я серенада. Под конец был, как говорится, за глаза и за уши. И вроде бы даже, когда Маттнер выставил всем пиво, начал декламировать за Франца Мора, акт пятый, сцена первая: «Мудрость черни! Трусость черни! Еще не доказано, что прошедшее не прошло, что есть око. Гм! Гм! Кто мне все это?.. Мститель там… Нет! Нет! Да! Да! Страшный шепот вокруг. И ты предстанешь судии еще этой ночью. Нет, говорю вам! Жалкая… в которой хочет… Пусто, безжизненно, глухо там над… Ну а если там, за ними, все же… Нет, нет! Я приказываю: нет! Там ничего нет!»
А они давай хлопать во все ладоши и щелкать в Матерна своими пудреницами: «браво!», «бис!»
— Приказываю: нет! Там ничего нет!
Что делать мстителю, когда жертвы дружески похлопывают его по плечу?
— Ну ладно, ладно, парень! Уже дошло: когда ты приказываешь, значит нет. Договорились уже, хватит! Смени пластинку. Ты, кстати, планеристом вроде когда-то был, так? Ну хорошо, хорошо, ты прав, прав: ты у нас один такой антифашист, а мы тут все сплошь маленькие грязные наци. Доволен? Так вот, разве ты не был, кто-то ведь мне рассказывал, что ты в кулачный мяч по первой лиге играл, разводящим был, так или нет?
Бронза, серебро, золото. Каждый спортсмен начищает медали былой славы. Каждый спортсмен когда-то прежде был молодцом. Завацкие, оба, но в один голос, до еды и после:
— Тебе надо больше двигаться, Вальтер. Бегай по лесу, плавай в Рейне. Ты же знаешь, у тебя камни в почках. Надо как-то бороться. Вытащи из подвала наш велосипед или купи себе за мой счет боксерскую грушу.
Но Матерна не сдвинуть со стула. Он сидит, уронив руки на колени, будто прирос, будто он собрался девять лет сиднем просидеть, как его бабка, старая Матерниха, которая девять лет парализована была, сидела в кресле и только глазами лупала. А ведь в Дюссельдорфе да и вообще вокруг сколько всего интересного: тридцать два кинотеатра, театр Грюндгенса[404], Королевская аллея вдоль и поперек, молодое пиво, заново отстроенный старый город, городской парк с прудами-лебедями, музыкальное объединение имени Баха, художественное объединение, зал Шумана, выставка-продажа мужской одежды, карнавал одиннадцатого одиннадцатого[405] в одиннадцать одиннадцать, а уж стадионов, спортплощадок… Завацкие перечисляют их все подряд:
— Поезжай во Флинген, погляди, какой там стадион «Фортуна» — и не только футбол, там все, что хочешь.
Но ни один вид спорта — а Завацкий перечисляет их столько, что пальцев двух рук не хватает — не способен оторвать его от стула. И тут вдруг случайно — супруги уже почти отступились — кто-то из них вспоминает про кулачный мяч. Неважно, кто шепнул эти слова — Инга или Йохен, а может, даже малышка Валли, веселая побегушка. Как бы там ни было, а он тут же встает. В тот миг, когда Дюссельдорф и весь мир собирались уже махнуть на него рукой, Матерн встает и делает шаг по ковру, упругому и толстому, как бумажник. Точные и непринужденные движения. Изумленный треск в суставах. И вот уже он мечтательно сотрясает воздух:
— Братцы, как же давно это было — кулачный мяч! Да, тридцать пятый — тридцать шестой, стадион Генриха Элерса. Технический институт справа, труба крематория слева. Мы все турниры выигрывали, чесали всех подряд: и фехтовально-гимнастическое объединение, спортклуб «Данциг», «Шельмюлль-98» и даже школу полиции. Я же за младопруссаков центрового играл, под канатом. И был у нас отличный разводящий. Он любой мяч вытаскивал и подносил мне как на блюдечке, причем запросто так, будто играючи. Говорю вам — тащил все и с полнейшим хладнокровием, принимал снизу и мячик за мячиком мне выкладывал, а мне что, только заколачивай, косыми, прямыми, резаными, как хошь, лишь бы в площадку. А перед самой войной и тут успел поиграть, за «Атлетов» Унтеррат, пока меня… Ну да ладно, об этом лучше не надо.
До Унтеррата и сегодня недалеко, с площади Шадова на двенадцатом до Ратингена, оттуда по Графенбергской аллее до производственных корпусов фирмы «Ханиль и Люг», поворот налево, к Мойзенбройху, мимо палисадников и городского лесопарка, мимо Ратербройха и богадельни прямиком к Ратскому стадиону, небольшому и уютному сооружению у подножья Апервальдской горы. Та стоит во всей красе, открывая вид на близлежащие сады и полускрытый за ними в обычной своей дымке город: индустриальная и церковная архитектура в запоминающемся контрасте. Строительные котлованы, строительные ограждения, а прямо напротив, массивной громадой — фирма «Маннесманн», И в городе, и на стадионе на всех спорт-и-стройплощадках кипит жизнь. Где-то всенепременно трамбуют гаревую дорожку. Гандболисты-юниоры затеяли неумелую перепасовку, бегуны на три тысячи метров торопятся улучшить личные рекорды; а на совсем отдельной небольшой площадке, в стороне от стадиона, под сенью нижнерейнских тополей, смотри-ка, и правда кулачный мяч: первая мужская Унтеррата против первой мужской Дерендорфа. Встреча, похоже, товарищеская. Площадка уютная, защищена от ветра, однако «Атлеты» из Унтеррата проигрывают. Матерн и пес определяют это с ходу. И даже знают, почему: центровой у каната никуда не годится, к тому же не сыгран с разводящим, который, кстати, может, не так уж и плох. Защитникам не худо бы, конечно, подтянуть удар с задней линии, но этот, под канатом, абсолютно безнадежен. Левый краек, кстати, ничего еще, но его редко подключают к атаке. И вообще — команде явно недостает хорошего разводящего, потому как этот — почему-то он кажется Матерну очень знакомым, но, наверно, все дело в форме, да и вообще ему в последнее время очень уж многие кажутся знакомыми — этот довольствуется лишь тем, чтобы абы как поднять мяч в воздух, а дальше пусть к нему бежит кто хочет — оба защитника, центровой, все, кому не лень; не удивительно, что дерендорфцы, средненькая, в общем-то, команда, этим пользуются: лупят почем зря в образующиеся «дыры». Единственно вот левый краек — и его ведь Матерн тоже где-то когда-то видел — играет строго по месту и хорошими ударами тыльной стороной кулака хоть как-то поддерживает престиж «Атлетов». Ответная партия тоже заканчивается поражением хозяев; они хоть и поменяли местами своего центрового с правым защитником, но и тот до самого финального свистка на новой позиции толком не освоился и чудес не сотворил.
Матерн с псом стоит у выхода с площадки; всякий, кто направляется в раздевалку, не сможет укрыться от его испытующего взгляда. Игроки приближаются, небрежно перебросив через плечо спортивные костюмы, а он уже не сомневается. Сердце его стучит. Что-то давит на селезенку. Болят, болят проклятые почки. Да, это они. Когда-то такие же, как он, унтерратские юниоры: Фриц Анкенриб и Хайни Тольксдорф. Еще тогда, сколько-то собачьих лет тому назад, Фриц играл разводящим, а Хайни был крайком, слева от Матерна, который под канатом хозяйничал — какое нападение было! Да и команда в целом — ведь и защитники тогда, как же их звали, тоже были классные. Разделывали под орех и кельнскую студенческую сборную, дюссельдорфскую молодежную СС, пока вдруг в один прекрасный день все не накрылось, потому как… Вот сейчас я ребяток и поспрошаю, помнят ли они, почему тогда и кто меня, и не был ли это, часом, некто Анкенриб, который меня, и даже Хайни Тольксдорф был тогда за то, чтобы меня…
Но прежде чем Матерн успевает провозгласить: «Я пришел с черным псом, дабы…» — Анкенриб уже вопит ему чуть ли не в ухо:
— Да быть не может! Это ты или не ты? Посмотри-ка, Хайни, кто пришел взглянуть на нашу позорную игру! А я еще когда сторонами менялись, подумал: стоп, откуда же я его знаю? Лицо, фигура — ну прямо знаю и все! Так-то ты совсем не изменился, вот только сверху. Да что там, годы никого не красят. Когда-то мы были надеждой Унтеррата, а теперь что — проигрываем направо и налево. Господи, вот времечко было! Полицейский спортивный праздник в Вуппертале! Ты у каната. И раз за разом этим легавым из Херны мячом под ноги — хрясть! Тебе обязательно надо зайти в наш кабачок, там до сих пор все фотографии висят и грамоты. Покуда ты у нас у каната стоял, нас никто не мог, зато потом, — верно, Хайни? — сразу вниз покатились. И больше уже так и не поднялись по-настоящему. И правильно, все по заслугам. Гребаная политика!
Групповой портрет: трое и прыгающий вокруг пес. Пса они посадили посередке, перебирают победы, припоминают поражения, без обиняков выкладывают, что да, это они тогда в правлении клуба, чтобы, значит, дисквалифицировать.
— Ведь просили же тебя помалкивать! Хоть ты, конечно, во многом был прав тогда…
Нескольких замечаний в раздевалке, пусть даже вполголоса, оказалось достаточно.
— Если б ты это сказанул у меня дома или еще где, я бы просто уши заткнул и все, а то, глядишь, даже и поддакнул бы, но там: спорт и политика никогда не ладили, и сейчас не ладят.
Матерн цитирует:
— Это ты сказал, Анкенриб: «Без центрового, который разводит жидовско-большевистскую агитацию, мы вполне можем обойтись.» Говорил?
Хайни Тольксдорф спешит высказаться:
— Мы все были обмануты, мой милый, все до единого. И ты тоже говорил когда так, а когда и совсем иначе. Они нам годами мозги пудрили. И нам же потом расплачиваться пришлось. Задних наших помнишь — малыша Рилингера и Вольфика Шмельтера? В России полегли. Оба. Господи, твоя воля! И ради чего, ради чего?
Постоянный кабачок унтерратских «Атлетов» стоит, где всегда стоял — во Флингерне. Здесь, в кругу четырех-пяти старых знакомых, Матерна дружески, но настойчиво уговаривают припомнить подробности игры в Гладбахе, четвертьфинала в Ваттеншайде, ну и, конечно, незабываемого финала в Дортмунде. Уголок, где приютился постоянный столик друзей, отнюдь не обделен спортивными реликвиями, так что Матерн может полюбоваться собой в амплуа центрового на двенадцати командных снимках, все в рамочках и под стеклом. Вот здесь, черным по белому, написано: с осени тридцать восьмого до лета тридцать девятого в составе «Атлетов» (Унтеррат) играл Вальтер Матерн. Всего-то семь месяцев — а сколько триумфальных следов! А какие густые и непокорные у него были волосы! И всегда такой серьезный. Всегда выделяется, даже если не совсем в центре стоит. А вот и грамоты: коричневые завитушки тогдашнего поздравительного шрифта под тогдашним гербовым орлом.