Кавычко сдвинул брови, вздохнул:
— Нет. От пищевого отравления.
Густых обвёл глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.
Наконец спросил:
— Где это досье?
Кавычко молчал.
— Откуда вообще взялся этот Коростылёв?
— Неизвестно, — сказал Кавычко. — Этим занимался Владимиров, — ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылёв нигде не фигурирует, — только записан в домовой книге жилконторы. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.
— Тот, который от отравления умер?
— Ну да… Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал… А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю "социалку" сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел — только запись в карточке.
Густых подумал.
— Ну, а как насчёт его преподавательской деятельности? В педагогическом институте справлялись?
Кавычко помялся.
— Институт давно уже преобразован в университет. До их архивов я, прошу прощения, так и не добрался… Но на кафедре этнографии некоторые ветераны его вспомнили…
Густых устало надул щёки, сделал губы дудочкой и с шумом выпустил воздух изо рта. Сказал:
— Ладно, Андрей. Спасибо… Иди.
Кавычко поднялся. Как-то неуверенно двинулся к дверям. Оглянулся:
— Всё нормально, Владимир Александрович?
— Всё просто прекрасно! — язвительно ответил Густых и махнул рукой.
Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.
— Владимиров, — раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.
— Густых беспокоит, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?
Владимиров на секунду замялся.
— У меня были инструкции, — наконец сказал он.
Густых хотел было спросить — чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.
— Вот какая просьба к тебе, — сказал, наконец, Густых. — Надо установить за домом Коростылёва круглосуточное наблюдение.
Владимиров помолчал.
— Согласен, — сказал наконец.
— Негласное, конечно. Чтобы не дай Бог сам Коростылёв чего-то учуял. А нюх у него, по-моему — будь здоров.
Владимиров кашлянул.
— Наблюдение уже ведётся.
Густых слегка покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.
— Давно? — с усилием спросил Густых.
— Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, — каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.
Густых про себя выматерился от души.
— Ну, надеюсь, твои шпики не за заборами сидят, не выглядывают, чтоб не засветиться… — грубо сказал он. Хотел ещё что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.
Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись ещё при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.
Он снова поднял телефонную трубку.
— Владимиров, — отозвался ровный голос.
— Слушай, Владимиров, — сказал Густых, — А досье на Коростылёва случайно не у тебя?
Владимиров вздохнул.
— Откуда вам известно о досье? — спросил он. В этом "вам" звучало нечто железобетонное.
— Андрей Кавычко, мой нынешний помощник сказал.
— Понятно, — отозвался Владимиров. — Никакого досье, в общем-то, нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.
Сделал паузу и добавил:
— Да, они у меня.
* * *
Медико-криминалистическая лаборатория УВД
Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчётливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.
Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.
Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобождённый от всего земного, но всё ещё живой.
Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.
Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.
Подходящий момент рано или поздно наступит.
Боги позаботятся об этом, — они никогда не забывают отверженных душ.
* * *
Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.
— Чайку? — предложил он. — Или сразу перейдём, так сказать, к телу?
Густых оглядел крохотный кабинет с засиженным мухами портретом Горбачёва на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:
— Не до чаю, Юрий Степанович. К телу давайте.
— Тогда — прошу. Вы у нас уже бывали?
— Бывал, — кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная комиссия бюджетно-финансового комитета решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты ещё потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег всё-таки дали.
Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проёма: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.
Санитар, сидевший за компьютером и, судя по звукам, игравший в "Принца Персии", поднялся.
— Саш, открой холодильник. Владимир Александрович хочет взглянуть на нашего маньяка.
Санитар кивнул. Подошёл к металлическому сооружению, напоминавшему вокзальную камеру хранения, открыл дверцу и выкатил труп.
От санитара явно попахивало спиртным.
— Холодильник у нас новый, германского производства, — сказал зачем-то Шпаков. — Благодаря вам, Владимир Александрович.
— Не мне — Максиму Феофилактовичу, — мрачно ответил Густых.
Санитар кашлянул и отошёл в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.
Густых вдруг стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он внезапно весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.
Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.
Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника — всё поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.
Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.
— Что с вами? — раздался издалека тревожный голос Шпакова.
Густых не смог ничего ответить. К этому моменту он уже умер.
И теперь стал лишь оболочкой собственного Ка.
* * *
— Это, без сомнения, он, — сказал Густых.
Он огляделся, узнавая и не узнавая комнату, где только что был. Или он и не уходил из неё?
— Кто? — спросил Шпаков.
Вопрос показался Владимиру Александровичу настолько глупым, что он едва удержался от смеха.
— А вы не понимаете?
— То есть, Лавров? — уточник Шпаков.
— Именно. Значит, никаких дополнительных исследований не потребуется. Этого, вашего, анализа ДНК. И деньги сэкономите, и время…
— Однако… — заволновался Шпаков. — Всё это нужно документально оформить. Опознание… понятые… Надо вызвать прокурора…
— Вот и вызывайте. Если от меня что-то потребуется ещё — звоните напрямую. А труп необходимо как можно скорее закопать.
— Что вы сказали? — Шпаков не верил своим ушам.
— Закопать! Согласно гигиеническим нормам, — спокойно повторил Густых.
— А родственники? — вскричал Шпаков. — Конечно, это дело особое, государственной важности, но родственники-то пока ничего не знают!
— И хорошо, что не знают. Да и зачем им знать, что близкий им человек оказался кровавым маньяком и каннибалом?
Шпаков застыл, разведя руки в стороны. Густых пристально посмотрел на него, перевёл взгляд на санитара, и быстро двинулся к выходу.
* * *
— В военный госпиталь, — сказал он водителю, садясь в "Волгу". Это была пока его старая "Волга": взять губернаторскую машину у него не хватило духа. Хотя идея была заманчива — что значит этот драндулет по сравнению с губернаторским зверем?..
По дороге он позвонил Кавычко.
— Звонил Владимиров! — радостно доложил Кавычко. — Просил вас о личной встрече.
— Хорошо. Перезвони ему и назначай встречу на вторую половину дня.
Кавычко отчего-то замялся.
— Ничего-ничего, звони!
"Пусть теперь Владимиров проглотит хотя бы одну горькую пилюлю, — подумал Густых без особого, правда, злорадства, — не всё же мне их глотать!".
— Что, из охотуправления доклада ещё не было? — спросил он.
— Пока нет.
Густых отключился, откинулся на спинку сиденья и чуть слышно пробормотал: "Идёт охота на волков, идет охота…".
Водитель не выказал никакого удивления. Он давно привык к манерам своего шефа.
* * *
Однако в госпитале его ожидал неприятный сюрприз.
— А цыганята ваши выписаны, — сказал начальник госпиталя, пожимая руку Густых. Пожал и почему-то посмотрел на свою руку.
— Как это — "выписаны"? — ровно спросил Густых. — А травмы, ожоги? Психологический шок, наконец?
— У старшего из них, Алексея, есть ожоги рук, но они не требуют стационарного лечения. Остальные практически здоровы.
— Та-ак… И куда они направились?
Начальник госпиталя с удивлением взглянул на Густых.
— Их, по-моему, встретила родня. Большая такая цыганская семья на трёх "иномарках". Весь приёмный покой заполнили: крик, плач, шум. Насилу их выставили.
Густых подумал.
И, ничего не сказав, повернулся и вышел.
Начальник сосредоточенно смотрел ему вслед.
* * *
Кабинет губернатора