– ложись отдыхай, хочешь – пойдем вниз, в прачечную, где у нас свекла варится. Садись в шезлонг и смотри. Вальтер, дружище, голова садовая! Я же всегда говорил – сорную траву ничем не вытравить, верно, Инга? Нет, я прямо дурею от радости!
В уютной подвальной прачечной варятся бураки, отдавая свою сладость. Матерн развалился в шезлонге, на душе и на зубах у него слова, которые никак не выговариваются, уж больно рады ему эти людишки, которые так трогательно, в четыре руки, заготавливают сироп. Она деревянной скалкой размешивает сироп в кухонном тазике – шустро-шустро, изо всех сил, хотя сиропа там пока что с гулькин нос, – а он следит за огнем; брикеты, черное золото, аккуратно сложены у них штабелем. Она настоящая уроженка рейнских краев – кукольное личико, чуть удивленные глазки, которые то и дело посматривают на гостя; он почти не изменился, разве что раздался немного. Она только смотрит и пикнуть не смеет, он же предается воспоминаниям.
– Ты помнишь, помнишь, как мы отрядом-то выходили, и тогда уж ё-моё, эхма, была не была!
Что она на меня так глазеет, в конце концов, мне не с женушкой Ингой, а с муженьком счеты сводить. Наверно, все из-за сиропа. Больно много с ним мороки. Ночью на поле крадись, свеклу воруй, потом чисть, на мелкие кусочки режь и так далее. Нет, так быстро вы от Матерна не отделаетесь, ибо он пришел с черным псом и списком имен, что вырезаны в сердце, почках и селезенке, и одно из них можно прочесть на кёльнском главном вокзале, где оно увековечено над кафельным полом, теплыми ссаками и эмалированными писсуарами: Йохен Завацкий, командир штурмового отряда номер 84, Лангфур-Северный, вел своих бойцов в огонь и в воду. А его речи – такие краткие и такие свойские! А его мальчишеское обаяние, когда он принимался говорить о Вожде и будущем Германии! Его любимые песни и любимая выпивка – «Аргоннский лес» ближе к полуночи и можжевеловка всегда и всюду, с пивком и без. И при этом ведь практичный малый. Сильная рука, честное рукопожатие. Совершенно разочаровался в коммуне, а потому тем более неколебимо был предан новой идее. Его акции против социалистов Брилля и Вихмана; тяжелые битвы в польском студенческом кафе Войка; ответственная операция с участием восьми человек в проезде Стеффенса…
– А скажи-ка, – вопрошает Матерн сквозь свекольный чад, удобно раскинувшись в шезлонге и словно не замечая пса, устроившегося у него в ногах, – что сталось потом с этим Амзелем? Ну, ты же помнишь. Тот чудак со своими фигурами. Которого вы отлупили в проезде Стеффенса, прямо по месту жительства.
Для пса все это звук пустой, но над свеклой небольшая заминка. Удивленный Завацкий не выпускает из рук кочергу:
– Дружище, и это ты меня спрашиваешь? Тот приятельский визит – ведь это же была целиком твоя идея! Я-то никогда ее до конца понять не мог, ведь вы же вроде дружили, верно?
Сквозь пар из шезлонга доносится ответ:
– На то были свои причины личного свойства, сейчас не время в них вдаваться. Мне вот что хотелось знать: что вы потом, я имею в виду, после того, как вы ввосьмером его в проезде Стеффенса…
Женушка Инга смотрит и промешивает. Завацкий не забывает подкладывать брикеты:
– Мы? Ну знаешь, хватит! К чему вообще все эти расспросы, когда были мы не ввосьмером, а вдевятером, с тобой вместе. И ты собственноручно так его отделал, что у него от физиономии вообще мало что осталось. А ведь были куда более вредные субъекты. Доктора Ситрона, например, мы, к сожалению, проворонили. Успел удрать в Швецию. То есть что значит «к сожалению»? К счастью, все эти страсти-мордасти с окончательным решением и победным концом теперь-то уж позади. Вот и ты перестань ворошить. Быльем поросло, и не надо никаких упреков. Иначе я всерьез рассержусь. Потому как оба мы с тобой, лебедь мой прекрасный, одной водой мыты, и ни один из нас нисколечко не чище другого, верно ведь?
Из шезлонга в ответ слышится невнятное бурчание. Пес Плутон глядит преданно, как пес. Мелко порубленная сахарная свекла бездумно варится на огне: не вари свеклу – иначе провоняешь свеклой. Поздно, они все уже одним миром мазаны и пахнут единогласно – истопник Завацкий, женушка Инга с глазами-плошками, бездеятельный Матерн, и даже пес воняет уже не только псиной. В огромном стиральном чане булькает и бурлит: сироп из свеклы густ и крут – от диабета мухи мрут. Вон женушка Инга еле-еле поварешку в гуще проворачивает – а уж прошлое и вовсе ворошить не стоит. Завацкий подкладывает последние брикеты: сахар есть у нас в харче – и у боженьки в моче.
Наконец Завацкий определяет, что продукт готов, и начинает шеренгой в два ряда расставлять толстопузые двухлитровые бутыли. Матерн вызывается помочь, но ему не разрешают:
– Нет уж, голубчик. Вот после, когда сироп разольем, пойдем наверх и пропустим по одной – там и поможешь. Такую встречу как не обмыть, верно, Инга, мышонок мой?
И обмывают – отличной картофельной самогонкой. А для мышонка Инги есть даже яичный ликер. Вообще Завацкие для таких суровых времен очень даже неплохо обустроились. Большая картина маслом, «Козы», двое напольных часов, три кресла, под ногами – ковер с оригинальным узором, на малой громкости играет «народный приемник» рядом с тяжелым дубовым книжным шкафом, за стеклами которого посверкивают золотом тридцать два тома энциклопедии, от «А» до «Я». «А» – это, считай, амнистия, поскольку гнев Матерна уже испарился; «Б» – бомбардировщик: представляешь, я в него прямой наводкой бил, а он все равно ушел, собака; «В» – вакханалия, так что будем веселиться; «Г» – Германия, ну как же, превыше всего, особенно сейчас; «Д» – это Данциг, у нас на востоке, конечно, красивей, но на западе лучше; «Е» – ну ясное дело, евреи, в Палестину бы их всех, а то и на Мадагаскар{345}; «Ж» – жилет, снимай-снимай, тут и так душно; «З» – заваруха: я раз пятнадцать участвовал, если не больше, да что там – раз десять за коммунистов и не меньше двадцати вместе с наци, но когда и за кого – убей бог, не упомню, только места, где дрались: ипподром в Оре, кафе «Дерра», Бюргерский лужок и еще, конечно, в Малокузнечном парке; «И» – это Инга, ну станцуй, станцуй нам что-нибудь этакое, на восточный манер; «К» – это коварство, ты ведь был когда-то актером{346}, ну-ка, тряхни стариной; «Л» – любовь, кончай хихикать, Инга, он же Франца Моора играет; «М» – Маас, ну да, от Мааса и до Мемеля{347}; «Н» – наследники, не плачь, не плачь, Инга, может, еще одного родишь; «О» – одеколон, а я тебе говорю, эти русские пьют его как воду; «П» – это папа, мой-то, говорят, на «Гюстлове» утонул, а твой?; «Р» – рогоносец, нет, ревность мы вообще не признаем; «С» – сигареты, веришь ли, за дюжину пачек «Лайки Страйки» мы получили весь этот столовый сервиз и вот еще кофейные чашки в придачу; «Т» – Талмуд, да, и этот раввин мне лично записку написал, что я гуманно с ним обращался, доктор Вайс{348} его звали, на Маттеновой слободе жил, в двадцать пятом доме; «У» – убытки, вот-вот, только их теперь и подсчитываем; «Ф» – ну конечно, только прошу тебя, не заводи опять про старое, ладно?; «X» – храбрость, ее-то было хоть отбавляй; «Ц» – целомудрие, да садись, садись же к нему на колени, не в гляделки же играем; «Ч» – часы, это швейцарские, на шестнадцати камнях; «Ш» – шуры-муры: а я тебе скажу, треугольником гораздо лучше, чем квадратом; «Щ» – на то и щука, чтобы карась не дремал; «Э» – «Эдельвейс», какая была дивизия!; «Ю» – юность, где она теперь; «Я» – янки, ты не думай, я с этими «ами» и «томми» не якшаюсь; ну вот, а теперь все вместе пойдем поваляемся. Поднимем наши чашки! У нас еще целая ночь впереди! Я лягу слева, ты справа, а Ингу-мышоночка мы посередке положим. Но псину твою не пустим, ни за что. Эта зверюга пусть в кухне ночует. Мы ей пожрать чего-нибудь дадим, хотя вроде у нее уже и так есть. А ты, дружок, если помыться хочешь, вот мыло.
И три человека, выпив картофельной самогонки и яичного ликера из кофейных чашек, ложатся – после того, как мышонок Инга исполнила сольный танцевальный номер, Матерн припомнил несколько своих актерских монологов, а Завацкий вдоволь поразглагольствовал о минувших и нынешних временах, после того, как они все вместе приготовили псу подстилку на кухне, а потом хотя и по-быстрому, но с мылом помылись, – в широченную, как корабль, супружескую кровать, которую Завацкие называют своей супружеской крепостью и которую они приобрели относительно недавно по сходной цене – за семь двухлитровых бутылей сиропа из сахарной свеклы. НИКОГДА НЕ ЗАСЫПАЙТЕ ВТРОЕМ – ИБО ВЕЛИК РИСК ВТРОЕМ ПРОСНУТЬСЯ!
Матерн вообще-то предпочел бы лечь слева; что ж, Завацкий, гостеприимный хозяин, согласен устроиться и справа. Мышонок Инга в любом случае остается посередке. О, старая дружба, слегка охладевшая после тридцати двух побоищ, но сейчас снова подогретая теплом и хмельной качкой широкопалубного супружеского ложа! Матерн, пришедший сюда с черным псом, чтобы судить, уже отправляет свою руку в разведку, как вдруг в самом сокровенном месте его палец наталкивается на добродушный супружеский палец боевого товарища, и оба они, объединив и удвоив усилия, поддерживая и сменяя друг друга, как когда-то их обладатели на Бюргерском лужке, на ипподроме в Оре или у стойки в Малокузнечном парке, не щадят себя ради общего дела, которое явно доставляет Инге удовольствие – еще бы, такое разнообразие возможностей и вариантов, – а ее азарт, в свою очередь, подзадоривает друзей, ибо от картофельной самогонки вообще-то клонит в сон. Теперь же у них состязание не на шутку, ноздря в ноздрю. О, ночь открытых дверей, когда Инге-мышке приходится ложиться на бочок, чтобы друг мужа мог ублажить ее спереди, а сам супруг деликатным образом с противоположной стороны, – вот до чего радушно и по-рейнски просторно, хотя и по-девичьи упруго предоставляемое Ингой гостеприимное вместилище. Если бы не свербящее душу беспокойство… О, эти запутанные стежки-дорожки дружеских уз! Когда смешиваются фенотипы