— Ну, помогай, святители! — крикнул хриплый старческий голос.
И внезапно сосна пришла в движение, с визгом заездила по осине. Мужики под команду тянули вожжи туда-сюда, и сосна носилась с бешеной скоростью, взвизгивая голым стволом. Взвизгивала и Феклуша.
Григорий Тимофеевич спешился, присел под кривое деревце, где уже сидели с десяток мужиков, готовые сменить уставших.
— Навались шибче! — крикнул все тот же голос.
Григорий Тимофеевич узнал его. Это был почти столетний старец по прозвищу Суходрев. Он-то, видно, и затеял все это дело с живым огнем.
Мужики разожгли несколько костров и в их свете Григорий Тимофеевич увидел невдалеке огромное, выше избы, скрученное из соломы чучело мары. Чучело было увешано голыми коровьими и собачьими черепами. Рядом с ней в землю была воткнута коса, так, что казалось, будто мара держит её; голова её была закутана в черную тряпку а на тряпке известью намалеван человеческий череп. Это и была «коровья смерть», которую после добычи «живого огня» надлежало сжечь.
Тем временем Феклуша уже выла в голос, стихли шутки-прибаутки притомившегося Суходрева, и только мужики, тянувшие вожжи, время от времени сдавленно выкрикивали ругательства.
Но вот раздался треск; мужики, державшие вожжи, повалились в разные стороны, сосна подскочила одним концом вверх, и Феклуша, державшаяся за ствол обеими руками, получив удар в лоб, мешком свалилась в траву. Перетерлись и лопнули несколько вожжей. В одном исподнем, мокрые с головы до ног, мужики подходили к костру; у кого-то был расшиблен лоб, у кого-то — в кровь разбит нос. Мужики матерились.
Потом вспомнили о Феклуше. Её подняли, поднесли к костру и уложили на расстеленный армяк. Феклуша представляла собой жалкое зрелище, и уже нагота её не казалась запретно-прекрасной. Лицо её посинело и опухло, руки были ободраны в кровь, а на бедрах, с внутренней стороны, вздувались громадные кровоподтеки.
Кто-то догадался — прикрыл её дерюжкой.
Подошел, опираясь на палку и трясясь, Суходрев. Черное лицо с белой копной волос и белой, чуть не до колен, бородой выражало смущение. Мужики глядели на него вопрошающе.
— Неладно что-то, — произнес угрюмый бобыль Пахом. Порванная вожжа рассекла ему щеку.
— Чего ж тут ладного? — подхватил, после короткого молчания другой мужик. — Кто же в дождь живой огонь добывает?..
— Господнему огню дождь не помеха, — сурово сказал Суходрев, однако была в его голосе какая-то неуверенность.
— А Господень ли еще огонь-то… — хмуро отозвался Пахом.
Мужики притихли, задумались.
— И не жаль вам девушку? — вмешался Григорий Тимофеевич, кивая на обеспамятевшую Феклушу.
Мужики не сразу поняли, о ком идет речь. Потом все тот же Пахом, будто огрызаясь, ответил:
— Девки живучи, ничего ей не сделается. Отлежится, оклемается. Как кошка.
Малорослый Фрол Ведров с живостью повернулся к барину, объяснил:
— Нам, Григорь Тимофеич, вишь ты, нужна была самая красивая девка на селе. Да такая, чтоб еще мужнина пота не знала. Вот Феклушку бабы и выбрали.
Григорий Тимофеевич ничего не ответил, но кто-то из мужиков внезапно высказал догадку:
— А может, она уже того, а?..
— Какое «того»? — тут же отозвался Фрол. — Не мы ж выбирали — бабы! Уж они её крутили так и этак, всю обсмотрели, ошшупали. Чистая девка!
— Много они понимают, твои бабы, — угрюмо сказал Пахом и повернулся к Суходреву. — Что делать-то, дед?
— Трудиться надо, трудиться, — дрожащим голосом ответил старец. — Господь поможет, если крепко веровать. Молиться надо, братцы.
— Тьфу ты! — сказал Пахом. — Вот и молись, совиная голова!
Суходрев отошел, все так же опираясь на палку, пал на колени и начал бормотать молитвы.
Григорий Тимофеевич прислушался. Это была дикая смесь псалмов и разных бытовых молитв. Но после каждой Суходрев прибавлял: «Приди, приди, Собачий бог!»
Это уже не лезло ни в какие каноны.
Григорий Тимофеевич поднялся, подошел к Феклуше, заглянул в лицо.
Один глаз красавицы полностью заплыл. На ободранном лбу вздувалась синяя, чуть не черная шишка величиной с кулак. Но Феклуша была в сознании, и, увидев вторым глазом барина, тихо ойкнула и потянула дерюжку повыше, до самых глаз.
— Как дела, Феклуша? Больно? — участливо спросил Григорий Тимофеевич.
— Ничего, Григорий Тимофеевич, — с трудом выговорила Феклуша. — Я потерплю. А до свадьбы, небось, заживет…
Григорий Тимофеевич покачал головой.
— Покалечишься — так и свадьбы не будет. Завтра доктор приедет из Волжского. Непременно тебя ему покажу.
— Да не надо, Григорь Тимофеич, — отозвалась Феклуша, пряча лицо. — Ни к чему ученых господ беспокоить.
— Ладно-ладно, — сказал Григорий Тимофеевич. — Уж об этом позволь мне самому судить. На-ка вот, отпей…
Он вынул из охотничьего подсумка глиняную фляжку с притертой пробкой, отодвинул дерюгу, чуть не силком разжал распухшие, разбитые губы Феклуши.
Феклуша глотнула и закашлялась. Из здорового глаза брызнули слезы.
— Это коньяк, французская водка такая. Поможет немного…
Григорий Тимофеевич поднялся с колен.
Пошел было к костру, но, услышав бормотанье Суходрева, остановился. Старец бормотал, будто молитву, наизусть:
— «Того же лета Господня 6850-го бысть казнь от Бога, на люди мор и на кони, а мыши поядоше жито. И стал хлеб дорог зело… Бяше мор зол на людех во Пскове и Изборске, мряху бо старые и молодые, и чернцы и черницы, мужи и жены, и малыя детки. Не бе бо их где погребати, все могиле вскопано бяше по всем церквам; а где место вскопают мужу или жене, и ту с ним положат малых деток, семеро или осмеро голов во един гроб. И в Новагороде мор бысть мног в людех и в конех, яко не льзя бяше дойти до торгу сквозе город, ни на поле выйти, смрада ради мертвых; и скот рогатый помре».
От костра поднимались мужики.
— Ладно, ребята, наше дело скотское — знай, работай. Айда вожжи вязать; дождь поутих вроде.
— Надо бы вам осину подсушить, — сказал Григорий Тимофеевич. — Разложите костер под стволами.
Демьян Макарович, поднявшийся вместе со всеми, сказал, проходя мимо:
— Не мешай, барин; мы уж тут сами сообразим, как надо.
Григорий Тимофеевич пожал плечами.
— Соображайте. Только Феклушу я вам тронуть не дам.
— Это как? — насупился староста.
— Да вот так. Не дам — и все.
Староста нагнул голову, глядел, как давеча, исподлобья, зверем. Да и другие мужики, столпившиеся за старостой, смотрели на барина неласково.
— Демьян Макарыч, — прямо обратился к нему Григорий Тимофеевич. — Еще раз повторяю, — пожалейте Феклушу.
Феклуша, услыхав, стала возиться под дерюжкой, — пробовала встать. Мужики обернулись на нее. И вдруг низенький Фрол выскочил вперед:
— А и правда, мужики! Замучаем девку до смерти, а огня так и не добудем! Грех!
Взгляд Демьяна погас. Он посмотрел на Феклушу, на Фрола. Сдвинув шапку, почесал затылок.
— Однако как же без девки… Сосну держать надо.
— А вот пусть дед и держит, — сказал Фрол и показал глазами на мерцавшую в полутьме неподалеку белую рубаху Суходрева, бормотавшего уже невесть что.
— Это дело, — вмешался Пахом. — Дед все это затеял, — пусть сам и отдувается. Посидит на сосне, да позовет святителей.
— А ну оземь хлопнется? — сказал Демьян Макарыч.
— Не хлопнется, — мрачно сказал Пахом. — Он жилистый, и жить хочет. А что такое грех — давно уже забыл, если и знал…
— Точно! — обрадовался Фрол. — Тащи колдуна на сосну!
Суходрев пробовал сопротивляться, но его подняли на руки, посадили верхом на сосну и приказали молиться громче.
Остальные взялись за вожжи. Демьян сказал:
— Ну, дед, зови огня! Тащи, ребята!
Сосна взвизгнула, и быстро-быстро заходила по осине. Вожжи, натянутые, как струны, запели.
— Наляжь, робя! — закричал Фрол.
Дед каким-то чудом держался на стволе, широко расставив ноги. Бороду его сносило ветром то взад, то вперед.
— Ох! — охнул он и стал выкрикивать непонятное: — Вертодуб! Вертогон! Трескун! Полоскун! Регла! Бодняк! Авсень! Таусень! Два супостата, смерть да живот!..
Бревно ходило все быстрей и быстрей, Суходрев летал, как птица, и от бесконечного этого полета ему стало чудиться, будто и впрямь над ним кружат крылатые черные волки, а потом прямо перед ним оказалась громадная седая волчица. Она сидела на бревне ровно, прямо, будто и не было бесконечного качания, и не мигая, лучистыми глазами смотрела на Суходрева.
— Сгинь, пропади, собачья смерть! — завопил старик. — Приди, приди собачий бог!
И тотчас же синий дым вдруг повалил из-под ног Суходрева. Сначала тонкой струей, еле заметной в свете костров, потом — всё гуще, ядовитей…
Старик внезапно изловчился и спрыгнул с сосны:
— Чую, чую живой огонь!
И повалился в траву.
Мужики побросали вожжи; подростки, стоявшие наготове с кусками бересты, пучками соломы, кинулись под бревно, стали дуть.
И внезапно взметнулось в низкое темное небо белое пламя.
К лугу из лесу бежали полуголые бабы, вопили что есть силы; Марфа колотила ковшом о заслонку. Мужики громко кричали, и кто-то пробовал было даже плясать.
Быстро похватали запасенные смолистые ветки, посовали в живой огонь. С факелами кинулись к соломенной маре. Солома подмокла, не загоралась. Казалось, мара фыркала белым дымом.
Потом разворошили солому, подожгли.
Огонь взметнулся и стал реветь. Народ отскочил, Марфа, доведенная до исступления, чуть не кинулась в огонь, — бабы её удержали, но растрепанные космы она себе все же подпалила. Её оттащили подальше, кинули рядом с Феклушей.
Григорий Тимофеевич с любопытством наблюдал происходящее, слегка отстранясь от костра, чтобы свет не мешал смотреть.
Вот полетели наземь коровьи черепа. Вот огонь уже лизнул черную голову мары.
Григорий Тимофеевич отвернулся и вдруг заметил возле горевшей сосны странную тень. Кто-то высокий, черный на фоне огня, наклонялся над лежавшим Суходревом.