Усевшись на скамье, он стал ждать. Буквально через несколько мгновений к нему присоединились Баклуша, Лодырь и Пропойца – три старейших после него рыбака, чьи прозвища говорили сами за себя. Они двигались поживее, поскольку каждому едва перевалило за девяносто. Можно было начинать совещание.
Оно продлилось чуть больше часа. Все это время четыре старца не отрываясь смотрели на море, пробуя по нему прочесть, угадать или понять, где находились сейчас большие косяки тунца, перемещавшиеся с юга: еще далеко, в открытом море, или уже в прибрежных водах, так что стали доступны и лодкам, и сетям. Это традиционное гадание повторялось из года в год.
Наконец старейшины поднялись со скамейки и побрели в сторону порта с Бицепсом во главе. Тот скорее тащился по мостовой, чем шел, наподобие роботов, которых детям дарят на Рождество и которые какое-то время бодро двигаются на батарейках, но под конец выдыхаются. Однако из уважения трое остальных не осмеливались его обгонять. Минут через десять они подошли к порту, где их ждали рыбаки – молча, с непокрытой головой, мявшие в руках фуражки.
Бицепс глубоко вдохнул, а затем произнес ритуальную речь неожиданно сильным голосом, которого никто не мог ожидать от столь изношенного тела:
– Вот и пришел час тунеллы! К лодкам, рыбаки, а вы, матери, жены и дети, молитесь за них!
Обычно после этого раздавались радостные возгласы и начинал играть местный оркестр. Люди чувствовали себя счастливыми, откупоривали бутылки и чокались друг с другом под музыку.
Но в этом году ничего подобного не произошло. Речь старейшины была встречена тишиной – он даже подумал, что его не услышали, и все повторил. Но молчание не нарушилось. Рыбаки надвинули фуражки и разошлись. Прежде всего они направились к лодкам – проверить, на месте ли необходимый инвентарь, а потом по домам, в последний раз посидеть с семьей за одним столом. Спать в эту ночь улеглись рано: на следующий день выйти в море нужно было до зари.
Наверняка многим доводилось слышать о тунелле, хотя, возможно, и не все запомнили это название. При упоминании о ней перед глазами встает яркая картина: рыбацкие лодки образуют круг, где в центре – кишащая масса из разъяренных тунцов, которых бьют гарпунами и подцепляют баграми, прежде чем втащить на борт, так что море от их крови становится темно-красным, окрашивая голые ноги, торсы и лица рыбаков.
Тунелла – это именно охота на тунца, а не лов. Корни ее теряются в глубине веков и отражены во множестве легенд. Это первобытная практика народа, привыкшего к охоте на водоплавающую дичь, которого природные катаклизмы, войны или голод вытеснили на морское побережье, где он постарался применить и сохранить имеющиеся у него охотничьи навыки.
В этом, по-своему уникальном, виде рыбной ловли, которого больше не существует нигде в мире, лодки располагаются в строго определенном порядке, характерном, скорее, для охоты, когда загоняют крупную дичь: оленя, зубра или бизона. На каждом судне мужчины трубят в длинные деревянные трубы каффэны, одним концом погруженные в воду, и стучат по их корпусу древками гарпунов. Цель – спугнуть эхом этого невообразимого шума косяки рыб и направить их в заранее определенную зону, куда постепенно сходятся все лодки, таща за собой большие сети с балластом.
На это действо уходит несколько дней. Его называют «битье моря». Самым опытным рыбакам удается почувствовать реакцию моря, подвергнутого этому испытанию шумом. Тогда они говорят, что оно ощетинивается, подставляет спину, дрожит, затаивается, неистовствует, хитрит или сжимается, в зависимости от того, о чем догадываются эти люди по поведению моря, но главное, по поведению рыбы, напоминающей гигантские торпеды, – красного тунца[16]. Тунец – это эмблема, царь-рыба. Матрица рыбы, вышедшая из-под руки первого, кто попытался ее изобразить. Безупречный росчерк, детский рисунок, чистый, без отрыва карандаша, безошибочный. Совершенная линия, прочерченная рукой гения.
На коже тунца нет чешуи[17]. Это – готовый фюзеляж. Когда его режут, он кажется деревом. У него человечий глаз, который вас осуждает. Плотное мясо тунца напоминает мышцу воина. Раненный, он сохраняет достоинство. Смерть приходит к нему нескоро. Когда стая из сотен особей стремительно скользит, увлекаемая течением, в прозрачных глубинах, то солнце, что норовит прощупать чрево моря как можно глубже, натыкается на свинцово-серые спины. В отличие от саргана, рыбы-сабли или барракуды, которые используют свет как музыкальный инструмент, создавая что-то вроде водного органа, чья отдаленная мелодия порой достигает нашего слуха, тунец поглощает солнечные лучи, никогда их не отражая. Он вспарывает водную толщу подобно лемеху плуга. Молча бороздит море, прокладывая свой безупречный путь, словно снаряд, выпущенный невидимой пушкой, находящейся где-то в необозримом далеке.
Тунелла – это и выражение почтительности, с которой люди относятся к тунцу, и его величественная смерть. На арене, образованной лодками, которые после долгих дней и ночей наконец сходятся вместе, загнав в образовавшийся круг огромные косяки тунцов, разыгрывается последний акт драмы.
Загнанные в ловушку огромные рыбины сталкиваются друг с другом и выпрыгивают из воды, устремляя массивные тела к небесам в надежде улететь. Люди с лодок бросают гарпуны, которые впиваются в их упругую плоть, а иногда просто скользят по стальной блестящей коже, даже не ранив их. И тогда кажется, что перед тобой сцена первобытной охоты, напоминающая наскальную живопись.
Параллель между древним действом и тунеллой еще очевиднее оттого, что обычай предписывает рыбакам в момент прохождения последнего круга ада быть одетым лишь в широкие штаны из белого хлопка – рунелло, – напоминающие набедренную повязку – длинную полосу ткани, обернутую несколько раз вокруг талии и пропущенную между ногами. По мере того как загарпуненные тунцы перебрасываются на лодки, по мере того как льется их кровь, тела рыбаков и пространство, огороженное со всех сторон судами, краснеют до такой степени, что даже белый и синий цвета бесследно исчезают.
На смену чудовищному бурлению, этому кипящему котлу, где бьются рыбины, не догадывающиеся, что спасение возможно – стоит лишь нырнуть поглубже, – бурлению, предшествующему моменту казни, которое словно исходит от жаркого костра, пылающего на дне пучины, приходит сильнейшее, жестокое опьянение, вызванное обилием крови и близостью смерти.
Рыбаки убивают в неистовом головокружении, длящемся многие часы, завороженные своими механическими жестами и криками, что они испускают, придавая себе смелости, и, конечно, звуками от ударов плавниками, которые, проникая в головы, истребляют мысли, уничтожают сознание и все эмоции.
Тунцы гибнут один за другим, умирают их мощные тела, неподвижные, лишь изредка шевелящие хвостами, и оставшиеся неповрежденными зрачки встречаются с взглядом рыбака, которого они уже не в состоянии увидеть. Трупы весом в центнер обретших наконец свободу тунцов перебрасывают в лодку, где они валяются, еще полные горячих соков, как бревна – бывшие деревья только что выкорчеванного леса.
И когда исчезает всякое движение в этом аду, кроме корпуса судна, когда безразличная волна вновь спокойно бьется о борт, и все вокруг смолкает, тогда к небу взлетает победный крик рыбаков, измученных, залитых кровью и потом. Приступают к подсчету рыбин, и лодка с самой большой добычей становится флагманом флотилии. Когда придет время возвращения, флагман первым войдет в порт под аплодисменты женщин, детей и мужчин, что оставались на берегу.
Но прежде, завершая церемонию, капитан этого судна провозглашается королем тунеллы. Корона ему, правда, не положена, но он подвергается своеобразному крещению: его погружают в воду, где происходило решающее сражение. Он ныряет в красную липкую жижу, долго в ней плавает и потом вылезает под ликующие крики публики, превратившись в дикое существо с ярко-красной кожей и спутанной, в кровяных сгустках, шевелюрой, лицо которого по цвету отличается от его торса лишь двумя опаловыми шарами уставших глаз да белизной зубов.
Согласно традиции, король тунеллы в таком виде и возвращается в порт, стоя на носу лодки, не ополоснувшись, весь вымазанный благородной кровью победы, которую остальные рыбаки тоже не смывают с рук и ног как следы битвы, доказывающие их доблесть.
Каждый, кому хоть раз довелось видеть возвращение рыбаков с тунеллы, навсегда сохранит в памяти эту картину, словно явившуюся из эпохи глубокой древности. У человека тогда возникает сладостное и ни с чем не сравнимое ощущение первобытной силы, могущества жизни, значительности смерти, и он лучше осознает, насколько ничтожна его собственная роль в театре жизни, который порой удостаивает его чести приоткрыть перед ним свой занавес.
Но в тот печальный год короля тунеллы не было.
Не было короля, потому что не было победы.
И даже битвы не было.
В порт суда вернулись через десять дней, с такими же пустыми трюмами, как и при отплытии. Тела рыбаков не были окрашены кровью, на лицах отражались одновременно недоумение и усталость. Косяки огромных рыбин, из года в год кормивших остров, постоянно от них ускользали. Ни разу за все время рейда рыбаки не услышали характерного шума движущегося косяка, не увидели матового отблеска тунцовых спин.
Мужчины спустились на берег, не произнеся ни слова. Пробрались сквозь толпу, с недоверием взиравшую на них в изумленном молчании. Они ушли с позором, чтобы поскорее скрыться в своих домах. Бро слегка поворчал в этот день, словно отметив великое поругание.
На памяти людей такого никогда не было.
И сразу заговорили о проклятии. Когда невозможно объяснить факты, удобно прибегать к магии и сверхъестественному. Прошел слушок, что у девчонок Учителя были глаза колдуний, что они прокляли остров, что вопли Вдовы ночью, последовавшей за смертью ее супруга, навлекли на каждый дом чары мести и зла. Болтали, что, покидая остров на пароме с телом покойника в гробу из белого тополя, Вдова и ее дети приманили к себе всех морских рыб, зачаровали их и препроводили в своих нематериальных сетях к другим островам, другим рыбакам и другим судам.