Как в кино, мелькнуло в голове Валерия. И откуда он его взял? Наверное, когда в шкафу с формой копался.
— Забирай, — повторил подполковник, продолжая сжимать одной рукой руку Надира, а другой держа на прицеле переносицу старшего.
Надир опустился на одно колено и, несмотря на смуглую кожу, пепельно побледнел.
— И запомни вот что, мил-человек, если волос упадет с головы хоть одного из жильцов этого дома, мы вас не только собаками потравим, мы из вас решето сделаем. Знаешь, что такое дуршлаг? Твоя черная задница первой будет на него похожа. Я теперь знаю, кто моего Альберта замордовал… Пошли…
Как в кино, как в кино, лихорадочно мелькало в голове Валерия, пока пятились к двери, а потом по коридору и лестнице.
На улице Бубнов вытащил из кармана большой ситцевый платок в цветочек и вытер пот со лба.
— Ну ты, отец, настоящий генерал, — выдавил Валерий, совершенно не желавший шутить, и тут же схлопотал по загривку. — Где пушку-то достал?
Подполковник щелкнул спуском, и из ствола вырвался сноп искр.
— Не заправлен. Подарок. Я для одного учреждения с длинным цифровым названием систему сигнализации разрабатывал, а там такие умельцы сидят… Что хочешь сделают. Ребята отбирают понемногу и дарят на сувениры… Кваску бы… Или окрошки.
— Рано для окрошки-то… А я б от водочки не отказался.
— Правда? — недоверчиво спросил Семен Семенович. — Пойдем. Сегодня ж девять дней.
— Кому? — не понял Чуб.
— Альберту моему, кому еще, — удивился и обиделся подполковник.
— А-а-а… Извини. Так он же собака.
— А собака не человек? Да у него характер золотой. Свободолюбивый только. Ведь я знаю, что он все понимает, но делает не сразу. Может, и хочет сразу сделать, да гордость не позволяет. Разве не как у нас, у человеков? Я его возле бассейна, где три березки, похоронил.
Они зашли в магазин, взяли водки и колбасы в нарезке. Еще подполковник купил полкруга ливерной для Альберта на могилку. Валерий советовал сырокопченой. Она вкуснее. Но Бубнов настоял на ливере. Альберт при жизни ливер любил. Он был уже старый и давно выкрошил основные резцы.
— Я почему шпица взял, — объяснял подполковник под березками. — Фильм посмотрел про даму с собачкой. Вот любовь была. Настоящая. Мороз по коже. Баталову веришь, как себе. Теперь не так.
Водка упала на старые дрожжи, и подполковника слегка повело — начал рассказывать Валерию свою теорию про Бокоруков, и так складно получилось, что Чуб даже задумался.
— Скажи, Семеныч, ты это, про собак-то, серьезно или так?
— Что про собак? — не понял Бубнов.
— Чтобы этих собаками…
— А-а-а… Это я так. Кто на такое пойдет?
— Ну не скажи. Достали ведь.
— Вот ты и предложи на собрании. Тебя слушают.
— Слушали. Раньше. Геркулес самым-самым был. А этот Зверь его заломал. Я ж не дурак. Меня ж только из-за собаки и слушали. Теперь этого будут слушать. Смешно. Я Геркулеса-то только из-за бабы купил, чтоб поближе быть. А потом привык. Полюбил. Переживать стал. Знаешь, сколько потом про собак прочитал? Все… Нет, слушать теперь Иванова будут.
— Сильно он твоего?
— Думал, шею сломает. Теперь уже ничего, вставать начал. А первый день пластом лежал.
Вздохнули. Налили по последней.
— Ты все равно на собрание приходи, — убежденно сказал Бубнов, — надо.
— Раз надо, приду. А сейчас пойду деньги раздавать.
— Не спеши. На собрании решим. Раз уж все сдали, пусть фонд будет. На ветеринара, к примеру, если у кого стеснение в средствах.
На том и порешили.
Впереди ещё был долговязый день, и подполковника клонило в сон.
Глава 27
Ольга Максимовна проснулась рано и не по своей воле. На дворе чудовищно заверещала иномарка, и то ли попала в резонанс, то ли кто-то хулиганил, засвистали на разные голоса ещё две машины. Чуть погодя к разноголосому хору присоединился «жигуленок» — единичка с коричневыми пятнами грунтовки на боках. Иномарки заткнулись быстро. Видимо, хозяева, выглянув в окно, отключили их дистанционно, а вот первенец отечественно-итальянского производства старался вовсю — или хозяин спал, или устройство сам сконструировал. Кулибин.
— Зараза, — пробормотала она и накрылась подушкой.
Остатки прежнего сна клочками цеплялись внутри головы и всего теплого, белого тела секретаря-референта, возбуждая слабые импульсы в нейронах. Она очень-очень хотела вновь вернуть тот сон из далекой юности… Главное, как говорила мама, если тебя что-то разбудит, не смотри в окно и постарайся уснуть вновь, чтобы увидеть продолжение.
Именно поэтому и накрылась. А прежде снилось… Луг в цветах. Цветы венком у неё на голове. Море цветов. И парашютики одуванчиков застревают в ресницах. Она в ситцевом синеньком платье с открытыми красивыми руками, не такими, как сейчас, подбрасывает пук васильков в воздух, и они, не долетев до солнца, возвращаются, осыпая её всю фиолетовыми искрами, но Ванечка, курсант Ванечка, сын соседей по даче, уже подает новый букет, и тот тоже летит к солнцу и тоже падает, повторяя фиолетовый дождь. А потом Ванечка, поборов условности и собственную, угловатость, неловко обнимает её. Оленька отворачивается, а он ищет своими губами её губы. Становится трудно дышать (проклятая подушка). Грудь её не очень больно, а даже приятно упирается в его значки, густо, как у нынешних металлистов, покрывающие гимнастерку. Оленька видит по Ванечкиным глазам, что тот безумно счастлив, как только может быть счастлив двадцатилетний курсант, вчера из казармы, а теперь на лугу, обнимающий и целующий Оленьку… Но тут и он и она вздрагивают. И это не труба, зовущая на ратные подвиги. Это нечто совсем, совсем Другое. Обидное. Занудное (сигнализация во дворе). Но сон продолжается, и теперь это не легкий и воздушный мираж, благоухающий свежескошенной травой, а реальный, с ощущением бессильной ватности (ноги запутались в простынях и затекли) и даже кошачьей вони.
Она чуть не заплакала. Ах, как жаль, что все так быстро проходит, и надо бы проснуться, потому что ничего хорошего первая же картина лестницы не сулила. Почему она не поехала на лифте? Ах, да… Лифт, как всегда, не работал. Но вот и голоса, пока ещё не различимые, но до омерзения (у неё никогда не было ни малейшего позыва к обзаведению детьми) узнаваемые. Это они, они.
Ольга Максимовна сделала отчаянную попытку проснуться, но Морфей цепко держал свою добычу. Боже, неужели все снова? Ведь это уже было! И Ольга Максимовна, подобно какому-нибудь вьетнамскому ветерану или нашему афганцу, стала переживать постстрессовый синдром…
Опять сидят, услышала она над собой голоса, не январь, могли бы и на улице расположиться, вторично подумала спящая.
Сидели трое и ещё один стоял напротив. Спорили… Мнения разошлись в оценке одной из сторон окружающего мира. У каждого из присутствующих была на этот счет своя точка зрения, и он считал своим долгом её высказать. Настоящий базар. Курили и говорили одновременно, стараясь перекричать друг друга. Перед началом дискуссии собравшиеся изрядно «разогрелись». Чувствовалось и по тону, и по выражениям, и по степени агрессивности изложения своего взгляда на проблему.
— Молодые люди, разрешите пройти, — попросила Ольга Максимовна и тут же поймала себя: что же я, дура, делаю. Впрочем, сон.
Ответом было полное безразличие к её просьбе со стороны спорящих.
Уйди или протиснись, запаниковала во сне Ольга Максимовна, но тем не менее повторила просьбу.
— Подождать, что ли, минуту не можешь, — рявкнули на нее.
При звуках её голоса сейчас, как и тогда, он вторично просыпал табачно-конопляную смесь.
— Хорек, может, встанешь, пропустишь её, ведь не отвяжется, — предложил стоящий у стены.
— А почему я, пусть Хмырь пропустит. Он больше места занимает.
— Ну а почему я, он с краю сидит, да и помоложе. Лолк, может, ты пропустишь?
Она знала все реплики наизусть. Они ещё тогда, несколько дней назад, навечно впечатались в память. Вот сейчас эта полумальчик, полу девица начнет кокетничать. Умела бы… Надежда Дурова.
Ольге Максимовне даже захотелось отозвать её в сторону и дать пару дельных советов — типа девочки так себя не ведут, но с обреченностью кролика слушала.
— Хорек, не хами, я же тоже женщина, — ответила сидящая посередине.
Надо что-то предпринять. Сменить тон.
— И долго я буду ждать? — с ужасом услышала она свои слова.
Точь-в-точь как тогда.
— Шлепала бы на лифт. Нечего молодежь травмировать.
— Ты думаешь, что говоришь? — искренне возмутилась спящая. — Ты с кем разговариваешь?
— А откуда я знаю, с кем разговариваю. Скажите, как вас зовут, тогда узнаю. Народ, кто такая? — спросил Долговязый, указывая пальцем.
— Ты что, Долговязый, ослеп, что ли? Перед тобой девушка пенсионного возраста, — ответил за сидящих Хорек, — которую нет уже желающих трахать.
— Подонки, — только и смогла выговорить Ольга Максимовна.
Хорек встал и обошел женщину, как бы внимательно разглядывая.
— Ну, что я говорил. Факт налицо, не трахают. Хмырь, ты у нас человек солидный, может, впендюришь этой мымре? Тебе же нравятся девушки постарше, а она за это кефирчиком угостит, — предложил он, заглядывая в сумку. — Ты же любишь?
— За кефирчик, пожалуй, можно, только сзади, чтобы её крашеную рожу не видеть, — поднялся Хмырь, начиная расстегивать ширинку.
— Хмырь, резинку надень, а то ребеночка, чего доброго, сделаешь, — посоветовала Лолита, распечатывая пачку презервативов.
— Не, с резинкой трахаться, что розу в противогазе нюхать, — со знанием дела возразил Хмырь. — Да такие уже не могут рожать.
— А я бы надел. Эти вот, молодящиеся, СПИД среди нас и распространяют, — предостерег Хмырь, одновременно перегораживая проход.
— Вот и надевай, когда твоя очередь её трахать подойдет, а я так… Ну-ка, поворотись, бабуля, к оконцу передком, а к добру молодцу задком, — как мог грозно, повелел Хмырь.
— Прошу, барин, — сказал в полупоклоне Долговязый и задрал сзади плащ вместе с юбкой.