крупное наступление неприятеля – а он даже глаз не поднимет, выводит своей школьной авторучкой одно-единственное, не голубое и не красное, имя. Оставлен тарновский плацдарм, неприятельские прорывы до Инстера – а обученный рядовой мотопехоты Харри Либенау подыскивает слово-заклинание, рифмующееся с именем Тулла. Враг наносит удары в направлении Леслау через Кутно, прорывается под Хоэнзальцой – но наш мотопехотинец из маршевой роты Мунстер-Север все еще не подыскал подходящую рифму к своей кузине. Передовые отряды танковых частей неприятеля взяли Гумбинен и с ходу форсируют Ротминте; тут нашего мотопехотинца Харри Либенау с маршевым приказом и походным пайком, но без жизненно необходимого, все еще не найденного слова посылают в Катовице, где ему надлежит сомкнуться с 18-й танковой дивизией, которую в срочном порядке перебрасывают с Дуная в Верхнюю Силезию. Но уже потеряны Гляйвиц и Оппельн, достигнуть Катовице не удается, и новый приказ направляет мотопехотинца Харри Либенау с пополненным походным довольствием в Вену – тем самым ему предоставляется возможность отыскать оттянутую с юго-востока воздушно-десантную дивизию, а заодно, быть может, и заветную крышечку от горшочка по имени Тулла. Линия фронта уже в двадцати километрах к востоку от Кёнигсберга – а в Вене мотопехотинец Харри Либенау взбирается на собор Святого Стефана и под полупасмурным небом высматривает – кого? Передовые отряды танковых частей неприятеля выходят к Одеру и закрепляются на плацдарме под Штайнау – а Харри шлет теперь уже нерифмованные открытки, но сборного пункта обещанной ему воздушно-десантной дивизии так и не находит. Закончено Арденнское сражение. Будапешт пока еще держится. Низкая активность боевых действий в Италии. Генерал-полковник Шёрнер принимает на себя командование