А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго стояла, глядя ему вслед.
Потом сказала:
— Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!
И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.
* * *
В эту ночь Вовке Бракину не спалось.
Ему не спалось и в предыдущие ночи, — с тех пор, как он увидел странные следы на снегу. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в тёмные углы и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, — мол, чего по ночам электричество жжёшь? И будет пилить при каждой встрече, до весны не отстанет.
А может, и не будет?
Бракин приоткрыл один глаз.
Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.
Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду, взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало тёмных мохнатых карликов. Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали её похожей на крышку гроба.
— Раскольников, блин… — прошептал Бракин вслух. — Только топора не хватает. И коммерческой идеи. Зато уж старушек кругом — на всех хватит…
Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра. Значит, сейчас придётся встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с вечера покупной бутерброд… И внезапно почувствовал какое-то движение в комнате. Взглянул вбок — и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала, прислонившись к стене.
Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:
— Ты кто такой? Откуда здесь? А?
И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.
Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать… Сердце тяжко ухало в груди.
В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от него, и продолжали спор.
А потом все стихло.
Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.
И тогда Бракин внезапно всё понял.
Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.
И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.
* * *
Луны не было видно, но Бракин чувствовал её свет за своей спиной, и поджал ноги, чтобы луна не достала их.
Все чувства его внезапно обострились. Теперь тьма, окружившая его, нисколько не пугала: он знал, что в ней спрятано. Знал, что в углу лежит засохшая корка хлеба, а чуть дальше, в паутине, яичная скорлупа и пробка из-под бутылки коньяка. Он слышал шорох тараканов под старыми, вспучившимися обоями и чувствовал тараканий запах. От простыни, свешивавшейся с постели, крепко пахло человеком. От ножек стола — противным столярным клеем. От пола — пылью и краской.
Что-то новое, неожиданное стало открываться ему со всех сторон, и в груди вдруг стало больно от нараставшего изнутри клокотанья. Не в силах вынести боли, Бракин поднял голову, и внезапно завыл вполголоса — протяжным хрипловатым воем.
Вздрогнув от неожиданности, плотнее забился под стол. Прислушался. Всё было тихо и в мансарде, и за белым, промороженным в несколько слоев, мохнатым окном.
Тогда он осторожно вылез, подбежал к входной двери. Встал на задние лапы, дотянулся мордой до крючка. С третьей попытки откинул крючок и толкнул лапами тяжёлую, подбитую старым одеялом дверь.
И только тут понял, что с ним что-то произошло. Что-то, чего не бывает, не может быть. Или может, — но только во сне.
Но страха не было. Покрутившись в дверях, он вдруг подумал, что, это, наверное, и есть просто сон.
И с лёгким сердцем скатился вниз по лестнице.
* * *
Он бежал по переулку, погруженному в тягостный холодный чёрно-синий сон; синий снег — внизу, чёрное небо — вверху. А к небу тянут свои тонкие заиндевевшие лапки тополя, рябины, черемухи и клены.
Всё было так ново, так необычно, что Бракин, хоть и спешил, но то и дело останавливался, кружил на месте, внюхиваясь в след полозьев, в жёлтые пятна света под деревянными электроопорами. Запах от жёлтых пятнышек был чарующим: положительно, от него трудно было оторваться. Этот запах рассказывал о друзьях и врагах, и о женщинах… То есть, самках. Ну, то есть этих самых… Суках.
Пока он добежал до площадки, где разворачивались автобусы, в морозном воздухе уже слегка пахло рассветом, хотя небо по-прежнему было черным-черно.
К площадке боком стояла серая заиндевевшая пятиэтажка. На дальнем её конце была металлическая дверь: вход в почтовое отделение. А напротив двери, метрах в шести, находились мусорные контейнеры и тут же — чугунная крышка колодца теплотрассы.
Бракин подошел к крышке неспешно и слегка боком: на крышке лежали, прижавшись друг к другу, несколько бродячих собак самого разного вида и масти.
Они даже не повернули голов к Бракину, хотя Бракин и попытался привлечь к себе внимание: урчал, повизгивал, скреб лапой. Наконец, одна из собак — маленькая, рыженькая, — заворчала и приподняла голову.
Зарычала предупреждающе. От этого негромкого рыка пробудились ещё две-три шавки. Уставились на пришельца.
"Думают, будто я тоже к ним хочу прилечь. Погреться", — решил Бракин и вильнул хвостом. Подождал. Собаки молча его разглядывали.
Бракин, снова вильнув хвостом, сел, начал перебирать передними лапами. И неожиданно даже для себя самого сказал:
— Тяф!
Рыжая приподнялась, глядя угрожающе, исподлобья. Заворчала.
"Да-а… — подумал Бракин. — А лексикон-то у них тут бедноват".
* * *
Алёнка словно предчувствовала, что Он придёт. Долго не спала, то куталась в одеяло, то совсем сбрасывала его с себя. Ворочалась. Вздыхала, не открывая глаз.
Баба выводила носом заунывную свистящую песню, по временам всхрапывая лошадкой. Это были единственные звуки: в доме и за окном царила полная тишина.
Окно заросло льдом и инеем, и ярко серебрилось, отражая свет невидимой луны.
Потом Алёнка задремала. Ей почему-то приснился цирк, а в цирке — она, на большом одноколесном велосипеде. Какой-то клоун помогал ей сесть в высокое седло и говорил: "Крути быстрей педали! Крути, и не бойся! Самое главное — не бойся!"
Алёнка действительно стала крутить, изо всех сил вцепившись в изогнутый руль, но это не помогло: колесо свернулось набок, больно вывернув ногу, и Алёнка полетела вниз…
Она вскрикнула, просыпаясь. И тут же почувствовала, что чьи-то мягкие, пушистые, необыкновенно ласковые руки держат её, не давая упасть.
Она не открыла глаз, только сжалась, пряча голову в руках.
А потом почувствовала, что её плавно приподняли и уложили в постель. Простынь была прохладной, очень приятной. И подушка оказалась взбитой — как раз так, как нравилось Алёнке.
Она спокойно легла, вытянулась. Всё тот же невидимый, мохнатый, бережно укрыл её одеялом. "Странно, — подумала Алёнка, — одеяло ведь только что было горячим, а сейчас — холодное, приятное".
Она хотела сказать об этом, но пушистая рука коснулась её губ, и тихий шелестящий голос произнёс над самым ухом:
— Спи, моя хорошая. Спи. Завтра ты увидишь много плохого, но не бойся. Они никого не убьют, и тебя не тронут. Только не выходи на улицу. Читай, рисуй, смотри телевизор.
— А кто это — "они"? — спросила Алёнка.
— Солдаты.
— С автоматами? — встрепенулась Алёнка и приоткрыла один глаз. Тёмная, высокая — под потолок — тень плавала над ней, заслоняя серебристое окно.
— Да. С оружием. Разным. И ещё — сети. Только не для рыбы… И много машин. Но ты не бойся. Я не дам им тронуть тебя. Я тебя уберегу.
— Но ведь они могут убить?
— Могут. Но ты не бойся.
— А если они убьют Джульку?
— Нет. Не убьют. Они будут искать бродячих собак. А Джулька живёт дома. Завтра утром хозяин, отец Андрея, посадит Джульку на цепь, — и тогда его никто не тронет.
Тёмная фигура отплыла от постели, на мгновение в комнате потемнело.
— Спи, — шепнул ласковый голос. — Спи, смотри только добрые сны, и ни о чём не беспокойся. Только постарайся утром не выходить на улицу.
Тень коснулась Алёнкиного лба, и тихо отступила, будто начала таять.
— Что бы ты ни увидела, и что бы ни услышала завтра, — не выходи из дома. Постарайся. Не выходи. Услышишь предсмертные крики. Услышишь выстрелы. Услышишь шум моторов, — отойди от окна. Не слушай. Не смотри. Помни: ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ЗАВТРА ВЫХОДИТЬ ИЗ ДОМА!
Алёнка уже крепко спала, поджав ноги, натянув одеяло до самых глаз. Она твёрдо знала, что теперь ей ничто не угрожает, что это тёмное ласковое существо сумеет её защитить. Её, — и её дом.
* * *
Бракину стало холодно. Он лёг прямо в снег, дрожа всем телом. И тут же порывисто вскочил. Рыжая собачонка, было уснувшая, снова приподняла голову.
"Опасно! — сказал ей Бракин. — Всем вам надо сейчас же отсюда уходить! Спасаться!"
Рыжая заворчала, потом зевнула, и снова сунула морду в лапы.
Бракин тоже лёг, — поближе к плотно сбитой собачьей стае. По примеру Рыжей положил лапы на морду, — мороз кусал его за нос.
Из-под собачьих тел из колодца теплотрассы поднимались клубы белого тёплого пара. Пар не мог подняться высоко, — и опадал вниз холодными белыми иглами.
От собак пахло теплом, немытой, свалявшейся шерстью, мочой, отбросами. Но Бракин вскоре притерпелся к запахам и задремал. Он дремал вполглаза, следил за Рыжей, ворчал, думал, как прогнать собак, как увести их подальше отсюда.