Переулок был пуст. Кое-где светились подслеповатые окна. Иван Иваныч сделал шаг к забору — разглядеть табличку на стене дома. И тут же из-за забора раздался собачий рык, — да такой, что Иван Иваныч невольно отскочил.
Он стал считать дома. Вроде, этот, с кирпичным забором, должен быть десятым. Значит, недолго осталось…
Он и не подозревал в этот момент, насколько недолго…
Из проулка бесшумно и быстро появилась громадная тень.
Иван Иваныч остановился. Показалось — это лошадь, или телёнок.
Потёр глаза рукавицей, пригляделся. И тут же в небе из-за облака быстро вынырнула луна.
Прямо перед ним сидела огромная серебристо-белая собака. Глядела ласкающими янтарными глазами. Ждала.
Иван Иваныч обернулся. Начало переулка было далеко-далеко; там клубилось пятно светло-голубого тумана.
Иван Иваныч сделал шаг вперёд. Белая собака приподнялась. "К прыжку приготовилась!" — догадался Иван Иваныч, почувствовав вдруг, что от внезапного волнения не может дышать.
Он стал пятиться, и пятился, пока не почувствовал спиной новую опасность. Оглянулся.
Поперёк переулка ровной шеренгой сидела целая стая кудлатых псов с горящими глазами.
Иван Иваныч прижал к груди чемоданчик с запчастями. Чемоданчик увесистый, с металлическим каркасом. Пожалуй, если углом врезать, так…
Он не успел додумать. Почему-то белая дорога выскользнула из-под него и бросилась прямо в лицо. Он вскрикнул от боли, почувствовал, что спасительный чемоданчик отлетел далеко в сторону. И ещё он почувствовал, как что-то тяжёлое, невероятно тяжёлое, придавило его к земле, и горячее дыхание обожгло ему шею. Иван Иваныч попытался втянуть голову в плечи, но от падения воротник пальто оттопырился, а шарф сбился.
Больше Иван Иваныч ни о чём не успел подумать.
* * *
Окрестности Северска. Декабрь 1994 года
Это был бор. Чёрный, глухой, безрадостный. Даже снег у подножия сосен казался чёрным, и Тарзан поднимал голову, не понимая, где он, как тут оказался, и почему вокруг так тихо — невыносимо тихо. Он взлаял было на эту тишину, — и тут же примолк: бор ответил дальним эхом, после которого тьма и тишина, казалось, бросились прямо к тому месту, где сидел Тарзан; бросились, приблизились вплотную, и присели на корточки, вглядываясь в тёмную собачью морду с белыми отметинами.
Тарзан шевельнулся, оскалился. Тьма и тишина, казалось, отпрыгнули.
И где-то далеко хрустнула ветка, рухнул мягким комом снег.
И снова тишина…
Повозившись и успокаиваясь, Тарзан прижался к сосновому стволу, от которого даже сквозь ледяную корку пахло смолой. Свернулся калачиком, закрыл хвостом глаза и задремал.
Но ему не спалось. Тишина и темнота бродили рядом, на кошачьих лапах. Трогали за мокрый нос и, внезапно подпрыгнув, шевелили вверху ветвями, так что сыпались иголки. Тарзан прядал ушами. Открывал один глаз.
Вверху было небо. Знакомое чёрное небо с пятнами звёзд. Звёзды успокаивали, они были родными здесь, в глухомани, вдали от дома, от Молодой Хозяйки, от вкусного ломтя хлеба, пропитанного пеной от варки мяса.
Вспомнив об этом хлебе, Тарзан ощутил голодные спазмы в животе, хотел завыть, но не решился. Надо было ждать. Так сказал Старый Хозяин: "Жди! Приедем…".
Внезапно он вспомнил Молодую Хозяйку и подскочил. Ему послышался её голос: "Ко мне, Тарзан! Домой!"
Тарзан поднял морду, принюхиваясь. Снежинки падали на горячий нос и таяли — у них был запах тревоги и весны.
Он покружился на одном месте. "Жди!" — говорил ему один голос. "Беги скорее домой!" — звал другой.
И был кто-то третий, кто осторожно пытался проникнуть в сознание, шебуршился, скрёбся. Он был без голоса, и приказы отдавал немо. Шерсть у Тарзана вздыбилась. Он не хотел впускать в себя того, Чужого, но и противиться его власти было выше его сил.
"Жди!".
"Домой!".
"В лес иди, в лес… Сделай логово… Охоться на зайцев… Ты будешь свободен от Хозяев, ты будешь сам себе хозяин", — это был не шёпот, не приказ. Это было похоже на голос матери, давно позабытой матери, которая его, слепого, вылизывала и подталкивала к соскам, разбухшим от молока. Тарзан от этого смутного, как небыль, воспоминания даже взвизгнул по щенячьи и поскрёбся лапами.
И снова, опомнившись, поднял голову.
Глухой чёрный лес. Скрипят старые стволы, и где-то поверху гуляет ветер, сбрасывая с хвойных лап пригоршни снега.
Тарзан фыркнул, помедлил, и лег, стараясь устроиться поудобнее.
"Жди!" — приказал кто-то так близко, словно стоял рядом.
"Домой!" — пощекотало ухо.
Тарзан взглянул на звёзды и неожиданно, пугаясь самого себя, тихонько завыл.
И чей-то другой, чужой, противный голос, присвистнул среди дальних чёрных стволов и захохотал.
* * *
Верховья Нар-Югана. То же время
Степан Айгин уже несколько дней не разжигал очага, не варил ни рыбы, ни мяса. Лежал, укрывшись шкурами, и глядел в едва различимое, полностью заплывшее льдом окошко.
В избушке было холодно. Иней лохмами свисал из углов, ледяным потоком стекал с подоконника, бородатился из невидимых щелей в потолке, — там, куда недоставало тепла от железного колена дымохода.
Стёпка был болен. Но знал, что эту болезнь могут вылечить лишь холод и голод.
Эту избушку построил его дед, которого тоже звали Стёпкой. А до этого здесь стоял шалаш, в котором жил прадед Степки, шаман Айго. В те времена племя Белого Колты было многочисленным и свободным. Его угодья простирались от верховьев Кети до Каза, а охотники смело ходили и на восток, добираясь до земель Великого Энка, и на запад — до матушки Оби.
Теперь всё стало не так. Теперь не осталось никого из родичей, и даже никого, кто ещё мог бы поговорить со Стёпкой на его родном языке. Последней была охотница Вперед-Идущая-Крылатая. Но её никто уже так не называл, да никто и не знал её настоящего имени. Для всех она была Катькой Буратаевой, одинокой вдовой, жившей в глухомани, где человеческого следа не встретишь. У нее была избушка, и несколько охотничьих заимок. По временам она выходила из тайги, приносила шкурки соболей и белок, покупала соли, спичек, керосину, охотничьих припасов, муки — и опять исчезала на несколько месяцев.
Её дети разъехались кто куда. Младшенькую, Маришку, видели в аэропорту Верхневартовска. Там она жила, выклянчивая у пассажиров и летчиков выпивку. Пила все, что давали. И хорошо, когда давали одеколон: а то пошутят — такого поднесут, что глаза на лоб полезут. Она пила и денатурат, и даже однажды — ацетон. Уползла в болота, начинавшиеся почти сразу за посёлком авиаторов, отлежалась там, оклемалась, — и опять появилась на привокзальной площади.
Живучая, однако.
Скоро и она умрёт. Старшие-то давно, видно, сгинули, ушли в Нижний мир. Весь народ Колты ушел туда. Никого не осталось… Один Степан еще и помнит, знает про Время Торума. И это время закончится на нём.
Тогда земля перевернётся, поменявшись местами с небом, и живые станут мёртвыми, а мёртвые — оживут.
Так думал Стёпка, кряхтел, ворочался в бессонные ночи и знал, — всё это может быть, а может и не быть. Совсем другое всё стало. Мир другой. Речка другая. Рыбы попадаются с тремя глазами, двухголовые.
А дичь в тайге бьют со страшных крылатых машин. Бьют, матерясь, ничего и никого не жалея. Стёпка знал, что когда наступит конец времён, этих людей ничто не спасёт. Их души будут заслонены душами страшных живых машин, механизмов. Всех, которые вгрызаются в землю, достают её живое чёрное нутро, качают его, выплескивая на тысячу шагов вокруг. Всех механизмов, которые валят живой лес, губя бессмертные души деревьев. Тени машин упадут на тени умерших людей, пришедших в тайгу не с миром. Заслонят их. И не станет больше на свете живых душ.
Может, так будет. А может, и нет.
Ещё один старик говорил — давно это было, Стёпка мальчиком был, — что после смерти тело человека ложится в землю, а тень его спускается в подземный мир.
Но пришлые люди начали выкачивать нутро земли: воду, газ, нефть. А что это значит? Это значит, что рано или поздно, но сама земля потеряет свою тень. И тогда теням мёртвых совсем не останется места. И выйдут они на поверхность, и это будет концом всего.
Ну, а теперь надо было готовиться к последнему плаванью. У живых людей дом стоит на земле. У мёртвых — плывёт по воде. Стёпка знал, что так называется гроб — "дом, плывущий по воде".
И ещё надо разрезать штаны, навязать узлов, таких, чтобы нельзя было развязать: на мертвецах когда-то крепко-накрепко завязывали одежду, чтобы душа его не смогла выйти из тела, вернуться в Средний мир и бродить неприкаянной, пугая живых.
Но сил не было.
Вздыхал Стёпка и понимал одно: смерть приходит, однако.{1}
* * *
Черемошники. То же время
— Алё-он! Алё-он! Алё-он!.. — заунывно слышалось с улицы.
— Слышишь? — Сказала баба. — Опять твой жених пришел.
— Ну и что, — сказала Алёнка.
Баба помолчала. Раскатывала тесто на пирожки. Сегодня выходной, к вечеру дети приедут с семьями, угостить надо будет.
— Алё-он! Алё-он!.. — заунывно звал мальчишеский голосок.
— Ну, чего кричит… Выйди к нему, что ли.
— Не пойду, — сказала Аленка; она рисовала фломастерами картинку, сопела, вытягивала язык от старания.
— О-ох, художница… — вздохнула баба.
— Алё-он! Алё-он!.. — глухо ныло за окном.
— Да чтоб ты пропал! — наконец не выдержала баба. — Иди к нему, скажи, что не выйдешь — а то ведь до ночи звать будет.
Алёнка послюнила фломастер, старательно подрисовала зайцу усы и вздохнула:
— Ладно… Сейчас скажу.
Она отставила рисунок, критически оглядела его.
— Ох, художница! — уже сердито сказала баба. — И пальцы все вымазала, и нос… Вон, даже язык синий!
— Ну и что, — сказала Алёнка. Выпрыгнула из-за стола и побежала в комнату, к окошку, выходившему на улицу.