И потом этот запах, вначале едва ощутимый, словно он лишь чудился, или же исходил от людей, их пересохшей кожи, изнуренного дыхания, затхлой одежды и жилищ. Но час от часу запах становился все сильнее, распространялся все больше, а его источник по-прежнему оставался тайной.
Сначала многие думали, что его источали сушившиеся гроздья, разложенные на защищавших виноградники каменных оградках. Среди ягод порой попадались испорченные, подмоченные дождем, и тогда в процессе гниения они давали этот почти незаметный, сладковатый аромат, приторный, но в чем-то приятный, с нотками переспелых плодов. Правда, к нему часто примешивался запах подгнившей дичи, когда на недостаточно чистой шкуре остались клочки мяса, на котором появлялись опарыши.
Помимо ягод это могли быть и пары, поднимавшиеся из недр земли. Ведь что такое остров? Одна из многочисленных крышек, кое-как, наспех прилаженных на протяжении геологических эпох, чтобы закрыть гигантский котел – нашу планету, наполненную раскаленной вечно кипящей массой.
В памяти нескольких поколений островитян осталось три мощных извержения Бро, когда потоками лавы были почти полностью уничтожены все постройки и погибло много людей, однако выжившим и в голову не приходило перебраться в более безопасное место. Но даже когда жерло вулкана и не думало открываться, на его склонах периодически, то здесь то там, возникал дымок, выбивавшийся из трещинок-фумарол, словно из трубки курильщика. И это вовсе не было предвестником нового извержения. От высвобождавшихся газов исходило зловоние сваренного вкрутую яйца, когда его разрежут и забудут на несколько дней на кухонном столе.
Но в этом воскресном душке не было ничего общего со знакомыми запахами, не признать очевидного было невозможно. В нем не было ничего общего с химическими, бесплотными, чисто геологическими миазмами, характерными для острова. В этом слабом намеке на разложение содержалось нечто органическое, живое. И по мере того как проходил день, знойный и гнетущий, воздух продолжал сгущаться, будто все больше утяжеляясь от работы невидимой кухни.
Мэр имел все основания говорить Спадону, что позже, когда он будет вспоминать о том утре с обнаруженными на пляже тремя трупами, ему покажется, что все это – кошмарный сон, который мало-помалу для него потеряет свою осязаемость и четкость. И в конце концов утратит контуры, растворившись в окружающем. Краски этой сцены выцветут, как на старом поляроидном снимке, и превратятся в белое пятно. Тела умерших, так же как и свидетелей, обретут очертания призраков и вовсе исчезнут. И тогда останутся лишь два-три мелких шажка до полного забвения этого неприятного эпизода.
Но, к сожалению, все пошло не так.
Учителю не пришлось в понедельник утром постучать в дверь Комиссара, поскольку тот сам, сопровождаемый Мэром, постучал в его дверь воскресным вечером. Произошло это в начале девятого, когда жара еще не спала и не исчез запашок гнили, заполонивший без зазрения совести улицы и стремившийся пролезть под крыши домов.
Когда Учитель открыл дверь и увидел двух мужчин, он улыбнулся Комиссару и бросил признательный взгляд на Мэра. Однако когда полицейский обратился к нему и попросил официально представиться, улыбка сошла с его лица, и он спросил, что все это значит.
– Вы задержаны.
Губы Учителя задрожали, а ресницы захлопали быстро-быстро, словно какой-то внутренний механизм внезапно разладился, и он перестал их контролировать. Если его разыграли, то шутка удалась на славу, Учитель был потрясен. Комиссар и Мэр, не обменявшись ни словом, не спускали с него глаз. Мощное тело Учителя сразу обмякло и словно стало ниже. Все трое застыли на месте – один, совершенно раздавленный, и два других, наблюдавших за ним, пока над их головами стремительно опускалась ночь.
Накануне Комиссар лег поздно. Устроившись на террасе кафе, он все подливал себе вина, пока бутылка не опустела, и воспользовался этим временем, чтобы понаблюдать за праздничным ужином рыбаков. Образчик, если вообще не сам принцип, человеческого сообщества и его упадка. Группа людей, которые недавно чокались и смеялись, а несколькими часами позже переходили к взаимным оскорблениям и угрожающим жестам. Шутки превращались в пики, смешки – в стрелы, дружелюбное соседство – в агрессию. И дело заключалось не только в спиртном, хотя его и было выпито много. Спиртное действует лишь при условии, что сдернута защитная пленка с банки, где кишмя кишат тарантулы, мокрицы и тараканы. Сам по себе алкоголь не яд, он лишь его высвобождает.
Тем вечером большой потасовки не случилось, но дело было в двух шагах от этого. Расходились не прощаясь, враскачку, оставляя за собой опрокинутые стулья, столы, засыпанные стеклом битых рюмок и заваленные объедками. В конце концов остался только Мэр, возле которого сидел рыбак с грушевидной головой, покрытой густыми, как медвежий мех, волосами. Мэр что-то шептал ему на ухо, пока тот опорожнял одну за другой рюмки с виноградной водкой, положив локти на стол и время от времени кивая. Когда собеседники наконец встали из-за стола, они обменялись долгим дружеским рукопожатием.
Утром следующего дня, пока Комиссар в пижаме еще валялся в постели, хотя уже и проснулся, кто-то постучал в окно. Отодвинув занавеску, он узнал Мэра и, не потрудившись одеться, открыл дверь и пригласил гостя войти. Мэр предпочел остаться на пороге. Комиссар схватил со стола бутылку виски, отхлебнул глоток и прополоскал им горло, как это делают в гигиенических целях, а затем выпил.
– Что-то вы рано, господин Мэр. Для меня слишком рано. Я – поздняя пташка. Надо было вас предупредить.
– Я не осмелился бы вас потревожить в такой час, если бы не крайне важное дело.
– Важное дело? Не смешите! На вашем-то острове, которого и вовсе не существует, который просто пока скрипит, вдруг возникло важное дело? Может, просветите меня?
– Лучше пойти в мэрию, в мой кабинет, нас там уже ждут.
– Кто?
– Свидетели.
Комиссар стал натягивать кальсоны, потом подобрал одежду, в беспорядке разбросанную на стуле.
– Знаете, почему я выбрал профессию полицейского? Да нет, не знаете и нипочем не догадаетесь. Выбрал потому, что мной владело безумное желание убивать. Да-да, убивать. Самое смешное в этой истории то, что за свою карьеру я почти никого не убил.
Говоря это, полицейский сражался с футболкой, когда-то белой, но от частой и плохой стирки пожелтевшей в некоторых местах.
– Но я пошел не по той дорожке. Выбери я преступный путь, что было нашей семейной традицией, имел бы больше возможностей исполнить свою мечту. С каким наслаждением я наблюдал за выражением лица моего отца, который был еще той сволочью, когда я ему объявил, что хотел бы изучать историю искусств, а не заниматься рэкетом и разного рода вымогательствами, на чем он в основном и специализировался. Вскоре после этого он умер. Так что я в какой-то мере способствовал его кончине.
Натянув брюки и понюхав носки, прежде чем их надеть, Комиссар обул и зашнуровал ботинки. Глядя на его плешивый череп, Мэр пожалел, что не взял буравчик, чтобы просверлить в нем отверстие и извлечь на свет божий намерения, затаившиеся в мозгу Комиссара. Стоя на пороге комнаты, он слышал глухой рокот моря и крики птиц. И ощущал какой-то странный запах, который поначалу объяснил плохо проветренным помещением лавки, которую владелец кафе превратил в гостиницу, да еще запахом немытого тела постояльца, проведшего здесь ночь, впрочем, не исключено, что запах доносился снаружи, но его источника Мэр определить не мог.
– Ну, пошли, я готов. Не будем заставлять ждать ваших свидетелей. Что-то мне подсказывает, что сегодняшнее воскресенье будет славным.
Не забыв сунуть в карман пиджака бутылку виски, Комиссар последовал за Мэром.
Свидетели ждали, сидя на стульях напротив стола секретарши, который в выходной день был пуст. В плотном человеке, уставившемся в пол, полицейский узнал рыбака, с которым Мэр говорил накануне вечером. Голова его казалась огромной из-за парика с искусственными волосами, вроде тех, что используются для изготовления плюшевых мишек.
Рядом с ним сидела девочка лет десяти. Держалась она прямо, в отличие от своего соседа, согнувшегося в три погибели. Она не сводила взгляда со стола. Зеленые глаза девочки на худеньком и бледном личике казались слишком большими, слишком широко распахнутыми, какие можно видеть на некоторых портретах Лукаса Кранаха[15]. Ее тонкие и неестественно длинные руки покоились на коленях. На ней были пышная юбочка из красного ситца и голубая клетчатая блузка. Ноги ребенка, обутые в парусиновые балетки, едва доставали до пола. Русые волосы, завязанные в «конский хвост», открывали большой выпуклый лоб. Комиссару девочка показалась на редкость серьезной. По опыту он знал, что такая серьезность могла свидетельствовать в равной степени как о высоком уровне интеллекта, так и о глубоком дебилизме.
Мэр указал рукой на дверь своего кабинета. Войдя, все расселись по местам. Комиссар снова предпочел пристроиться на углу стола – одной ягодицей опираясь на столешницу, другой паря в пустоте. Девочка села на краешек стула напротив него.
– Я вас слушаю, – сказал Комиссар.
Девочка посмотрела на рыбака, но тот упорно продолжал разглядывать ковер, которым был устлан пол из лавового камня. Потом она поискала взгляд Мэра, но и тот ничем ей не помог. Тогда она обернулась к Комиссару.
– Ты хочешь мне что-то сказать, детка? Как твое имя?
– Мила.
– Сколько тебе лет?
– Одиннадцать.
– Слушаю тебя, Мила.
– Это насчет Учителя.
– Что насчет Учителя?
– Он кое-что делал.
– Что именно?
– Он меня трогал.
– Он тебя трогал?
– Да.
– Где он тебя трогал?
Ребенок рукой показал на пах.
– В этом месте тебя трогал Учитель?
Мила подтвердила, уставясь огромными зелеными глазами на Комиссара, который смотрел на нее с возрастающим интересом.
– Он тебя ласкал, гладил руками?