Они стояли, точно две статуи, друг напротив друга, в парадной комнате дома Мэра, и между ними зияла огромная пустота, не относящаяся к разделявшему их крохотному пространству.
– А этих двоих на палубе можно было узнать?
– Нет.
– Уверен?
– Да.
– У этой мрази должны быть и другие фотографии, на которых их наверняка можно будет узнать.
– Естественно.
– Тогда почему он их тебе не показал?
– Для полноты картины. Чтобы подозрение могло упасть на любого. Чтобы никто не увернулся. Этими двумя могут быть кто угодно. Может, ты. Твой сосед. Каждый. Я, почему бы и нет? Вот чего он добивался. Отравить наши дни. Изгадить нам жизнь. Чтобы мы смотрели друг на друга и спрашивали себя, кто же все-таки это сделал.
– Мерзавец!
– Вряд ли исчерпывающая характеристика.
– Что мы будем делать?
Доктор задумался, прежде чем откликнуться. Его ответ был насквозь книжным, слишком гладко сформулированным, законченным, взвешенным и правильным, чтобы он мог прийти к нему сейчас, в это сумбурное утро. Без сомнения, Доктор моделировал и оттачивал его всю бессонную ночь.
– Всем нам придется жить с этим подозрением до самой смерти.
Мэр взвесил фразу. Опустив глаза, он заговорил, отчего-то почти шепотом.
– Но ты, ты ведь меня знаешь. Знаешь, что я не пойду на такое чудовищное преступление – бросить в море этих несчастных!
– Я тебя знаю, – сказал Доктор, слова которого можно было трактовать как угодно, в ту или иную сторону. Однако Мэр предпочел придать им смысл, который его устраивал. Он надеялся на оправдание. Доктор продолжил:
– А как назвать то, что ты сделал с Учителем?
Прошлой ночью Бро вновь напомнил о себе, словно взывая к памяти людей. Он издавал гул, долгий, но почти не слышный и, в общем-то, даже приятный, как может быть приятным прикосновение массажного аппарата, хорошо снимающего усталость в ступнях или боль в пояснице.
И в это жуткое утро, пока Мэр и Доктор вот так, молча, стояли друг напротив друга, Бро опять подал голос, однако уже с бо́льшим нетерпением. На этот раз звуки походили на собачье рычание, недолгое, однако вызвавшее дрожь в стенах и мебели, скрип дверей и падение трех тарелок из серванта Мэра, которые разбились, упав прямо между друзьями, возле их ног, обутых в одинаковые тапочки. Мужчины с любопытством смотрели на разрозненные кусочки фаянса, острые углы которых и обнажившиеся места сколов казались фосфоресцирующими. Затем они снова взглянули один на другого, и каждый спросил себя, не разбилось ли что-то, столь же непоправимо, в этот час и между ними?
Они вернулись к разговору об Учителе и о том, какая судьба его ожидает. Фитиль горел, и теперь не так просто было его потушить. На площади еще с ночи оставались десятки мужчин и женщин – добровольных охранников заключенного, которого они считали своей собственностью и видели себя в роли судей. В отдушину, выходившую в подвал, где до сих пор сидел задержанный, они не переставали выкрикивать оскорбления и угрозы в его адрес.
– Ты не мог бы переделать заключение по поводу малышки?
– Да нет, там написана сущая правда. Девочка давно уже не девственница.
– Мне это известно так же хорошо, как и тебе. Но еще мне известно, что Учитель здесь ни при чем.
– Что ты пообещал девчонке?
– Ничего. Она ненавидит Учителя. Для нее он воплощает все то, чего она лишена: мягкость, преданность, доброту. Она мечтала бы занять место его дочерей, но она – дочь Мехового. Жизнь – лотерея, мы все это знаем. И этого знания бывает достаточно, чтобы желать зла другим. Некоторые начинают рано. Детство – далеко не всегда цветущий сад.
– Тебе придется убедить ее признаться. Ведь именно ты создал эту ситуацию.
– Я делал это для всех нас.
– Тебя никто об этом не просил, но думай так, если хочешь. В любом случае, здесь всегда найдутся люди, которые продолжат верить в виновность Учителя, что бы ты ни сделал, что бы ни сказал. Он должен отсюда уехать, и как можно быстрее. Остров теперь для него не лучшее место. Ведь ты этого хотел, не так ли?
– Остров никогда и не был для него подходящим местом. Впрочем, теперь он не лучшее место и для всех нас.
Мэр присел на корточки и принялся подбирать осколки.
– Ты что, собираешься их склеивать?
– Зачем говорить такие глупости?
Было решено отправиться к пленнику и освободить его. Доктор охотно согласился составить Мэру компанию. Через недолгое время, помывшись и переодевшись – а Мэр к тому же побывал у Мехового и переговорил с его дочкой, – они встретились перед церковью, напротив ратуши. День едва наступил, но уже обещал быть по-прежнему нестерпимо знойным. Неба будто не существовало, оно растворилось в раскаленной свинцово-серой пелене слоистых облаков, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце. Послышался гудок парома, покидавшего гавань и навсегда увозившего от них Комиссара.
«Часовые», остававшиеся на площади, увидев Мэра и Доктора, приблизились к ним. От бессонной ночи и ненависти лица людей стали серыми и походили на старую мятую бумагу. У мужчин на щеках неопрятными черными точками проступила щетина, а лица женщин, с кожей цвета помоев, красными глазами и сухими губами, напоминали причудливые физиономии на абстрактных картинах. Островитян охватила одна лихорадка – жажда смерти, та, что овладевала в прежние времена толпой перед эшафотом, когда отрубленная голова и хлещущая кровь вдруг придавали ее жизни мгновенный и жестокий смысл, предлагая ей глоток могущества и наслаждения, пусть и единственный.
Слов Мэра оказалось недостаточно, чтобы успокоить людей. Их лишали того, что в течение нескольких часов стало для них смыслом существования, их обкрадывали, выворачивая карманы. Какое им дело было до того, что лживые доводы девочки неверно истолковали, что Доктор ни в чем не был уверен, что сам Комиссар снял обвинения с подозреваемого?
Одни слова порой воздвигают стены, которые другим словам разрушить не под силу. Мэр велел всем разойтись по домам. Но что это значило? Дома их ждала привычная скука, однообразие обыденной жизни, что-то давным-давно приевшееся, монотонное, беспросветное и тошнотворное. Здесь, на площади, они чувствовали себя по-другому, ощущали свою значимость. Трудно порой спускаться с облаков.
Из предосторожности Мэр запер дверь, когда они с Доктором вошли в здание мэрии. Не спеша он поднялся по центральной лестнице в свой кабинет, где приготовил кофе. Врач наблюдал за его действиями, не принимая в них участия. Никто из мужчин не произнес ни слова. Мысли обоих были заняты только кошмарными картинами, которые продемонстрировал им Комиссар на снимках. Потом, по-прежнему молча, они спустились в подвал. В одной руке Мэр держал чашку кофе, в другой – связку ключей. Доктор достал первую за это утро сигару, которую пока не зажег. И еще ему никак не удавалось вновь нацепить на свое полное круглое лицо неизменную улыбку. И усы он больше не красил, что, как ни удивительно, делало его физиономию худее и моложе.
Мэр постучал в дверь, не столько чтобы получить разрешение войти, сколько предупреждая Учителя об их приходе, возможно, давая время тому привести себя в порядок. Он вставил ключ и повернул его. Толкнув дверь, он приготовился поздороваться, но слово замерло у него на губах. Возле импровизированной кровати лежало безжизненное тело Учителя. Лицо его приобрело голубоватый оттенок, глаза были закрыты.
Он был мертв – мертвее некуда.
Что такое стыд, и многие ли способны его испытывать? Не чувство ли стыда говорит человеку о его принадлежности к роду человеческому? Или стыд лишь демонстрирует нам, как мы стали далеки от такого понятия, как человеческая общность?
Они убили Учителя. Надо называть вещи своими именами. Конечно, не собственными руками, но они выстроили его смерть, как строят стены, камень за камнем. Каждый либо принес кирпич, либо приготовил раствор, либо привез тачку, подтащил ведро воды, или поработал шпателем, или добавил песка в слишком жидкий цемент.
Смерть Учителя стала их общим делом.
Его жена нисколько в этом не сомневалась и не ошиблась, когда в следующую ночь – ночь боли и ужаса – колотила кулаками в каждую дверь, не для того чтобы ей открыли, а чтобы дать понять, что за запертой дверью скрывается убийца. Она металась по улицам городка и плевала на каждую дверь, не забыв ни одной, испуская рычание взбешенной волчицы и выплескивая ярость на языке, состоявшем не из слов, а из диких криков и хрипов. Ее, держась за руки, повсюду сопровождали дочери-близнецы – молчаливые, с белыми застывшими лицами, – словно траурный эскорт. И только одна дверь открылась под ее ударами. Дверь Старухи. Та посмотрела на жену Учителя молча, просто посмотрела ей прямо в глаза и ничего не сказала, даже когда женщина плюнула ей в лицо, даже когда дала ей пять пощечин, как пять ударов ножа, от которых Старуха зашаталась, но устояла. Она так и осталась стоять с плевками на лбу и щеках, красными следами ударов на висках, с веком, которое уже вспухло и начинало лиловеть, до тех пор пока жена Учителя и две ее девочки не ушли, чтобы продолжить свое безумное шествие, которое ночь выпивала, как горькое молоко.
Не от раскаяния ли открыла Старуха свою дверь? Не для того ли, чтобы принять на себя грех всего острова, принять на себя одну? Чтобы объединить в своем лице всех островитян, каждого и каждую? И не для того ли она подставилась под ярость и удары, чтобы пострадать за всех? Занять их место. Пострадать от их имени. Но, скорее всего, Старуха как никто другой была далека от подобных мыслей, и ничто ее не занимало, кроме себя самой. В поступке Старухи не было никакого благородства, и если она открыла дверь, то только чтобы показать, что осталась живой, что была у себя, держалась прямо и ни в чем себя не упрекала. Пусть видят: в этой жизни она прочно стоит на ногах, и все эти вопли жены Учителя не достигают ее ушей и не мешают ей существовать.
Бросившемуся к пленнику Доктору ничего не оставалось, как засвидетельствовать смерть: тело успело остыть и окостенело. Учитель умер много часов назад. Белокурая кудрявая его шевелюра резко контрастировала с кожей, не то чтобы бледной, но слегка голубоватой, с характерными синюшными пятнами, что позволило Доктору понять: Учитель попросту отравлен угарным газом.