* * *
После того, как погас свет во всем доме, и во дворе залаяли, забегали собаки, спущенные с цепей, Густых выждал ещё час.
Летом в это время уже начинало светать. Зимой — наступил самый глухой час. Час волка.
Густых бесшумно поднялся, снял пальто и шапку, и двинулся к дому.
Дом окружал довольно высокий забор, кирпичный со стороны улицы и деревянный с боков. Позади дома были надворные постройки, а за ними огороды, и вряд ли там мог быть высокий и надёжный забор.
Не оглядываясь и не таясь, в полный рост, Густых подошел к углу — туда, где каменная ограда уступала место деревянной. Он взялся рукой за верхний треугольный край доски и легко выворотил её вместе с гвоздями. Гвозди заскрипели, но собаки бегали где-то по другую сторону дома.
Густых с той же лёгкостью оторвал ещё две доски, перешагнул через перекладину и оказался внутри усадьбы. Проваливаясь в снег по колени, он пошёл за дом, туда, где должен был быть второй выход.
Выход, действительно, был — массивная деревянная дверь, даже не обшитая железом.
Но кроме двери были и собаки. Четыре здоровенных кудлатых пса, похоже, алеуты.
Они от неожиданности даже не подняли лай. А просто молча бросились на чужака, оскалив громадные пасти. Густых остановился, ждал. Собаки подлетели к нему, — и внезапно затормозили всеми четырьмя лапами. Пригнули морды книзу, принюхиваясь и ворча. Потом медленно, подняв широченные зады, стали отступать.
Густых ещё подождал, потом повернулся к ним спиной и двинулся к дверям. Шуметь было нельзя: проснётся вся цыганская братия, поднимется шум и гам… Густых решил действовать иначе. Он осторожно оторвал деревянный порожек, высвободив нижний край двери. Взялся за край обеими руками, и начал понемногу расшатывать задвижку запора и дверные петли вместе с дверью. Задвижка была сделана на совесть, подавалась плохо, но Густых и не очень спешил.
Полчаса ему потребовалось, чтобы согнуть задвижку, потом он легонько рванул дверь на себя. Задвижка скрипнула и зазвенела, упав на пол.
Густых прислушался. Помедлил, потом открыл дверь, приподнял, и снял её с петель. Поднял, словно огромный осадный щит, и зашвырнул далеко-далеко, к забору. Дверь мягко и почти бесшумно зарылась в глубокий снег.
Густых вошёл в тёмный коридор, безошибочно, внутренним чутьём, определяя расположение комнат. Здесь были кладовая и сортир. Коридор упирался в следующую дверь. Но эта дверь была хлипкой, межкомнатной, и не запиралась изнутри.
Густых открыл её медленно и осторожно, миллиметр за миллиметром, и тихо скользнул в тёмную кухню.
Перешагивая через спавших на полу людей, прошёл в следующую комнату. Остановился, прислушиваясь и принюхиваясь.
И снова пошёл вперёд, перешагивая через спящих. Так он обошёл все четыре комнаты. Вернулся в кухню, и отправился в свой странный обход во второй раз, только теперь он задерживался над каждым спящим.
И наконец почувствовал: вот она — Дева!
Он закрыл ей рот одной рукой, другой подхватил за талию, легко поднял, и пошёл вон.
Он вышел во двор, под холодные звёзды. Ему не хотелось, чтобы деву нашли слишком быстро — опять поднимутся крик и шум, начнутся поиски и, кто знает, может быть, цыгане выйдут на него.
Поэтому Густых двинулся тем путем, каким и пришёл: пролез в забор, перешёл через улицу, обогнул штабеля бетонных блоков и брёвен. Пересёк поле, и вошёл в лес.
Этот лес был не очень большим. Посередине леса было искусственное озеро, бывший котлован, который вырыли ещё в годы развитого социализма; вырыли — и забросили. Котлован постепенно заполнился водой, и получилось озеро. Летом это озеро становилось одним из главных мест отдыха горожан и жителей окрестностей.
Но сейчас была зима.
Густых, держа деву на руках, добрёл до озера — белого ровного поля, вытянутого неправильным прямоугольником.
Здесь, на берегу, он присел. Разжал руку, зажимавшую рот девы, нагнулся, прислушался. Она была ещё жива. Он похлопал её по щекам. Она судорожно вздохнула, захрипела, в ужасе глядя на Густых огромными чёрными глазами, в которых отражались звёзды.
— Как тебя зовут? — отчётливо, внятно спросил он.
Она молчала, только таращила чёрные глаза. Она даже попыталась вывернуться, и вскрикнула от боли: Густых крепче вдавил её в снег.
Отпустил.
Она, задыхаясь, прерывисто спросила:
— Кто ты? Зачем? Что я тебе сделала?
— Ничего, — ответил Густых. — Скажи: ведь это ты — дева?
Не дождался ответа и удовлетворенно сказал:
— Да, дева. Я вижу и чувствую это. Та самая дева… Поэтому — прощай. Египет сражается и побеждает в некрополе.
Он взял её руками за горло, придавил коленом забившееся тело, она захрипела, пытаясь что-то сказать. Он не слушал. Он подождал ровно двенадцать секунд: за это время мозг, лишённый кислорода, как правило, впадает в кому.
Тело девы обмякло. Он поднял её одной рукой и под мышкой понёс ближе ко льду. Он знал, что зимой в котлован с ближнего химического комбината сливают тёплую техническую воду, и здесь либо должны быть полыньи, либо места, где лёд совсем тонкий.
Наконец, он увидел у противоположного берега тёмное пятно полыньи. Он обошёл вокруг озера, вышел на берег, добрался до чёрной, слегка парившей воды. Он положил деву, вырвал у неё из мочек ушей золотые серьги, сорвал с груди какой-то медальон, поискал в волосах заколку, но не нашёл. Серьги и медальон сунул в нагрудный карман. Это будет подтверждением того, что дело сделано.
Потом он опустил в воду труп девы. Подождал, пока она скроется под водой, схватил её за ноги и сильно толкнул в сторону.
Теперь она окажется подо льдом. Течение из сточной трубы отнесет её ещё дальше от берега. И труп её найдут только весной, когда вскроется лед. Но до тех пор еще три месяца, и есть надежда, что труп к тому времени уже невозможно будет опознать.
* * *
Шофёр спал в машине, откинув сиденье до упора. Пришлось стучать ногой в дверцу, чтобы разбудить его.
Когда машина тронулась, Густых неожиданно спросил:
— Загранпаспорт у тебя есть?
— А? — удивился ещё не проснувшийся шофёр. — Есть.
— А у жены?
— И у жены. Прошлым летом в Турцию ездили…
— Это хорошо, — сказал Густых. — Думаю, ты заслужил дополнительный отпуск. Завтра в восемь утра зайдёшь ко мне. Получишь премию и семейную оплаченную путёвку в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида. Слышал про такой?
Шофёр онемел. Потом, опомнившись, пролепетал:
— А это где?
— В Штатах, — ответил Густых, сумрачно глядя вперёд, на дорогу.
— А премии на это хватит? — осторожно, с придыханием спросил водитель.
Густых ответил всё с тем же каменным, непроницаемым лицом:
— Премией, я думаю, ты останешься очень, очень доволен…
* * *
Кабинет губернатора
Звякнул внутренний телефон и дежурный из приёмной доложил, что пришёл некто Сидоренков Петр Николаевич, просится на приём, и уверяет, что ему была назначена встреча на восемь часов утра.
Густых не сразу сообразил, кто такой Сидоренков. Потом вспомнил: да это же Петька — его водитель!
— Впустить, — сказал Густых.
Сидоренков с мятым, не выспавшимся лицом робко протиснулся в двери. И замер на пороге.
— Чего стоишь в дверях? Заходи, — пригласил Густых. Сунул руку в ящик стола, достал увесистый пакет и большой конверт, из которого торчал яркий буклет.
— Получи. В пакете — премия. В конверте — всё остальное.
Сидоренков, не веря себе, дрожащей рукой взял пакет, — чуть не выронил, подхватил на лету. Прижал к груди вместе с конвертом и зачем-то начал кланяться, ни слова не говоря.
Густых махнул рукой:
— Иди. Потом поделишься впечатлениями…
Сидоренков задом попятился к дверям, Густых внезапно сказал:
— Стой. Про вчерашнюю ночь забудь. Никто никуда не ездил. Ты ничего не знаешь, не видел и не слышал. Был дома, с женой. Это очень важно. Ты меня понял?.. А вот теперь можешь идти.
Ровно в девять прибежал Кавычко. Он принес сводку происшествий за ночь.
Затараторил без предисловий:
— На Черемошниках снова собаки! Исчезающие трупы! Шкуры забрали фээсбэшники!
— Чьи шкуры? — перебил Густых, ничего не понимая и продолжая думать о своём.
— Шкуры, Владимир Александрович, были собачьи. Но когда собак застрелили, из этих шкур выпали два человеческих трупа!
— Ну да? — удивился Густых. — А ты не… преувеличиваешь?
— Есть показания трёх человек! — радостно подтвердил Кавычко. — А через несколько минут, когда подъехала "труповозка" из "Скорой" и бригада ФСБ, трупов уже не было! Пропали! Даже крови на снегу не осталось!..
Густых молча потёр подбородок.
— Ну, пусть над этим Владимиров голову ломает. Что ещё?
— Ещё — в Цыганском посёлке девушку украли. Из постели вытащили, и никто не заметил!
— Гм! — сказал Густых; он окаменел, но голос его оставался по-прежнему холодным и отстранённым. — А может быть, это у цыган обычай такой — невест воровать?
— Ага, как в "Кавказской пленнице", — усмехнулся Кавычко. — Только в посёлке-то следы остались, на снегу. В лес её уволокли.
— И что?
— Ничего. Девушка пока не найдена, а следы похитителя затерялись на берегу озера.
— Как зовут? — внезапно спросил Густых.
— Кого? — опешил Кавычко.
— Деву… То есть, эту молодую цыганку — как зовут?
Было в голосе Густых что-то такое, от чего Кавычко невольно вздрогнул и опустил глаза.
— Сейчас посмотрю… Да, есть. Рузанна Кашпирова. Кстати, она приходится племянницей Никифору Никифорову, убитого два дня назад…
Ка поднял на Кавычко пустые, ужасающе пустые глаза.
Он вспомнил.
Да. Именно Рузанна. Это-то слово дева и пыталась выговорить в последнее мгновенье перед смертью. И оно не могло означать ничего иного, кроме женского имени. Почему он не понял этого сразу? Значит, искупление не состоялось, и, значит, настоящая дева всё ещё жива.
Ка вздрогнул.
— С вами всё в порядке, Владимир Александрович? — робко спросил Кавычко.